В "Илиаде" Чапмена[574] мы видим, как новое вино рвет старые мехи; вся поэма — великолепный tour de force, в ходе которого Чапмену иногда удается приспособить новый словарь к старому "растянутому" метру. Но в результате и получилась поэма с блестящими пассажами, нежели нечто целиком удавшееся. Хейвуд и Стадли, в особенности Стадли, не предпринимают подобной попытки; их четырнадцатисложник принадлежит ранней, а не поздней эпохе Тюдоров; он совершенно отличен от чапменовского. Только в рифмованных хорах, написанных пентаметром, их чувства становятся более осовремененными; интересен контраст между стихом их диалогов и хоров. Вот случайно выбранный пример из Стадли:
О, тусклая пасть черного Аверна и мрачные пропасти Тартара,
О, Лета, озеро скорбящих душ, откуда уплыла радость,
А также вы, мрачные водовороты, уничтожьте, уничтожьте
меня, отвратительное существо,
И пусть в пучину мук я буду погружен денно и нощно.
Ну же, ну, поднимитесь вы, мрачные Гоблины из потоков вод…
Большинство рифмующихся слов — односложные. Наиболее звучные и певучие латинские имена и названия — усечены (позже Марло открыл, а Мильтон усовершенствовал музыкальные возможности классических имен, употребляя их почти как заклинания). Что же до аллитераций, то они, наоборот, присутствуют в такой же примитивной форме, как в "Петре Пахаре"[575]. Как, например, у Хейвуда:
.. shal Sisyphus his stone
That slipper restles rollying payse uppon my backe be borne,
Or shall my lymmes with swifter swinge of wirling whele be torne?
Or shal my paynes be Tytius panges th increasing liver still,
Whose growing guttes the gnawing gripes and fylthy foules do fyll?
Или Сизиф свой камень
скользкий, неостановимый, вечно катящийся, взвалит мне на
загривок?
Или члены мои будут разорваны в быстром стремлении
вертящегося колеса?
Или муки мои будут муками Тития с вечно увеличивающейся
печенью,
Чьи растущие внутренности терзают и грызут гнусные птицы?
Рассматривать подобные строки под микроскопом было бы несправедливо по отношению к ним; энергичность языка и колебания метра лучше всего заметны, когда читаешь длинные описания или повествовательные пассажи. В той же пьесе ("Фиест") рассказ вестника о преступлении Атрея (акт IV) передан великолепно.
В отношении хоров переводчики на так скрупулезны. При переводе диалогов они буквальны, насколько возможно, допуская отдельные неточности или неправильные толкования; хоры же они иногда удлиняют или сокращают, а иногда совсем опускают и придумывают что-нибудь свое. В целом их изменения направлены на то, чтобы сделать пьесу более драматичной; иногда их можно заподозрить в привнесении какого-нибудь политического намека в сентенции Сенеки о тщете власти и общественного положения. При этом именно в хорах мы можем иногда находить особую меткость выражения, присутствующую в переводах тюдоровской эпохи в большей степени, чем, быть может, в переводах какого-либо другого периода на какой-либо другой язык. Например, весь хор в конце IV акта хейвудовского перевода "Геркулеса в безумье" выглядит вполне хорошо, однако последние шесть строчек кажутся мне исполненными исключительной красоты; а поскольку и оригинал здесь очень неплох, было бы справедливо и поучительно процитировать как оригинал, так и перевод. Хор здесь обращается к мертвым детям, которых Геркулес убил в приступе безумия.
ite ad Stygios, umbrae, portus
ite, innocues, quas in primo
limine vitae scelus oppressit
patriusque furor;
ite, iratos visite reges.
Так ступайте на Стикс, на берег теней,
О невинные, вы, которых сгубил,
Лишь входящих в жизнь, отцовский недуг
И преступное зло.
К разгневанным вы ступайте царям.
Перевод С. Ошерова
А вот Хейвуд:
Goe hurtles soules, whom mischiefe hath opprest
Even in first porch of life but lately had,
And fathers fury goe unhappy kind
О litle children, by the way ful sad
Of journey knowen. Goe see the angry kynges.
Идите, невинные души, коих злая судьба постигла
уже в первый период жизни, но так недавно,
А также ярость отца. Идите, несчастные
Малые дети печальной дорогой
Всем известного путешествия.
Идите пред очи грозных царей.
Ничего нельзя сказать о подобном переводе кроме того, что он совершенен. Это последний отзвук более раннего наречия — языка Чосера — с обертонами того христианского благочестия и сострадания, которые исчезают в елизаветинском стихе. В хоровых разделах по большей части мы не встречаем этой чистоты; чувствуется некое напряжение, с которым старый словарь приспосабливается для передачи новых понятий. Оттенки различия между старым и новым миром заслуживают тщательнейшего изучения; подобная неопределенность, видимо, и придает этим переводам ту уникальную тональность, которую можно ощутить и извлечь после терпеливого пристального чтения. Эти переводы нельзя читать торопливо, они не так-то просто открывают свои красоты.
