их журнал не завоевал себе такого положения: они сами кругом виноваты. Издательница Давыдова кладет в карман ежегодно чистых 50–60 тыс., а скупится привлечь Чехова и Горького, скупится хорошо платить.
Оттуда пошел к себе в гостиницу, и стал размышлять. От Петер. я устал, делать мне здесь больше нечего, деньги на исходе, неужели сидеть до среды из– за В. Е. И вот вложил я свою статью в конверт, написал письмо Стасюл., что нахожусь здесь проездом, не могу ждать среды и состою к его услугам завтра до часа. Затем сел на конку и отвез это Стасюлевичу. Вернувшись к себе, выпил чая и читал, ожидая Переселенкова. Часов в 8 подали телеграмму от Стас., что ждет меня завтра. До 9-и Переселенков не пришел; мне надоело сидеть в номере и я пошел к Элиашеву. Домой вернулся часов в 12. На другой день в 11 час. я отправился к Стас. Живет роскошно, чудесный кабинет. Встретил меня приветливо, стал рассказывать, что был болен. Теперь оправляется, потом показывал вещи из кабинета Чаадаева, потом поговорили о статье – говорит, что она пойдет в следующей книжке, т. е. в декабрьской. Умен, отличные манеры, любезен, но – дипломат; ему, я думаю, за 70. Холодный человек. Как Венгеров меня предупреждал, так и было: говорю, что хотел бы печатать у него свою работу об Ог. Он уклоняется и говорит: когда это будет schwarz auf weiss[168], тогда посмотрим. Т. е. никаких обязательств. Затем говорит: контора у вас в долгу (т. е. за дневник Тучкова). Вы когда хотите ехать? Говорю: в 3 ч. 30 м. – Ну, еще успеете заехать в контору. И дал карточку, объяснив, как проехать. Затем пожелал счастливого пути, и аудиенция кончилась. Чисто аудиенция. Поехал я в контору и к своему изумлению получил 60 рублей. Половину пошлю Огарёвой. После этого я уже весь день ездил на извозчиках, потому что в предыдущие дни устал преимущественно от ходьбы пешком; да и время было теперь дорого. Был уже почти час, а в час я должен был по условию быть у Венгерова. Поехал я к нему и уже застал на особом столике разложенными три конверта с сотнями библиограф. бумажек: исчерпывающая библиография об Огарёве. Вижу: не поспеть мне на поезд 3—30. Сел переписывать и писал быстро. Когда кончил, Венг., добродушный и медлительный, стал, не торопясь, считаться родством и вести приятные разговоры. Он очень мил и держал себя по-родственному. В 2 часа я, на конец, вырвался, заехал проститься к Фальб. и обещал, если не уеду, обедать у него. Приезжаю в гостиницу и хочу велеть нести вещи на вокзал (а уложился я еще утром) – швейцар подает письмо от Переселенкова, который приходил утром, извиняется, что не пришел вчера веч., ждал меня и теперь просит как-нибудь устроить свидание. Значит, ехать мне нельзя. А Элиашев, я знаю, ждет меня на вокзале (он хотел провожать меня). Еду на вокзал, нахожу его, выпиваю стакан кофе, потому что с утра ничего не ел, затем еду с ним в контору их лаборатории, покупаю духи и еду к Фальб. Обед тянулся бесконечно. После обеда поехал к Переселенкову Я ему говорю: они хотят начать печатание в половине ноября, как же вы надеетесь за это время собрать все стихотв. Ог. (они страшно разбросаны). Он предлагает редактировать вместе; я говорю, что это невозможно. Тогда он смиренно заявляет, что ничего не будет иметь против того, чтобы редактирование предоставили мне. Я говорю, что охотно взял бы его – безвозмездно, но только в том случае, если Попова уплатит ему весь гонорар. А этого она, конечно, не сделает. Ну, он надеется, что Бог ему поможет собрать все. – Он еще и биографию Ог пишет. От него вернулся в гостин. и уехал в 12¼ ночи в спальном вагоне 3-го кл. Ехал целые 20 час. и в вагоне отдохнул. Приехавши сюда, уже застал письмо из Союза Пис. с просьбою сообщить нужные сведения о себе для баллотирования меня в члены.
