Когда Дзитиев сказал о Готлибе теми же словами, что говорил Деду, но не упомянув, что он «вроде нашего Петрова», Николай побледнел, и я готова была поклясться, что мысль о подмене шофера пришла ему в голову еще до того, как Дзитиев кончил.
Но это была только преамбула. Сообщение о «фальшивой деревне» прозвучало, как разрыв гранаты. Бельчик бегал по комнате и кричал: «Тупицы! Как мы сразу не догадались!» Тимка стукнул кулаком по столу так, что блюдечко с маслом подпрыгнуло и все фитильки разом погасли.
В темноте прозвучал голос Николая:
— Что значит «потёмкинская деревня»?
— Фальшивая, декоративная, маскировочная, — объяснила я терпеливо, как в словаре, зажгла фитильки и вытерла стол. Я не знала, расскажет ли Дзитиев про свой план. В этом случае ему пришлось бы упомянуть и о своем провале у Деда. Он рассказал всё, не скрывая досады.
— «Придумай что-нибудь другое», — говорит старик, как будто тут возможно что-нибудь другое.
— Возможно, — сказал вдруг Бельчик.
Все на него посмотрели с удивлением.
— Чем продолжительней молчанье, тем удивительнее речь, — заметил Тима.
— Нет речей, — объявил Николай. — Делайте текст сообщения. Через час выхожу в эфир.
Стали составлять сообщение. Бельчик был непривычно серьёзен и смотрел на меня с какой-то тоской. Я начинала думать, что его план строится на мне и Николае, Если бы порознь, он бы так не тосковал. Начинало светать, и мы размаскировали окна. Рассвет разливался жидкий, желтоватый, как спито́й чай. В избе сохранилось тепло, но в окна было видно, как мотались вершинки ёлок. Ветер дул с севера, и это было хорошо: могла установиться дорога.
Вдруг я увидела под окнами Деда. Он важно шел в своей зеленой бекеше с серым каракулевым воротником и в серой папахе. За ним с унылым видом шагал Костя, который всю неделю мечтал выспаться.
Мы кинулись приводить себя в порядок. Дед вошел бодрый и свежий, только что подстриженный. Ни за что нельзя было сказать, что он провел бессонную ночь. Костя снял с него бекешу, и мы все замерли: Дед был в своем парадном кителе из английского габардина, с орденом Ленина на груди. Мы подтянулись. За моей спиной ёрзал Тима, влезая в сапоги.
Николай взглянул на часы и уже открыл рот, чтобы попросить разрешения заняться своим делом. Но в это время Дед позвал:
— Майор Дзитиев!
Дзитиев выглядел браво, несмотря на свою трехдневную щетину и вязаный жилет солнцегорского фининспектора.
Дед начал торжественно, словно вручая орден:
— Благодарю вас, майор Дзитиев, за смелую и удачную разведку близ высотки «48-2».
Хотя это был не орден, но благодарность Деда дорогого стоила, и ответ Дзитиева: «Служу Советскому Союзу» прозвучал вполне к месту.
Дед обратился к нам и сказал:
— Поздравляю вас всех с крупным оперативным успехом.
Он обвел всех внимательным взглядом своих младенчески голубых глаз и увидел, что Николая уже нет: он потихоньку выскользнул, потому что времени до сеанса оставалось в обрез.
Дед сидел за столом в своей обычной позе патриарха. Но ни тени обычного благодушия на его лице не было. Оно мне показалось даже жестким и непроницаемым.
— Успех надо развивать, — сказал он. — Что предлагаете?
Мы молчали, ожидая, что скажет Дзитиев. Он поднялся и с маху отрубил:
— Мы не можем точно установить объект, замаскированный фальшивой деревней, но можно догадываться, что это и есть база боепитания.
Он сделал паузу, и в нее ворвался Тима:
— Если бы мы твердо знали, что это так, то можно бы послать подрывную группу и уничтожить объект.
— Зачем? — возразил Дзитиев. — Проще: массированный налёт нашей авиации.
— А что, если там подземный завод, на котором работают сотни советских пленных? Бывают такие вещи? — спросил Дед.
— Я не могу, предложить ничего, кроме того плана, который вам докладывал сегодня ночью. Товарищи о нем знают, — сказал Дзитиев твердо и сел.
И тогда вскочил Бельчик. Его смуглое лицо покрылось розовыми пятнами.
— Почему надо устанавливать характер объекта обязательно рискованным вторжением в него? Почему нельзя собрать данные о нем путем глубокой разведки? Внедрить разведчика в осведомленные круги.
— Долго, — бросил Тима.
— Що скоро робиться, то слипе родиться, — ответил Бельчик.
А Дед сказал:
— Представь, это и мой ход мыслей. — Он повернулся ко мне. — А ну, сходи узнай, успеет Петров зашифровать наши предложения?
Я бросилась в сарай. И пока я бежала через двор, я сообразила, что сейчас решается самый важный вопрос нашей работы.
Николай пристроился на скамеечке, на которую садились, чтобы доить корову. На коленях у Николая лежали дощечки с бумагами, которые он машинально прикрыл рукавом, услышав мои шаги. У него был отрешённый вид, как всегда, когда он колдовал над своими текстами перед выходом в эфир.
— Успеешь? — спросила я, нагнувшись к его уху. Он кивнул. Мне показалось, что он уже не видит меня.
Когда я вернулась, Костя у крыльца вздувал самовар сапогом, прыгая на одной ноге.