Such friendship finde wyth Gods yet no man myght,
That he the morowe might be sure to lyve.
The God our things all tost and turned quight
Rolles with a whyrle wynde.
Ни один человек не может найти такой дружбы с богами,
Чтобы быть уверенным, что доживет до завтрашнего дня.
Бог все вещи нашего мира, разбросанные и застывшие,
Крутит в вихрящемся смерче.[576]
Примечания
1 Должен признать, что подобный взгляд был недавно с большой убедительностью оспорен Леоном Эрманном в книге "Le Theatre de Seneque (Paris, 1924). См. с. 195 этой книги.
2 Например:
О mors amoris una sedamen mali
О mors pudoris maximum laesi decus
(Huppolytus, 1188–1189)
О смерть благая, ты одна утишишь страсть.
О смерть святая, ты одна мне честь вернешь.
Перевод С. Ошерова
3 Переводчик-елизаветинец, как мне кажется, сумел передать весь смысл: "Свидетельствуй, нет Божьей благодати, там, где ты появляешься". Современный переводчик (проф. Миллер в издании Loeb) дает: "Свидетельствуй там, где ты появляешься, что нет никаких богов". Мне кажется, было бы правильнее видеть в тексте утверждение, что богов нет там, "где (когда-либо) появляется Медея", а не простой выплеск атеизма. Впрочем, в старом издании Фарнаби есть следующий комментарий: "testimonium contra deorum justitiam, vel argumento nullos esse in caelo deos (свидетельство против справедливости богов, или доказательство, что на небесах нет никаких богов).
4 Я полагаю также, что и в "Гамлете", и в "Макбете", и до некоторой степени в "Отелло", если обратиться к главным шекспировским трагедиям, также присутствует этот элемент "триллера", в то время как он отсутствует в "Короле Лире", "Антонии и Клеопатре" или "Кориолане". Есть он и в "Царе Эдипе".
5 Я расхожусь с д-ром Боасом и присоединяюсь к мнению тех, кто приписывает авторство "Ардена" Киду, т. е. Флея, Робертсона, Кроуфорда, Дигдейла Сайкса, Олифанта.
6 См.: Дж. М. Робертсон. Введение к изучению шекспировского канона[577].
7 Обычно она приписывается Грину и датируется где-то около 1585 г. (см. Brooke, Shakespeare Apocrypha)[578]. Ни авторство, ни дата для моих целей не имеют значения; пьеса была явно написана кем-то, еще не успевшим испытать влияние Марло.
8 Однажды я высказал мнение, что эти строки, несомненно, принадлежат Шекспиру. Сейчас я не настолько в этом уверен. См. J.M. Robertson. The Shakespeare Canon, Part II.
9 Я не отрицаю, что отдельные куски или строки "Ричарда III" написаны позднее, чем "Ричард II". Обе пьесы могли время от времени подвергаться редактированию, так что в любом случае их следует датировать как более или менее одновременные.
10 М-р Ф.Л. Лукас в своей книге "Сенека и елизаветинская трагедия" пишет (с. 122): "Относительно корпуса предполагаемых шекспировских заимствований из Сенеки следует сказать раз и навсегда, что скепсис по этому поводу все более нарастает". То, что сказано раз и навсегда, не мне оспаривать, но я бы хотел отметить, что речь у меня идет не о шекспировских "заимствованиях" (здесь я скорее согласен с ученым), но о Шекспире как голосе своего времени, а в поэзии, когда речь идет о жизни и смерти, это чаще всего голос Сенеки. Я готов подписаться под наблюдением Канлиффа (цит. произв., с. 85): "Здесь (в "Короле Лире") мы видим безнадежный сенековский фатализм, выражающийся не только в катастрофе, но и постоянно выражаемый по ходу пьесы".
Как мухам дети в шутку
Нам боги любят крылья обрывать[579].
Перевод Б. Пастернака
11 Некогда член колледжа Всех Душ, позднее — известный иезуит; помнят его, однако, как дядю Джона Донна. Много информации о Хейвуде и его семье можно почерпнуть в книге Reed A. W. Early Tudor Drama[580].
12 Все эти факты подробно изложены у Канлиффа в книге "Влияние Сенеки на елизаветинскую трагедию". Незначительные текстуальные различия между первоначальными изданиями и изданием 1581 даны в: Е.М. Spearing. The Elizabethan Translations of Seneca's Tragedies[581].
13 См.: Е.М. Spearing. Op. cit.