Ей пришлось поделить Акшенское имение с вдовой своего брата. Притом, старый, огарёвский дом был уже очень ветх. И вот она выселилась на хутор три года назад и отстроила себе отличный дом в 6 просторных комнат, на солнечную сторону; вид далекий и летом, вероятно, очаровательный. Мебель она перевезла из того дома (его недавно развалили); мебель вся – еще отца и деда Огарёва, роскошная, вся красного дерева, комфортабельная, прочная – главное, старинная. Я не мог наглядеться. Даже сервиз столовый, – отца Огарёва. На стенах – старинные, превосходные гравюры – и портреты, портреты! Огарёв, поэт, двухлетним мальчишкой – божественно. Затем его же три портрета, все масляными красками, в 25–35 лет; портрет его первой жены, портреты Тучковых, Сатиных и пр., и пр. Удивительный карандашный портрет Римского-Корсакова, из семьи которого взяты типы «Горе от ума» (Софья – жена его брата).
Проснулся я в 9½ ч. Сатина встала, по своему обыкновению, в 7. Подали самовар, она наливает чай и говорит: «А я нашла связку еще более старых писем». Принесла – смотрю: Грановский, Кетчер и пр. Волновался ужасно. Без передышки разбирал письма (их в двух комодах оказалось много тысяч) до обеда, в 2 ч., и затем до ужина, в 9; в 4 еще пили чай. Она хлопотала по хозяйству, а в свободные минуты подсаживалась разбирать письма. Перед вечером, чтобы освежиться, я вышел с нею, и она обвела меня по своему хозяйству – на скотный двор и пр. У нее полторы тысячи десятин, 37 лошадей, 53 коровы и пр. – хозяйство огромное. Но оно ей не в радость: братья оставили ей столько долгов, имение чуть не трижды заложено; в 1889 году к ней до 50 раз приезжали описывать имущество. Письма со времени освобождения крестьян (тучковские и особенно сатинские) – живая иллюстрация к «Оскудению» Атавы: сначала письма и документы насчет выкупных платежей, затем заклад этих платежей, затем ужасающие счета торг. дома Бодмер (земледельч. машины), затем, без преувеличения, тысячи векселей (конца 80-х и начала 90-х годов) и закладные листы земельных банков. Сатина платит 24 %, а тетка, Огарёва, не дает ей взаймы ни копейки.
Вечером приехали из Ст. Акшена жена станового и ее сестра; я тут же за столом разбирал письма и тут же нашел по одному письму Чаадаева, Кавелина и Григоровича (где Григ. из деревни извещает Сатина, что написал повесть совсем в новом роде – из крестьянской жизни; это «Антон Горемыка»; письмо драгоценное), несколько писем Беттины фон Арним, которую так любил Гёте. Легли спать в 1 ч., утром я опять разбирал – до 12. Сатина сказала, что ей все равно, а чтобы я отвез эти письма к Огарёвой и если она отдаст их мне, то так и будет. Можете себе представить, как я волновался. Часов в 12 приехал кто-то из Саранска и привез Сатиной письмо от Огарёвой. Она, смеясь, показала мне: там было написано: «Гершензон – очень милый труженик пера. Не бойся его: Щепкин его рекомендует». Это, хотя и мало, обнадежило меня. Мы пообедали, завязали в узел с пуд писем, и я, сердечно поблагодарив, уехал. Была порядочная метель и ветер; на меня сверх шубы надели чепан – бурка такая, огромная хламида из очень толстого и грубого сукна. Кроме того дали полость, но ею я закрыл узел с письмами. Писем я взял с собою трех категорий: Огарёва и имеющие ближайшее отношение к нему (его первой жены, Некрасова – по поводу ее имения, Н. Ф. Павлова и пр.); сюда же вошли все вообще важнейшие письма других лиц; затем письма поэта Сатина и, наконец, письма старика Тучкова и его семьи. Сюда вошли все письма с конца 40-х по 1865 год приблизительно. Просмотр мой был, конечно, очень поверхностен, иначе пришлось бы просидеть недели две; но важнейшее я взял. И вот еду, мерзну ужасающим образом, а в голове неотвязная мысль: даст или не даст? – В Акшене я вышел из саней у церкви и осмотрел могилы Сатина, отца Огарёва и няни Феклы Егоровны. Остальные были покрыты снегом. У Сатиной я забыл свой плед. В Саранск приехал полуживой уже в темноте. Подъехал прямо к Огарёвой. Она и дети встретили меня очень радушно и стали хлопотать, чтобы согреть меня. Я быстро выпил стакана чая. Говорили мы много и уже дружески, потом поужинали (она ужинает неизменно тертой редькой на хлеб с маслом); наконец, дошло до вопроса, когда я думаю ехать; я сказал, что хотел бы ехать сегодня, если она даст мне письма, и предложил сатинские и тучковские письма оставить ей на просмотр, так как там много семейных писем и не мало ее собственных. Она согласилась; итак, я получил фунтов 15–20 писем – важнейших. Поставила только одно условие: что если я не буду писать биографии Огарёва, то чтобы вернул эти письма. Было уже почти 12 часов, и девочкам давно пора было спать. Я завязал свои письма в тот же чехол, который дала мне Сатина, и, простившись сердечно, поцеловав руку у старухи и обещав еще приехать, ушел во тьму ночи с тяжелым узлом и переполненной душой. В гостинице переложил письма в чемоданчик, а вещи скомкал в узел, расплатился (очень скромно: за 4 суток, с 4 самоварами, с яйцами на завтрак и пр., всего 4 р. 55 к.) и поехал на вокзал. Я не находил себе места, а ждать приходилось до 3½ ч. ночи. В дороге спал мало; один раз пошел в буфет пообедать – и чемоданчик взял с собой. В вагоне был интересный спутник – бывший режиссер одесского театра, теперь антрепренер в Херсоне, Ивановский. Тотчас по приезде отнес письма на хранение к Сабашниковым. И до сих пор не пришел в себя. Поездка обошлась в 33 рубля. Сегодня послал Огарёвой «Воскресение» и Рус. Вед., которые буду посылать ежедневно.