Итак, я свел сношения с В. Е. и М. Б. Здесь буду печатать изложение Мейера – работа приятная и хорошо оплачиваемая; буду меньше переводить. И писать у них можно, сколько угодно. Добыл библиографию об Ог. и устроил дело насчет присылки лондонск. издания. Видел множество людей и иную литературную жизнь, очень различную от московской. Достал для еврейск. сборника штук шесть статей (Туг. – Бар., Венг. и сестра, Тарле, Фальборк, Милюков, Вересаев).
Живут все бедно: жизнь дорога, у всех семьи. Все на 4–5 этаже. Все много работают для денег. Все вежливы и холодны, много политики, но это имеет хорошую сторону: гораздо меньше разговора о людях, чем в Москве, сосредоточеннее делают дело. Но и покладливость не как у нас. Все, кажется, в душе считают друг друга либо подлецами, либо идиотами (раздробленность полная), но всех объединяет общая, упорная, мелкая, трудная борьба за свет и свободу – этот элемент там несравненно сильнее, чем в Москве. Все очень много работают – нам даже странно; там никто не придет посидеть в гостях 4–5 час., как у нас.
76[169]
Москва, 6 ноября 1900 г.
Понед., 9 ч. веч.
Дорогие мои!
Ваше письмо от пятницы я сегодня получил.
Почти год искал я в Москве лондонское изд. Огарёва, а сегодня утром меня разбудил незнакомый голос словами: «Здравствуйте, М.О., я принес вам Огарёва». Это был В. Е. Якушкин, которого я недавно, встретив в музее, попросил узнать у Ефремова, нет ли у него этого издания, и не даст ли мне. И вот он достал и принес. Просил я книгу на две недели, а теперь у меня самое неудобное время: еще добрая неделя уйдет на корректуру, а за тем я хотел сесть недели на две и написать первую часть Мейера, чтобы получить в М.Б. аванс рублей в 200 – и тогда только я мог бы месяц или полтора не переводить и не спеша написать характеристику поэзии Огарёва. Соединить денежную работу с писанием я совершенно неспособен. Теперь у меня есть два способа: либо призвать барышню, чтобы она переписала томик (это может стоить рублей 10, потому что нужно списать лишь около половины), или, попросив позволения, держать книгу подольше. Сегодня полдня читал ее; там есть чудесные вещи.
У меня нет ничего нового; я здоров. Завтра куплю хивинку на воротник и снесу портному, а после завтра пальто будет готово. В квартире у меня тепло, да и на дворе не холодно. Сегодня с полдня пошел снег и теперь все бело. Я немного перевожу, а то все время уходит на справки для корректуры. На этих двух главах я заработал наверное не больше, как по двугривенному за страницу.
Образ моей жизни тот же, как я описывал вам. Только встаю теперь довольно поздно, около 9. Все так же в 11 час. завтракаю с кофе (иногда яйца, иногда масло и сыр), в 1 ч. опять пью чай, часа в 4 иду обедать (все там же) и т. д. У меня иные дни бывает много народа, а, например, вчера и сегодня – никого, кроме Саши, сегодня. Я бываю у Гольденв., у Щепкин. – теперь даже каждый день, потому что там двое больных, так захожу перед обедом на ¼ часа. Бываю иногда у Сперанского, иногда у Анны Андреевны. Спер. собирается на будущей неделе назад в Париж продолжать свою работу. Все собираюсь зайти к Анне Львовне.
Здесь в Худож. театре идет ибсеновский «Д-р Штокман», и публика точно помешалась: дежурят у кассы с ночи, а обыкновенному человеку, не могущему дежурить, почти невозможно достать билет; каждый вечер – не овация, а оргия Станиславскому. Да еще Чехов и Горький в Москве и часто бывают в этом театре (что с их стороны безобразно), ну, и в антракте другая оргия – в фойе. Толстой действительно написал пьесу, но только вчерне; три дня назад он приехал в Москву на зиму, и теперь слегка нездоров. При том, он в вагоне дверью прищемил себе палец, начало гноиться, пришлось срезать ноготь и теперь он ходит в клинику на перевязку. Это на правой руке, так что не может писать.
