Дед вызвал нас и сказал, оглаживая бороду:
— Поскольку есть оказия и можно самолетом отправить, давайте пишите на ребят реляции. Кто чего совершил. Чтобы коротко и ясно. Без вертуозов этих ваших. А вас, язви вас в душу, я сам представлю.
Дзитиев сказал за всех, что сделаем.
Мы уже выходили из землянки, когда Дед закричал своим странно молодым, неистовым голосом, известным всему партизанскому краю:
— Посмертно, посмертно не забудьте всех, кто с Петряем.
Он махнул рукой. Слеза мгновенно набежала на его младенчески голубые глаза. И мы поскорее вышли. Смотреть на эту слезу было нестерпимо, как на каплю автогенного пламени.
И первые наградные листы мы написали на лыньковцев. А потом перешли к живым. Мы знали, как надо писать реляции, эти несколько строк косноязычного текста, в которых чудодейственным образом укладывается величие подвига. И мы справились с заданием Деда довольно быстро.
А когда мы закончили, у нас, у всех одновременно, возникла мысль: надо представить к правительственной награде и писателя.
Мы стали спорить: писать лист на медаль «За отвагу» или Красную Звезду. Нас тогда не баловали наградами, а партизанская медаль еще не была учреждена. Решили поскромнее — «За отвагу». Ни фамилии, ни имени писателя мы не знали, как не знали фамилий и имен многих других представляемых к наградам. Это нас не смущало. Мы проставляли в листах партизанские прозвища, а в центре к нашим листам подкладывали справки с настоящими фамилиями.
Никто из нас не мог сказать, за что именно следует наградить писателя, но это не влияло на нашу уверенность в том, что наградить надо обязательно. Надо было решить, что именно написать в реляции. И тут стали в тупик.
Почему-то писателя сразу узнали в наших бригадах, и он подолгу бывал то в одной, то в другой. Сидел он на лошади, как собака на заборе. И локти растопыривал, словно подпасок в ночном.
Когда получили первые сведения о том, что немцы закрывают горловину, Дед приказал убрать с Малой земли лишних людей.
Со слезами ушли «малолетки».
С глубокой обидой отправилась пожилая медсестра. Дед хотел спровадить и писателя — «Еще отвечай за него!» Но писателя не нашли. Сказали, что он подался в пятую бригаду. Послали нарочного, но командир пятой передал, что ведет бой с полицаями: каждый человек дорог,
И в тот же день будто уже видели писателя с разведчиками у Малого Брода, Он имел эту особенность: как бы одновременно быть в разных местах.
Писатель снова возник у нас в лесном штабе как-то вечером. Гимнастёрка его истрепалась вдрызг, и я выдала ему немецкий мундир с нашивками ефрейтора. Нашивки он спорол и спрятал «для памяти». В мундире писатель со своими белёсыми ресницами был вылитый фриц! Дед примирился с его присутствием, теперь все равно выгнать его было уже некуда. И подарил ему трофейный автомат. Писатель обрадовался, носил его, как все мы, перебросив на грудь, а запасные обоймы засовывал за голенища.
Так он и остался с нами. И почему-то все были рады этому.
И вот теперь мы решительно не знали, что написать в реляции на писателя.
— Я могу приплюсовать его к своим девушкам, — неуверенно предложила я.
— Что ты кушаешь, что ты такая умная? — едко спросил Тима. — Там у тебя написано, что «разведчицы заводили знакомство с немецкими солдатами и, посиживая на лавочках, узнавали в обыденных разговорах, какие части стянуты против партизан и что имеют на вооружении». Что же, писатель тоже с ними посиживал?
Все засмеялись.
Бельчик предложил:
— Я напишу, что он ходил на «железку», рвал поезда с живой силой и техникой.
— Нельзя. Дед узнает, голову оторвет, — возразил Тима.
Прохор Безухий сказал:
— Давайте напишем: «Писатель воодушевлял партизан на героические дела своими песнями». Будет вроде морально-политического фактора.
— Какие песни? Он же не поэт. Он прозаик, — сказала я. — Он романы пишет.
— Может, написать, что он вдохновлял нас своими романами? — спросил Бельчик.
— Роман сначала прочитать надо, а в ём, кажном, тысяча листов, — сказал Прохор, потом подумал и решил: — А кто там будет разбираться? Так и напишем: «Вдохновённые ро́манами, партизаны с ужасной силой бросались громить ненавистных фашистских захватчиков».
— Не вдохновённые, а вдохновлённые, — поправил задумчиво Дзитиев. — Пожалуй, напишем так: «Вдохновлял своим писательским словом...» А? А каким словом — понимай как знаешь.
Так и решили. И составили реляцию на писателя.
Мы догадывались, что Дед надумал представление к наградам, чтобы поднять наше настроение.
Обстановка была напряженная: карательные горно-егерские части прочёсывали Лунинские леса.
Автоматчики просачивались в такие места, где раньше нога захватчика не ступала. Дед приказал всем нам носить, кроме пистолетов, гранаты. А я, собственно, носила их только для декорации: я так и не удосужилась побросать, когда нас готовили в Москве.
И попросила Николая, чтоб он меня подучил.
