Бельчик запальчиво мне крикнул:
— Очень красиво с твоей стороны обзывать нас идиотами по-немецки, чтобы мы не поняли!
— Так вы же поняли! — возразила я.
— Я же сказал: желтый дом — самое подходящее для вас место, — настаивал Тима.
— Ты сказал: для нас, — мрачно напомнил Бельчик.
— Я и сейчас говорю: для вас, — уточнил Тима.
Все стали смеяться. Николай смеялся вместе со всеми. Хотя ничего не понял, потому что тут же спросил:
— А что такое «для вас»?
— Ну конечно: «Почему «к вам» пишется отдельно, а «квас» вместе?» — из репертуара Осипа Львовича! — сказал Тима.
— Господи! Ты совсем отупел, перестал понимать самые простые слова, — накинулась я на Николая.
Коптилка еле мерцала. Пахло кошками и разорением.
— Где моя колодка? — кричал Бельчик, тыкаясь во все углы с маузером в руке.
— Вот твоя колодка! Вечная история. Я должен подбирать за ним оружие! — Тима вытащил колодку из-за божницы и бросил Бельчику под ноги.
— Кобура не есть оружие, — ворчал Бельчик, вкладывая маузер в колодку, — чем пихать ее за божницу, проще было б отдать мне.
— Откуда я знаю, что это твоя? Что, у тебя одного маузер?
Мы, наверно, так раздражались, потому что уж очень мрачное место была эта деревня — Старый Брод. И брод был налицо: мелкая, гнилая речка, через которую переходили по бревну.
Наутро Тима схватил топор и с несколькими энтузиастами из деревенских парней, которые были счастливы «размяться», принялся рубать новый мосток. Работа у них кипела, и было как-то радостно, что среди всеобщего разрушения хоть что-то возникает вновь от руки человеческой.
Мы были так беспокойны еще потому, что с нами не было Дзитиева: он ушел на свидание с Жанной, которая должна была прийти в деревню под Солнцегорском.
Я не могла взять в толк, чем может помочь нам Жанна. Она жила у тетки на окраине Солнцегорска. Мы почти ничего о ней не знали, кроме того, что у нее была важная связь в городе, на которую ее послали.
Теперь, когда почти все отряды разбрелись, мы жадно ловили сведения о них. Бригада Апанасенко вела бои с полицаями далеко на запад от нас, оттуда изредка приходили курьеры. С остальными регулярной связи не было.
От Кузьмича пришел связник и рассказал, что они оседлали участок большака от развилки на Сомово, подорвали там две машины и взяли «языка». От него узнали: на исходные позиции немцы продолжают подтягивать части к тому же Солнцегорску.
Всё подтверждало наши данные: готовилось нечто большее, чем акция против партизан, которая могла быть только ступенькой. Вскочив с ходу на эту ступеньку, немцы могли бы ринуться дальше. Куда? И что было их целью?
Дед, казалось, ни о чем не думал, кроме одного: где немецкие базы боепитания? При растянутости коммуникаций, при осенней распутице — где резервы боеобеспечения? Немцы не воюют на фу-фу. Ищите базы.
Поздно вечером пришел Костя и сказал, что Дед меня требует.
— У него кто-нибудь есть? — спросила я, надеясь прощупать, зачем я понадобилась.
— Один он. Приказал трёхлинейку зажечь.
Мы наливали в лампы керосин с бензином. И то и другое экономили. Зажженная трёхлинейная лампа означала серьезность момента.
Николай вышел со мной на крыльцо и поморгал мне фонариком, потому что Костя остался с ребятами.
— Шер-Ныш, я провожу тебя, — сказал он.
— Не надо. Я вижу.
Но он все-таки пошел, и я обрадовалась этому. Рука его была твердой и надежной, и это было так нужно в эту зыбкую и ненадежную ночь, в этом зыбком и ненадежном месте. Мы шли и молчали, прислушиваясь к чавканью грязи под сапогами.
Высоко, за снеговыми тучами, летела эскадрилья, ровный гул доходил до нас в то время, когда самолеты уже отдалялись.
— Наши, — сказал Николай.
Часовой у избы Деда, узнав нас, спросил, сколько времени. Было за полночь. Отдаленные звуки взрывов доносились с той стороны, куда шли самолеты. Наши бомбили Солнцегорск.
Пока я счищала грязь с сапог о железную скобу у крыльца, Николай стоял около меня. Потом поцеловал меня в щеку холодными твердыми губами и сказал:
— Я тебя буду ждать.
— Ну что ты! Иди.
Я хлопнула дверью. И знала, что он еще стоит там, в темноте.
Дверь в комнату была открыта, и свет слабо освещал сенцы с лежанкой, на которой спал Осип Львович, накрывшись лошадиной попоной.
Взрывы раздались снова с такой силой, что с потолка посыпалась труха, но Осип Львович не проснулся.
— Кто? — спросил Дед, не подымая головы от карты,
— По вашему приказанию...
— А! — Дед потянулся.
Раньше, когда он так разминался, похрустывая суставами, казалось, что это от избытка силы, «переливающейся по жилочкам», как сказал о нем кто-то из его «летописцев», сравнивавших его то с Ильёй Муромцем, то с Денисом Давыдовым. Сейчас мне показалось, что это от нечеловеческой усталости.
— Садись, Чернова, — он показал на лавку рядом с собой.