77[170]
Москва, 4 дек. 1900 г.
Понед., 5¾ ч. дня.
Дорогие мои!
Мейера я изложил, страниц 10 печатных – и решил отложить это дело вот почему. Если пошлю им первую статью теперь, то они напечатают ее в январской книге, и тогда я должен к 8 февраля прислать вторую статью (2 печ. листа), к 8 марта третью и к 8 апреля четвертую; таким образом, мне за всю зиму не удалось бы выкроить ни одного месяца на Огарёва. Лучше же я начну печатать Мейера с марта – тогда у меня есть теперь время для большой статьи. Понимаете? Раз напечатана первая часть Мейера – перерыва уже нельзя делать даже на одну книжку.
Но, чтобы с января иметь деньги, я решил ежедневно диктовать перевод два часа; это 3 стр. или около 80 стр. в месяц, т. е. 120 руб. За исключением этих двух часов все время буду употреблять на Огарёва.
78[171]
Москва, 8 дек. 1900 г.
Пятн., 10½ час. веч.
Дорогие мои!
Работаю теперь здорово. Первым делом диктую перевод. Диктую – потому что я так ленив до этой работы, что когда сажусь сам переводить, то каждые пять минут мысль удаляется в совершенно незаконные экскурсии, и приходится за шиворот тащить ее обратно к французским строчкам. Этого 7-го тома Рамбо осталось мне еще 8 листов, так что том выйдет, вероятно, в январе. Издание все предоставлено мне – остается еще пять томов, каждый не меньше 900 страниц.
Диктую теперь только два или три часа в день, по утрам, но с будущей недели начну диктовать вечером, с 6 до 9. Вот как я провел, например, нынешний день, типичный. Встал в 8 ч. 40 м., пил чай и читал газету В 9¾ пришла барышня, и я диктовал до 11¾, при чем съел два яйца и выпил два стакана кофе. В 12 пошел в Румянцев. музей. Там я просматриваю всю нужную литературу и делаю множество выписок. Работаю, как и весною, не в читальном зале, а в особой комнате, с большими удобствами, т. е. каждый час требую десяток других книг и тотчас их получаю. Это огромный зал, уставленный книгами и витринами; подле меня пустая горизонтальная витрина, где под стеклом валяются три маски Пушкина; я часто подхожу и подолгу смотрю на мертвое белое лицо. Для меня поставлен громадный стол, слишком высокий для меня, а боковая доска его так широка, т. е. так низко спускается, что колени не подходят, так что сидишь не за столом, а у стола. Пол асфальтовый. По комнате беззвучно скитается, скучая от старости и безделья, старый старичок сторож, худенький, совсем беззубый, в серой ливрее-тужурке с медными пуговицами и в валенках. Он положил мне под ноги веревочный коврик, потому что «от каменного пола вот ноги испортились» – у него ревматизм. Все в этой зале огромно и не уклюже-монументально, кончая стоящей на столе чернильницей, бездонной квадратной во всех трех измерениях и доверху полной плохих чернил. Стол громоздкий, пудов в двадцать, старый, неуклюжий: сверху положен кусок глянцевитого картона, который от тепла изогнулся. Часам к двум за столом уже темно: я просил завтра перенести стол ближе к окну. Заведующий каталогом (я только с ним и имею дело) – добрейший и услужливый человек, сам отыщет и тащит гору книг. – Итак, там я работаю до 3. Эта половина музея закрывается в 3 часа, после 3 функционирует только читальный зал. В 3 я ушел домой, по дороге купил пачку этой почтовой бумаги и конвертов, да хлеба на вечер; когда вернулся домой, старуха уже успела принести обед. Она согрела его, я пообедал и лег отдыхать. По дороге купил Сев. Курьер, так теперь читал его. В 5¼ встал и опять пошел в Рум. Муз. (он от меня – минут 15 ходьбы), уже в читальный зал, куда днем велел принести себе кучу книг. Тут неприятно сидеть: народа гибель, ни одного свободного места, ходят, двигают стульями и пр., слишком светло – и свет неприятный, я терпеть не могу электричества. Без четверти в 8 я ушел; до сих пор пил чай и чи