Меня прервала служанка – подала пакет от Лепешкиной: в нем – протокол нашего заседания (для прочтения и возвращения) и прелестный портрет Моммсена. Дело в том, что перед заседанием у нее я просматривал лежавшие под зеркалом портреты Моммсена, Зудермана и пр., а она подходит; я говорю: Какие чудесные портреты, особенно Моммсен. А она говорит: Если он Вам нравится, я очень рада сделать Вам удовольствие. Я был удивлен – это было с ее стороны не очень деликатно; поблагодарил, конечно. Когда мы во 2-м часу ночи разошлись, я, конечно, «забыл» портрет, т. е. не взял его со столика. Теперь она его присылает.
Но вот я вам за один раз написал все; правда рука очень болит. Вчера, вскоре после моего приезда, пришел Володя; он приехал узнать, когда следующие экзамены.
Вчера получил ваше письмо от 21-го. Газеты все получил. Вот что, Бума: не думаешь ли ты заблаговременно похлопотать, чтобы на лето на Станцию тебе назначили кого-нибудь в помощники, о чем у вас с Дю-Буше речь была в прошлом году? Ведь это – дело большой важности; особенно, если бы ты мог устроить так, чтобы ночевать в городе. Дю-Буше так много помогал тебе – а это важнее всего другого, на мой взгляд; ведь это каторга у тебя летом, пусть бы он постарался. Лучше предложи из своего жалованья 100 руб., да правление пусть назначит 100 – вот и есть врач на 3 месяца. Подумай об этом основательно. Ну, я очень устал. Отошлю это письмо завтра, заказным.
Субб., 11 час утра. Я очень запустил свой перевод, главное – корректуру. Сегодня с утра сижу за гранками.
Вот что, Бума. Так как я собираюсь скоро в Одессу и там хочу работать, то мне необходимо знать: 1) можешь ли ты мне достать сочинения Герцена, 2) есть ли в Публичн. библиотеке Отеч. Зап., Современник и Русский Вестник 40-х и 50-х годов (об этом надо справиться по всем каталогам библиотеки – это работа на 10 минут). Будь так добр, узнай это. Герцен, ты говорил, есть у Лапидуса – даст ли он его мне? Спроси его также, есть ли у него или не знает ли он, у кого есть лондонское издание стихотворений Огарёва. И обо всем этом, как можешь скорее, напиши мне.
73[165]
Москва, 15 марта 1900 г.
Среда, 11¼ ч. веч.
Дорогие мои!
Работаю много – все перевожу. От Милюкова вчера получил ответ. Оказывается, что статья была набрана для мартовской книжки, но цензор не пропустил ее: есть циркуляр, запрещающий печатать произведения эмигрантов. Тогда они обжаловали в Цензурный Комитет – и там запретили, и даже не согласились с мнением цензора, что это запрещение может быть обжаловано в Главное Управление по делам печати. – Просит извинения, просит дальнейшего сотрудничества и т. д. Итак – первый блин комом. Это печально потому, что, значит, Герцен теперь России не увидит, как все надеялись. Надо было указать на то, что этот циркуляр в последние 15 лет был десятки раз нарушен, и пр. – они не знают этого (письма Герцена в Р. М., стихи Огарёва у Пассек и пр., и пр.). Надо бы мне теперь съездить в Петербург, да денег жаль. На всякий случай, Бума, напиши мне тотчас фамилию и адрес родственников Беллы в Петерб. и, если считаешь нужным, напиши и им, что я, может быть, приеду.
Здесь говорят, что Россия объявляет войну Англии, что Герат уже занят и пр. Несомненно верно, что на Кавказ передвинуты огромные войска. Если что будет, то, по моему, из-за Персии, т. е. Россия захватит какой-нибудь порт на сев. берегу Персидского залива. Государь приезжает сюда на Пасху; это ставят в связь с войною.
Паульсен готов – преизящен. Выйдет, вероятно, во вторник. Это мой полезнейший и мой лучший перевод. Будет разослано 400 бесплатных экземпляров. Это – специфическое средство против педагогического тупоумия, как хинин против лихорадки или, вернее, как персидский порошок против блох.
Погибшую статью привезу вам в корректуре, которую Милюков обещает на днях прислать. Горькой иронией звучит приложенная им записка, в которой душеприказчики Павленкова, купившего право на издание в России Герцена, заявляют, что ничего не имеют против напечатания статей Герцена вновь найденных. Их «право» равно нулю.
74[166]
Москва, 15 июля 1900 г.
Субб., 6 час. веч.
Дорогие мои!
Полчаса назад я приехал сюда (на квартиру Моравского, конечно), умылся с дороги и теперь в ожидании самовара сел писать вам. Чернила заплесневели, и перо заржавело. В квартире пыль, духота, никого нет; пахнет нафталином.