Я села. Передо мной на столе лежала карта. Какая-то чужая карта, впрочем, я сразу же нашла знакомые очертания здешних мест. Но это была немецкая карта. Такая же двухкилометровка, какой пользовались мы, но с мелкой готикой немецких названий, максимально приближенных к нашим: «Ptschelky», «Ssolnzewo»...
Дед ткнул в осточертевший квадрат близ Солнцегорска карандашом. Кортик он на прощание подарил Ананашвили. И я сразу вспомнила, как полковник провожал нас и стоял на дороге, на Ленинградском шоссе, а жена Кузьмича поднялась на пригорок, чтобы видеть нашу машину. Всё это было ужасно далеко, как будто между нами легли годы. Вероятно, так казалось потому, что слишком много событий уместилось в эти месяцы.
С головой, набитой посторонними мыслями, — это было черт знает что! — я никак не могла сообразить, что нужно Деду.
— Читаешь названия по-немецки? — спросил Дед.
— Конечно.
— Давай, давай, веди дальше... — Он дал мне карандаш.
Я сообразила, наконец, что передо мной немецкая карта, которую взяли у офицера связи, у этого Штюрцера, что ли? Три дня назад Бельчик с ребятами подорвали на большаке двух мотоциклистов. Оба были убиты. Но забрали карты, донесения и, что было важно, совершенно свежие.
— Теперь смотри сюда... — Дед положил сверху другую карту.
Она была мне знакома. Она принадлежала Сазонову, и на нее были нанесены еле заметными кружочками дополнения, то, что он мог заметить с высоты бреющего полета. И та деревня была нанесена на карту очень ясно. И сам лётчик стоял насмерть на этом светло-красном кружочке: «Я пролетал над ней, я ясно различал крыши изб, железные и соломенные. Я был подбит над ее северной окраиной».
Наконец я поняла, в чем дело: на немецкой карте никакой деревни в этом месте не было.
— Вот так, — сказал Дед, оглаживая бороду нервным движением длинных пальцев. — Костя! — крикнул он в сенцы.
Я вспомнила, что Костя остался у наших, но, к моему удивлению, он тотчас выскочил из сеней и, жмурясь от света, встал у притолоки.
— Майор Дзитиев не вернулся?
— Нет.
— А Прохор здесь?
— Здесь.
— Сходи за ним.
Никто так не знал окрестности Солнцегорска, как Прохор.
Я не удержалась и спросила:
— Значит, лётчик выдумал деревню?
— Вот то-то и оно, что нет.
Я поглядела на Деда: он не шутил.
— Значит, деревня есть?
— Нет деревни. Или как сказать... Про потёмкинские деревни учила когда-нибудь?
Я начала что-то соображать, в это время вошел Прохор. Прохор давно сказал, что никакой деревни в этом месте нет, но Дед хотел показать ему немецкую карту.
— Я же говорил: придумал он ее, — сказал Прохор упрямо.
Дед покачал головой.
— Ну ступай. Спать пора, — сказал он мне.
Поднимаясь, я заметила, что под картами перед Дедом лежит несколько радиограмм, принятых Николаем в последние дни. Я, и не глядя, знала, что в них. Центр долбал одно и то же: разведка с воздуха доносит — скопление сил противника в районе Солнцегорска, говорящее о подготовке массированного удара. Разведайте направление его, учтите возможность демонстрации.
Последняя фраза как бы снимала значение первых. У нас считали, что немцы хотят нас дезориентировать. Между ними и сильным кулаком наших армий, стоящих на побережье озер и готовых к наступательному броску, лежали километры лесистой местности, труднопроходимой для немецкой техники, опасных для немцев пространств с невероятно мобильными, хорошо вооружёнными, «сильно кусачими», как говорил Дед, партизанскими отрядами.
Всё это я вспомнила, когда подымалась с лавки.
И в ту же минуту я опять села, потому что вошел Дзитиев.
Он был черный, как жук, дня три небритый. И очень взволнованный. Что могла сообщить Дзитиеву Жанна по интересующему нас вопросу? Потому что ничто, кроме этого единственного вопроса: где базы боепитания стянутых к Солнцегорску частей? — никого сейчас не интересовало.
Дзитиев положил на стол свою карту, сложенную так, что пресловутый квадрат был сверху. И я сразу увидела, что «сазоновская деревня» теперь есть и на карте Дзитиева в виде жирно наведенного черного кружочка.
Увидел это и Дед, но не проронил ни слова. Он подпёр голову обеими руками чисто стариковским, штатским движением. Дзитиев начал докладывать, как мне показалось, издалека.
У Жанниной тетки задержался на постое фриц, по имени Готлиб Рабке, шофер. И этот Готлиб занимается доставкой молока в воинские части. Бидоны ставятся в кузов — и пошел. Обыкновенно. Иногда на этой машине ездит Готлиб. Иногда другой шофер.
— И вот в это место, — Дзитиев ткнул в «сазоновскую деревню», — он тоже возит молоко. В больших количествах. И я велел Жанне напроситься съездить с ним. И он согласился, чтобы вволю пощипать ее в кабине. Они повезли молоко вот сюда. — Дзитиев поднял карандаш, и мы затаив дыхание следили за ним. Карандаш опустился чуть западнее «сазоновской деревни». Я разочарованно перевела дыхание.