Мы здоровы. Маруся переходит в 9-й месяц. Думаем числа 10–15 с нею переехать в Москву – она будет у брата, а я буду ездить взад-вперед. Рожать она будет в лечебнице. Перевожу, готовлю деньги. Еще – занимаюсь Чаадаевым. В субботу приезжала секретарша «Журн. для всех» с предложением от Миролюбова писать несколько статей в год по литературе; я согласился.
92[186]
Москва, 24 окт., понед.,
5 час. дня [1905 г.]
Дорогая мамаша!
Сейчас получил Ваше большое письмо от 16-18-го, а телеграмма пришла, как следует 22-го. Едва могу владеть собой при мысли о том, что Вы должны были пережить 18-21-го. Все-таки телеграмма, хоть мало, но успокоила меня.
Мы здоровы, и волнение у нас утихает, но как тяжко было эти дни читать газету, Вы понимаете; нервы у нас обоих очень расстроились, как, впрочем, и у всех. Вашего адреса я не знаю, это очень жаль; пишу все еще на адрес Громбаха.
Пишу немного, потому что Елизавета Николаевна захватит письмо к почте, она ждет. Не беспокойтесь о нас. Елиз. Н. кланяется Вам.
93[187]
Москва, 25 апреля 1906 г.,
вторн., 7 ч. веч.
Дорогие мои!
Даже и не верится, что после завтра открывается Дума. Что-то будет! Полдня уходит на чтение газет. Уже теперь кое-что ясно. Ясно, во-первых, что Дума расколется надвое: на кадетов умеренных с Милюковым во главе, которые за мирные попытки и умеренные подачки крестьянству и рабочим, и на революционную группу, куда войдут левые кадеты и все крестьяне. Вероятно, перевес будет на стороне этих крайних, и тогда Дума сразу начнет наступательно, т. е. объявит открытую революцию. Вождем крестьян будет, как уже теперь видно, Аладьин. Недавно я слышал рассказы о нем одного его земляка, прив. – доц. Яковлева. Аладьину 33 года или около того; его отец был из крестьян, но уже мелким удельным чиновником. Сам Аладьин учился в симбирской гимназии и дошел первым учеником до 8 кл.; он способен, говорит Яковлев, не по гимназически, память хорошая и пр.; он белокур, вид смышленого мастерового, голубые, чуть насмешливые глаза. За эту усмешку он и пострадал в 8-м кл. Как раз тогда перевели к ним директором Свешникова, известного искоренением неблагонадежности в разных гимназиях. Он сразу невзлюбил Аладьина и однажды объявил ему: А., если вы не бросите эту улыбку, я вас завтра же выгоню из гимназии, на что Аладьин ответил, что эта улыбка не в его власти, и был выгнан. Тогда он отправился в Казань и в том же году выдержал там экстерном на круглое 5. Потом он учился в Петерб. унив. на естественном, попался по рабочему делу, посидел и был выслан на сколько-то времени в родной Симбирск, но отсюда предпочел удрать заграницу. Поехал он сначала в Бельгию и принялся изучать электротехнику, оттуда перебрался в Англию. Теперь он уже 8 лет прожил за границей, служа где-то электротехником в Лондоне. В ноябре он вернулся в Россию, в Симбирск. Он никогда не имел ничего общего с крестьянами, но за эти несколько месяцев он, благодаря своему большому организаторскому таланту, занял среди симбирского крестьянства такое положение, что крестьяне ему в рот смотрели и каждое слово его было для них свято. Конечно, он прошел в Думу, да и все депутаты от Симб. губ. выбраны с его согласия. Держался он на выборах, как видно, хитро и ловко, и вообще, должно быть, бестия. Но вместе с тем, похоже, и убежденный человек (может быть, это только ненависть к сытым барам, след. и кадетам); он с.-р. Это он организовал в Петерб. совещание крестьянских членов Думы (в его же квартире), и верно он же будет их вождем.
94[188]
Москва, 11 января 1908 г.
пятн., 7 час. веч.
Дорогие мои!
Маруся купает Наташу и еще собирается купать Сережу, а я, кончив Литер. Обозр., собираюсь пойти в Литер. – Худож. кружок послушать реферат Овсянико-Куликовского.