— Как, ты не умеешь? Квач!
Я увидела, что пала в его глазах.
— Слушай, Шер-Ныш, — сказал он, — где я тебя буду учить? Если здесь, ребята тебя засмеют!
— Ну, пойдем в лес подальше!
— Подальше — гитлеровцы. А поближе — наши стрельбу подымут. И зачем тебе их бросать?
— Как зачем? Ты с ума сошел! У меня вся документация! Представляешь, штаб окружают...
— Шер-Ныш! Будет бой — ты только держись поблизости от меня. Будет плохо, совсем плохо! — подорву тебя и себя. На одной гранате — учти! Мне больше не потребуется. Положись на меня. Можешь ты на меня положиться?
— Могу, — сказала я с облегчением, потому что эти гранаты меня все время беспокоили.
Нам нужна была серьезная разведка в местах концентраций вновь подведённых немецких частей.
Стало упоминаться имя нашего человека в Солнцегорске — Жанны. Никто не знал, что я причастна к ее отправке из Москвы, что чуть-чуть повернись колесо судьбы, и не быть бы ей никакой «Жанной», а прозябать в качестве обыкновенной Жени в Москве и смирненько заниматься сугубо женскими делами,
И поскольку идти к Жанне предполагал сам Дзитиев, я ему рассказала всю историю.
__________________
...Я сразу увидела, что она врет. В чём-то она была неискренна. Я ломала себе голову: в чём? Собственно, не было никаких оснований подозревать ее. Биография ее, очень короткая, была ясна, как стёклышко, к тому же проверена и перепроверена.
Но она лгала. Точнее, что-то скрывала. И с этим отправлять ее было невозможно. Я перечитывала ее заявление, адресованное в ЦК комсомола. Оно походило на сотни других:
«Я уроженка Солнцегорска. У меня там тетка. Имею родственников в Солнцегорской области. Не могу терпеть того, что фашисты злодействуют на моей родине. Прошу отправить меня в тыл врага, в любое место. Я прыгаю с парашютом — имею двенадцать прыжков (сдала нормы ГТО второй ступени). Я ничего не боюсь. Очень прошу не отказать мне. Заверяю вас, что я ни при каких условиях не посрамлю звания комсомолки...»
Это слово — «злодействуют» и наивное «Я ничего не боюсь» придавали заявлению какую-то непосредственность. Студентка. Родители умерли давно, воспитывалась у тетки в Солнцегорске. Прекрасные характеристики, И знание немецкого, не слишком глубокое, а как раз в таком объёме, чтобы вести обыденный разговор.
У нее было смышлёное лицо. Восемнадцать лет от роду. И милое имя — Женя.
И если бы все шло как надо, думала я, мы бы забросили ее к партизанам, и, может быть, месяца через три или четыре, освоившись, сходив несколько раз в разведку, в глубокую разведку, она бы смогла связать нас с тем дорогим человеком, который сидел, зарывшись как крот, и ждал, ждал… Может быть, именно ее.
Но это были одни мои мечты. Потому что она лгала.
Я построила хитроумную систему вопросов, осторожно пробуя, как в игре: «Горячо, тепло, холодно...» Я дала ей заполнить длинную анкету. И мне показалось, что Женя замыкается и уходит в себя, как только затронешь тему чисто личную.
Любовная история, в чем-то не укладывающаяся в рамки обычного, решила я. Но почему такая тайна? Кто «он»?
И однажды вечером я вызвала машину и поехала в пригород по тому адресу, который указала в анкете Женя,
Мной руководила еще и такая мысль: почему Женя, ранее жившая в студенческом общежитии, уже много месяцев снимает комнатушку у какой-то замшелой бабки? Отчего она ушла из удобной комнаты в деревянный флигелёк на окраине?
Как раз эти вопросы и вызывали у нее какое-то едва уловимое внутреннее сопротивление. Что это? Почему?
Так я думала, сидя в машине с потушенными фарами, медленным ходом пробирающейся по затемненным улицам.
Мостовая пригорода вся завалена сугробами. Дальше я пошла пешком. Деревья, распушившиеся снежными подушками, укрывают дом не дом, сарай не сарай. Но в оконце свет, и скрипит ступенька под чьей-то ногой. Звеня пустыми ведрами, старуха с коромыслом на плече шагает бодро, ровно молодка, к колонке по воду. Я спросила на всякий случай:
— Чего же молодую не пошлете?
— Женьку-то? — ответила старуха без удивления. — Не время ей.
Я удивилась, шагнула в незапертую дверь. Постучала. Мне ответил голос Жени, только он показался мне каким-то приглушённым, мягким:
— Кто там? Войдите.
Я вошла. В комнате было тепло. Жаром несло от печки. На столе, покрытом белой скатертью, горела настольная лампа, закрытая книгой, чтобы свет не бил в глаза.
На кровати, поставив маленькие крепкие ноги в одних чулках на скамеечку, сидела Женя.
Она кормила грудью ребенка.
Что здесь началось! Что за шум она подняла! Как она на меня кричала!
— Вы меня выследили! Теперь вы меня не отправите! Все только говорят о том, что священно имя матери! А на деле что! На фронт не пускают! Как будто я недостойна!
Я никак