Ein jeder gähnt sein Leben ab Und gähnend harrt auf euch das Grab Abgähnen – как ableben[133].
Ленау говорит в одном месте: Wie man das Leben verraucht, vergeigt, verschlaft[134]
Новейший афоризм Моравского: He скажи «гоп», пока не перескочишь (а когда перескочишь, скажи «слава Богу»).
Воскресенье, 9 час. утра. Глупый день провел я вчера. Утром, в 10-м часу, отправился на отпевание, а потом незаметно шел с Митр. Павл. до самого Донского монастыря и был на похоронах. Это было, впрочем, интересно.
Назад мы ехали в великолепных колясках. В город вернулись около 2 час. У них был поминальный обед, но я зашел только на минуту, выпил стакан чая и ушел к Моравскому, по делу ком. дом. чт. Было 3 часа, а он еще не вставал. Жара вчера была невыносимая, как вообще всю эту неделю. Я крепился-крепился, думал купить пальто уже в Берлине, но, наконец, стало невмоготу ходить в зимнем. И вот вчера я поднял Моравского, взял его за эксперта и отправился с ним к Мандлю, у которого и купил черное летнее пальто, очень приличное, за 14 руб. Сидит на мне отлично. Два лета послужит – чего же больше?
Потом мы пошли за Девичий монастырь погулять, в 6 вернулись к нему (пришел еще Каллаш), пообедали и болтали. Потом я зашел к Гольденв., и мы условились предпринять сегодня поездку в Кунцево – кстати, они должны поговорить с хозяином своей дачи. Выедем в 4 и в 10 веч. будем обратно.
Насчет заграницы думаю сделать так: отсюда проеду прямо в Берлин, где пробуду недолго – maximum 10–12 дней; затем – на юг, вероятно, в Гейдельберг, может быть, в Дрезден; но жить думаю не в городе, а где-нибудь поблизости, где можно будет найти еврейский стол для мамаши. Сперанский очень хвалит Ziegelhausen в 15 мин. езды от Гейдельберга; но если там нет кашерной пищи, то мамаше по субботам, когда она не сможет ехать, придется быть без обеда. Во всяком случае, это мы увидим на месте. В Берлине я осмотрюсь, разузнаю, поеду на место, найму квартиру, и только тогда Вы выедете, мамаша.
49[135]
Москва, Воздвиженка, «Америка».
6 ноября 1897 г. Четв., 6 ч. веч.
Дорогие мои!
Новостей, интересных для вас, мало. Вот одна. Издатель С. Петербургских Ведомостей – Ухтомский, близкий друг императора, на ты, и, говорят, разговаривает с ним по телефону. Тон его газеты – очень смелый, и это создало ему много врагов. Недавно мин. вн. д. Горемыкин призвал его и поставил ему на вид, что его газета систематически становится в оппозицию взглядам правительства. Ухтомский ответил, что не знает, кого надо разуметь под правительством, и если, как он думает, – прежде всего государя, то ему известно, что государь вполне разделяет его взгляды. Когда Ухтомский затем рассказал в своей газете о шавельской истории (что поляков-гимназистов, вопреки указу, заставляли ходить на православную молитву), то это еще больше восстановило против него министра. Тотчас во все редакции был разослан циркуляр, запрещавший писать об этой истории. Ухтомский повидался с государем, и последний громогласно заявил свою солидарность с ним и желание, чтобы он продолжал вести газету в том же духе. Результатом было то, что в редакции был разослан циркуляр, отменявший первый, а в Пет. Вед. явилась горячая статья на ту тему, что между царем и его верными подданными все больше вырастает китайская стена бюрократии, и как это печально. Эта статья была дней 5–6 назад.
50[136]
Москва. Воздвиженка, мебл. комн. «Америка»,
17 ноября 1897 г. Понед., 1 ч. дня
Дорогие мои!
Нынче непременно жду от вас письма. Напишу пока, чтобы к вечеру письмо было готово. Все эти дни я был занят составлением оглавления, переводом и проч. Очень хотелось бы кончить Рамбо на этой неделе. В пятницу веч. квартет у Гольденв. был скучнейший. В субботу вечером у меня были гости: Булгаков, Ник. Сперанский и Ландау; сидели до 11, потом мы пошли погулять. Вчера в 2 часа Вернер принес мне билет на обед Златовратского, и мы условились, что я к 4-м зайду к нему (он живет возле Эрмитажа). В 5 мы были уже в Эрмитаже. В большой колонной зале все места уже были заняты; Вернеру один из его приятелей приготовил место, а мне оставалось сесть в боковой зале, где ничего не слышно. Это было очень досадно. Но в это время я увидел Маклакова, и это спасло меня; один из его приятелей занял на всякий случай мест десять и теперь раздавал их друзьям. Маклаков и добыл мне одно из этих мест – очень хорошее, у того самого стола, где сидел Злат. и где говорились речи. Обед начался около 6. После жаркого начались речи; об этом вы можете прочитать в сегоднешней газете. После речей и телеграмм говорил сам Злат. – говорил изумительно нескладно, но и удивительно искренне; вообще его речь, как и его фигура – медвежья, в старом и плохо сидящем сюртуке – отнюдь не имели юбилейно-торжественного характера. Почти все, что говорилось (кроме него) можно охарактеризовать одним неприличным словом: п… Аффектация в каждом слове, самодовольство, убожество мысли и слова – просто поразительно. Читает адрес «рабочий» в сюртуке, манишке и изящном сером галстухе, немедленно Карышев вскакивает на стул и вопиет: «Сегодня знаменательный, исторический день: сегодня реально совершается слияние народа с