61[150]
Москва, 11 ноября 1899 г.
Четв., 7 час. веч.
Дорогие мои!
Коллекция моя растет; вчера снова истратил 75 коп.; купил 7 портретов, в том числе большую редкость – портрет Александра Бестужева-Марлинского (декабрист). А сегодня притащил два огромных листа картона, купил какой-то отличной коричневой без ворса материи 1½ аршина и начал мастерить большую папку для своей коллекции; от обеда до сих пор все резал картон, и теперь рука дрожит. Позднее сам изготовлю рамки для портретов. Завтра свадьба хозяйской дочери, и я уступаю им свою большую комнату от 1 ч. до 11 веч. Обедать буду у Щепкиных. Теперь в квартире станет совсем тихо – останется старуха, да я. Старуха (лет 55, но старообразна) любопытная: всю жизнь вращалась в кругу писателей, преимущественно народников, умна и хорошо рассказывает. Недавно рассказала она мне такой эпизод. Муж ее в 80-х годах был пайщиком Рус. Бог. Вот были они как-то в Петерб., и происходило заседание редакции. Все сидели за столом, и Скабичевский о чем-то разглагольствовал. «Стало мне как-то грустно, – рассказывает она, – я вышла в соседнюю комнату, от крыла форточку и стою, освежаюсь. Из той комнаты входит Гаршин, подходит ко мне и спрашивает: «Что же это Вы, Екат. Антоновна, ушли от общества?» Я и говорю: «Встосковалось мне как-то». – «Вот то же и со мной, говорит он; а ведь это цвет наших умственных сил». – Смотрю, а у него по щекам текут две слезы». – Она крестная мать всех детей Г. Успенского, была близка с Златовратским, Засодимским, Эртелем, Гариным и др. – И когда я спросил ее: какое же общее впечатление оставило в ней общение с этими людьми – она ответила: Усталость, и только.
Муж ее в Сибири: управляет делами Сибирякова.
62[151]
Москва, 24 ноября 1899 г.
Среда, 2 ч. дня.
Дорогие мои!
Вчера были именинники Щепкины отец и старший сын (Митрофаны); вечером я был у них. Часа полтора почти сплошь хохотали до боли в боку (было еще несколько человек): Щепкины рассказывали о своем соседе по имению, ветхом старике, закоренелом крепостнике, Азанчевском-Азанчееве, как он, будучи в начале 60-х годов вице-губернатором в Астрахани (а губернатор, говорит он, сказано в законе, должен быть приятен всем), когда там вспыхнул чумной или холерный бунт, отправился усмирять бунтовщиков. И вот он пышно приехал на пароходе, остановился, велел спустить трап и, сойдя до половины трапа, остановился и торжественно, опуская указательный перст, воскликнул: на колени! – в ответ на что раздался пронзительный свист и крики: осел! дурак! скотина! Тогда он торжественно повернулся, опять взошел на палубу и приказал повернуть назад. – Сидя в земском собрании с младшим Щепк., он наклоняется к нему и со сладкой улыбкой говорит: «Вы не поверите, как приятно быть губернатором! Каждый день чувствуешь себя точно именинник. Все пред вами почтительно расступаются, все двери пред вами открыты, всюду ковры, цветы, дамы в изящных туалетах. Совершенно как бы каждый день именинник». Он все еще собирается взыскивать 200 тысяч, которые «ограбили» у него 19 февраля: царя оболгали, народ обокрали, говорит он по поводу освобождения, затем идет, приносит медаль, выбитую в память освобождения, на которой изображены слева боярин с эмблемами наук, искусств и пр., справа крестьянин с сохою, лопатою и т. д., оба подали друг другу руку, а между ними, положив обоим руку на плечо, государь, – и говорит (толкуя это ретроспективно): «Это кто мне вернет?!» Дескать, было тогда. Земства он не признает и, состоя гласным, называет себя «гласный по указу е. и. величества». Лет 15 назад избрали его в Бронницах, Моск. губ., мировым судьей (там его разоренное имение). Он не стал судить в камере; это, говорит, театральные подмостки, это все с Запада, а в русской истории этого не было. Велит вынести стол на базарную площадь, наденет цепь и скажет: Иди! я сужу. Однажды судился у него какой-то кабатчик; сам не пришел, а явился адвокат. А. спрашивает: – Почему сам не явился? Адвокат предъявляет доверенность. – Почему сам не явился? – Болен. – Призвать его сюда, сам освидетельствую. – Силою привели кабатчика, ввели в камеру. А. велел ему раздеться, постоять на одной ноге, постоять на другой, и положил – здоров! отвечай сам! Ну, натурально, адвокат подал в съезд. Дело дошло до Сената, и дело замяли, уговорив его вовремя подать в отставку. Постоянно занят составлением проектов разрешения экономического вопроса. Основа их такова: вернуть крестьян в крепость помещикам для приготовления (или воспитания) к свободе; застраховать всех обывателей российской империи в Коммерческом обществе страхования жизни (он теперь агент этого общества). А. в простом разговоре, говорят, человек очень неглупый. Ему лет 75.