Ветер утих, пелена облаков окрасилась неопределенным предчувствием солнца. «Еще не зима», — подумала я с облегчением.
Глава вторая
Это было просто ужасно, но после того разговора я не могла быть с Бельчиком такой, как раньше. Кроме того, Бельчик оставался здесь, а я уходила. То, что я уходила не одна, не играло роли. Это не было реально, то, что связывало меня с Николаем. Это была только легенда. Нужная для дела легенда.
Но когда Бельчик сказал, что нам надо поговорить, я тотчас согласилась, недостойно было уклоняться от разговора. Смеркалось. Мы пошли к мосту, построенному Тимой и названному Кузнецким. Бельчик шапкой смахнул снег с пенька. Я села.
— Ты, конечно, не простила мне тот разговор, — сказал он. — Я сам себе его не простил. И уж одно, верно, ты понимаешь: я говорил не то, что думал.
Я кивнула головой, но ему так хотелось полной ясности. Той ясности, которой я боялась.
— Может быть, оно и подлое чувство, которое тогда меня толкнуло на этот ужасный разговор с тобой. Ей-богу, я не соображал, что говорю.
Я никогда не видела Бельчика таким рассудительным и спокойным, по крайней мере внешне. Только розовое пятно то выступало на его смуглой скуле, то исчезало. Свою мокрую шапку он повесил на еловую лапу, ветер трепал его чуб. И каждый раз, когда он движением головы отбрасывал его, мне казалось, что он отбрасывает какую-то самую тяжелую мысль, которую даже не может высказать.
Нет, Бельчик ничего не понимал. И это было для него хуже. Он сам рубил все канаты, не жалея ни себя, ни меня. Не могло быть на свете человека ближе мне, чем он. Ведь у меня с детства никого не было. Может быть, поэтому я так привязалась к нему, так хотела его удержать. Но не такой ценой. Не такой ценой, чтобы он не доверял мне.
— Я не хочу, чтобы ты уходила, думая, что оставляешь меня с камнем за пазухой.
— Значит, ты боишься, что я не вернусь.
— Ну что ты! Это же мой план принят Дедом, — сказал он с некоторой гордостью. — Хорош бы я был, если бы подбросил вам гнилой мосток. Вы вернетесь. Но, вернувшись, ты уже никогда не будешь рядом со мной. Даже такой, как сейчас, ты уже не будешь. Вы с ним будете как на другой планете.
Я не могла больше этого слушать.
— Бельчик, Бельчик! Ты же совсем слепой! Это он, он — на другой планете. Ты же все знаешь. Ты узнал даже раньше, чем я. Еще тогда, в номере гостиницы.
Бельчик покачал головой.
— Невозможно, чтобы в двадцать два года человек жил плюсквамперфе́ктом, как ты любишь говорить, полустертым изображением на любительской карточке. Не порти себе кровь этой глупостью, Черныш. Вы идете вместе и вернетесь вместе, и это единственная реальность.
— Ты его не знаешь, Бельчик. Ты не знаешь. Он только и думает что о своем. Он только ждет своего часа. И только с этого часа он начнет жить по-настоящему...
— Но ведь это же и наш час!
Я не слушала его, я говорила, одержимая одной горькой мыслью.
— Это лицо на выцветшей карточке, в нем — всё дорогое ему. Все то, что с ним сейчас происходит, это только путь к тому дому под черепичной крышей.
— Мистика, Черныш! Не обманывай себя. Не расстраивай себя. Не бери с собой в дорогу эти глупые мысли.
Чувство одиночества наполнило меня. Слова Бельчика падали, как снег в темную воду. А мне надо было уходить, и нельзя было расстраиваться уходя.
Удивительная погода стояла в тот день, когда мы выбирались к опушке Лунинского леса. Повсюду сверкали лужицы, подернутые тонким льдом, блестящим на солнце. Каждая веточка была одета в свой серебряный панцирь. И все это искрилось, переливалось, играло. Лес был так истыкан копьями лучей, что, казалось, в нем не останется темного пятнышка. Какая-то невидимая жизнь беззвучно шла рядом. Чуть-чуть шевелился клочок прошлогодней травы на кочке. Еле заметно пригнулась ветка ели, и тотчас же другая — неопределенно обозначался прыжок белки, или порхание птицы, или еще что-то.
Возможно, что все казалось таким необыкновенным именно потому, что мы шли к опушке. На выход. Мы покидали наше укрытие. Наш дом. Лес.
Я вспоминала все грустное и смешное, что наполнило наши последние дни в лесной столице.
Запросили радиста вместо Николая, из Центра ответили, что готовят, на днях сбросят. Мы нервничали, дожидаясь. Наконец Николай принял странную радиограмму: «Посылаем радиста и горе-аппаратуру».
— Что это? — кричал Дзитиев. — Зачем мне горе-аппаратура? Мне своего горя хватает.
Николай расстроенно пожимал плечами. Потом выяснилось, что он неправильно записал, надо было: «Посылаем радиста Игоря с аппаратурой». Николай нервничал: впервые напутал.
Сообщили точную дату, когда выбросят Игоря. Наши раскладывали костры три ночи подряд: самолета не было. Мы думали, что случилась беда: подбили самолет или не туда прыгнул Игорь. Но наши успокоили: была нелётная погода. А у нас стояли ясные, красивые ночи: звезды все напоказ, как в планетарии.