интеллигенцией, с литературой». Читает адрес студент Петровской Академии, франт-белоподкладочник; только он кончил, Карышев держит речь: «Этот адрес, мол, высоко знаменателен; он показывает, что есть преемственность между поколениями, преемственность русского идеализма». – Злат. наговорил кучу нелепостей (сопоставил марксизм с декадентством и проч.), но говорил от глубины сердца, с искренней болью и волнением. Кончил он тостом за идеалы 60-х годов; демократизацию учреждений, демократизацию социального строя и демократизацию образования. По правую руку от него сидели Скабичевский и Кривенко, которые для этого приехали из Петербурга, по левую – Веселовский, Шенрок и др. Отличный адрес был от русских женщин. Часов в 8 окончился обед; кто ушел, а большинство перешло в соседнюю залу, и снова началось вино и чаепитие. Ермилов отлично прочитал отрывок из «Деревенского короля Лира» Злат-го. В 10 часов я уехал домой вместе с Муравьевым. На его вопрос о впечатлении, я ответил: у меня разболелась голова – не знаю, от речей или от вина; и то, и другое было фальсифицировано. Я обратил его внимание на такой факт: за обедом было около 240 чел. С персоны стоило 3 р. 75 коп.; кроме того, все пили вино и многие шампанское; я выпил только 2 рюмки, и это обошлось мне в 1р. – всего, значит, 5. С уверенностью можно сказать, что большинство оставило по 6–8 руб. Итак, всего – около 1500 руб. – один обед. Затем тьма телеграмм, разъездов, подношений, и проч. Юбилей обошелся minimum в 2000 руб. Разве это не ужасно? На 2000 можно учредить целую школу. А на школу имени Злат-го собрано всего рублей 400.
Когда я вернулся домой, ко мне зашел Булгаков. Я передал ему свои впечатления, а он рассказал о том, что было у Злат. утром. В крошечной и бедной квартирке (у Злат. жена и четверо детей) набилось множество народа – все депутации с адресами. В ответ на адрес Нов. Сл. Злат. сказал примирительное слово: что-де теперешний раскол – временный, вызванный ненормальными политическими условиями, а настанет время, и все опять будут заодно.
Но я не сожалею, что пошел. Я убедился, что между остатками шестидесятников и нами психологически гораздо больше общего, чем между ними и промежуточным между нами поколением; это общее – искренность, честность мысли и слова. Люди 70-х и 80-х годов за очень немногими исключениями – в лучшем случае равнодушные болтуны. Тип Гольцева и Карышева преобладает между ними, тогда как между нами преобладает тип Булгакова или Водовозова, приближающиеся к Добролюбову по чистоте и искренности.
Пятн. 6 ч. веч. Вчера я остановился на этом с тем, чтобы подождать 5 ч., когда приходит почтальон. Действительно, получилось ваше письмо от пятницы.
Обед Златр. затянулся, говорят, до 4-х часов ночи и ознаменовался дракой. Подробностей пока не знаю.
Вчера, часов в 7 веч., пришел молодой Щепкин и просидел до часа ночи, так что я не успел дописать письма. Нынче часа в два пришел ко мне Ник. Сперанский с предложением от Сабашниковых – взять на себя редактирование рус. перев. книги Бюхера – Arbeit und Rhytmus[137], по 12½ руб. с листа (листов будет 9—10). Я просил его достать мне оригинал и рукопись, чтобы посмотреть перевод, и тогда дам ответ. Если будет много работы, то не возьму.
С корректором я уже совсем расплатился; пришлось ему кроме тех 20, еще 8 руб.
Перевожу последние 30 стр. и очень медленно. Надоело.
Будьте здоровы и пишите часто. Крепко целую вас и мальчика и остаюсь любящий вас М.Г.
51[138]
Понед. 29 дек. 1897 г.
12 час. дня.
В субботу вечером был я у Вернеров и очень скучал; домой вернулся в 11 час. Вчера с утра читал корректуру, затем, около часа пришел Фабрикант и потащил меня к Щепкиным, где я уже засиделся до 7 час. У них все время были гости. Познакомился с Неручевым, который теперь проездом в Петерб. гостит у них. Он был когда-то проф. Петровской Академии, потом вместе с Щепк. принужден был уйти оттуда, и вот уже лет 12 живет возле Кишинёва в своем саду. Очень хороший, честный и умный старик, убежденный антисемит, у которого лучшие приятели в Кишиневе – евреи, человек незлобивой души. Там же слышал о почти невероятном событии, которое случилось на днях здесь в женском Николаевском Институте. Ночью одной ученице 5-го класса (значит 3-го) приснился сон, будто стоят в классе директриса с инспектрисой и первая говорит: вот стены очень почернели, надо будет выкрасить их, – а инспектр. отвечает: не надо красить – они скоро обагрятся кровью учениц. – Утром девочка рассказала это товаркам, они стали обсуждать этот вопрос, и у них сложилась такая мысль, что приедут убивать их студенты, и приедут на лодках по Москве-реке (институт стоит на берегу), а инспектриса из окна даст им знак. – В тот день у них было чтение с туманными картинами для старших классов; во время чтения инспектриса как-то подошла к форточке – одна ученица крикнула не своим голосом, и все в паническом страхе бросились вон из залы, падая и наступая друг на друга. В результате искалеченные и окровавленные, которых перенесли в лазарет. Маленьких спасли только тем, что немедленно собрали на молитву. – Недурная характеристика воспитания и нервности учениц в закрытых институтах!