Тоже и старик Щепк. вспоминал старину. У него есть брат, Николай, бывший Уфимский губернатор (раскрывший знаменитое дело о расхищении башкирских земель); теперь он старик, живет в Петербурге; у него жена. Так дядя его теперешней жены в 1861—2 г., когда Николай Щепк. был мировым посредником в Лихвине, Калуж. губ., гнался за ним с револьвером, чтобы застрелить за либерализм и потачку крестьянам. Еще рассказывал он по поводу Чичерина: когда он (Чич.) напечатал свою магист. диссерт. об областных учреждениях в России, Щепк. как-то обедал у Грановского и зашел разговор о самовластности, непокорности ума Чичерина. Грановский ответил: «Что же вы хотите? Господин Чичерин!» т. е. натура крепостническая, самая дурная, барская.
Ну, однако, в таком роде я мог бы писать без конца, а сейчас пришел Саша, пьет себе чай, пока я окончу письмо. Портретов у меня 38; под Сухаревой купил, между прочим, портрет великого польского патриота Ворцеля, трагическую историю которого рассказал в «Былом и Думах» Герцен; это редкость. Остальные – исключительно русские писатели.
Вчера получил огромное письмо от Сперанского; между прочим, предлагает переводить для Сабашниковых.
63[152]
Москва, 27 ноября 1899 г.
Субб., 5 час. дня.
Дорогие мои!
Сейчас подадут обед, и я хочу успеть написать хоть пару слов, потому что сейчас после обеда придет, я знаю, Шамонин, который был третьего дня и которого я просил узнать у Гольцева, будет ли напечатана статья Бузескула, присланная им в Рус. М.: Бузескул написал мне письмо с этой просьбой, а я просил Шамонина, и сегодня он принесет ответ. А потом мне надо отправиться к Ивановскому утвердить составленный Вормсом план нашего контракта с «Трудом», которому мы, действительно, продали нашу хрестоматию за 10½ тысяч, а оттуда я зайду на час к Щепкиным; вот и весь вечер.
А переписчица сейчас ушла.
Нового нет ничего. На завтра (воскресенье) – гора корректуры – Рамбо и моей статьи о худож. литературе.
Ну, вот я пообедал, полежал минут 10, а Шамонина нет. Почтальон принес письмо от Фабриканта из Петербурга, который ругательски ругает меня за то, что я сух, черств, учен, прочитал слишком много книг, одним словом отвратительный схоластик, советует бросить книги, учиться фехтованию, влюбиться, ходить колесом – и тогда, обещает он, у меня разовьется широкий кругозор: всего 12 страниц, написанных отвратительным почерком и полных презрения к логике и русской грамматике. Это он всегда пишет в таком духе.
Сидит Шамонин, просматривает книжку, а я окончу письмо. Кошка, das ist eine Katze, aber окошка das ist schon ein Fenster, Nastja (Настя) das ist ein Mädchen, aber Nenastje, das ist schon schlechtes Wetter[153]. Хорошо, не правда ли? Это я вчера слышал. – «В старину были зернистые люди, и писали зернисто», – говорит Бартенев (редактор Русск. Арх.), а Щепкин старик говорит о Русск. Вед.: «Эти передовицы кафедрального свойства…» Отлично!
На днях иду вечером по бульвару, идет проститутка самого низкого разбора, в платочке, уже пожилая и говорит громко хриплым голосом, с большим удовольствием, – а перед нею, гляжу, быстро удаляется худощавая девица из тех же:
«Минога! Минога! Протечная! Выдра! Боисся участка?: Чахотошная!»
Вот язык! Прелесть!
А то стоит у ворот старая баба и хочет разломить дощечку! одним краем уперла в тумбу, другой положила на землю, и, ударяя каблуком, силится переломить. Проходящий дворник смотрит секунду и говорит: «Эх, бабушка! Топнуть нечем!», т. е. мяса в тебе мало.
Я стал записывать такие вещи, потому что сколько их уж знал, и все перезабыл, а ведь это прелесть.
64[154]
Москва, 9 дек. 1899 г.
5½ ч. дня.
Дорогие мои!
Сегодня, наконец, получил ваше письмо от 6-го.
Работаю я теперь немного; так как глаза еще не совсем вылечены, то по вечерам стараюсь совсем не работать и чаще ухожу из дому. Третьего дня, во вторник, я вечер провел дома; часов в 8 зашел к хозяйке, которая до 10 час. занимала меня рассказами о Гл. Успенском, Златовратском и пр.; она знает их интимную жизнь до мелочей. Вчера диктовал всего 2½ часа, остальное время читал корректуру. После обеда, в 6 час., снарядился в путь: надо было зайти во множество мест, все на одной улице – по Арбату. Сначала пошел к Сабашникову и, не застав его дома, оставил ему Огарёва для просмотра (книгу взял из библиотеки). От него – к букинисту, у которого накануне торговал Огарёва, но не сошелся в цене; теперь купил (за 40 коп. – вырваны первые 12 страниц, а полный экземпляр стоит 2 руб.; это библиографическая редкость). Оттуда зашел в редакцию Вестн. Восп., где застал и самого редактора, Михайлова, с которым тут впервые познакомился; милейший человек: посидел с полчаса. Обещал доставить статью Паульсена к 20-му, чтобы пошла в январской книжке. Оттуда зашел,