Вчера вечером был Венгеров – он приехал на неделю по делам Пушкина. Рассказывает, что мой Чаад. в Петерб. имеет большой успех – видное явление сезона; передал чужие хвалы и сам говорит комплименты. Академия дала его на разбор Нестору Котляревскому. Большого шума наделала среди пушкинистов моя «Северная любовь Пушкина», в янв. книге В. Евр. Это ново и смело; Венгеров говорит, что это роман, т. е. моя фантазия, но возражения, которые он делает, так наивны на мой взгляд, что нимало меня не убедили. Лернер – хороший знаток Пушкина – пишет мне, что моя статья – ряд натяжек, и что он пишет на нее возражение. А пока я не слышал ни одного дельного возражения.
В «Соврем. Мире» (Мир Божий) январь – целая статья Плеханова о моем Чаадаеве, 20 с лишним страниц. Хвалит и полемизирует. Как идет «И. Мол. России» – не знаю, рецензий еще не видел.
Дня 4 назад вечером звонок; иду отворять – вижу, военный, похоже полковник. Называет меня и входит; я думал жандарм. Рекомендуется – редактор «Русской старины», Воронов. Просит сотрудничества и пр. Сказал, что пришлет Рус. Стар. за прошлый год и за этот натурально.
Еще из области литер.: мне доставили огромное собрание ненапечатанных писем славянофила И. В. Киреевского, так как я собираюсь писать о нем. Это очень ценный материал.
Венг. просидел вчера с 6 до 11, дважды чай пил и ужинал; рассказывал много любопытного из литературной жизни Петербурга.
95[189]
Москва, 20 окт. 1908 г.
Понед.
Дорогие мои!
Из вашего молчания я понимаю, что комнаты у Вас, мамаша, еще нет. Что Вы денег не прислали назад, этому я рад. Они мне теперь и не нужны: я заработал в последние две недели 400 руб. Дело было так. У меня издавна лежат письма Огарёва к его первой жене; я не люблю печатать сырых материалов, но теперь, когда так остро понадобились деньги, я решил использовать их. Тут как раз пришел ко мне (принес свою книгу) один писатель, издающий альманах «Новое Слово». Я ему и предложил, а он ухватился обеими руками. Решили, что к 15–16 я доставлю ему 4 печатных листа, что он заплатит по 100 руб., 150 сейчас авансом, остальное по напечатании. 150 он сейчас же дал (от них уже и следа не осталось); я сел за работу. Работал дней 10, как каторжный, с утра до 10–11 вечера; сам написал текста 1½ листа, так что, связав письма своим текстом, дал настоящий роман. Альманах выйдет, верно, через месяц.
Мы эти дни сделали несколько визитов ответных, по вечерам: были у Петрушевских и у Кистяковских, а третьего дня даже на ассамблее. После того, как Виноградов был у нас, я два раза заходил к нему и не заставал; в пятницу от него записка с приглашением в субботу вечером к чаю. Мы пошли – а там оказался целый раут – профессора и вообще его знакомые. Маруся шла, как на пытку; а когда перешли из гостиной в столовую к столу, m-me Виногр., знатная иностранка (она, между прочим, очень красива и грациозна), начала рассаживать всех по заранее составленному списку, и оказалось, что Марусе сидеть на почетном месте – у узкого края стола вдвоем с самим Виноград. Я думал, она погибла, но ничего: Виногр. весь вечер очень мило и просто беседовал с нею, и она с ним и с другим своим соседом, Савиным (это преемник Виногр. по здешней кафедре всеобщей истории). Великолепно сервированный стол, царственная хозяйка, тонко муштрованная прислуга – и все же Россия одержала верх над Европою: через полчаса все приняло простой, демократической вид, и чинность исчезла, так что, когда потом перешли в кабинет и принялись, стоя и сидя, за вино, была просто веселая толчея. И тут m-me Виногр. не отходила от Маруси. Теперь надо ждать их официального визита к нам. Если они сделают это, не предупредив по телефону, они рискуют застать меня в рваном пиджаке и без манжет. Им же хуже.
Были у нас в последние дни, кроме обычных – Елиз. Ник., Петруш., Кистяковский, Андрей Белый, поэт декадентский, очень милый и умный человек, и Булгаков просидел вечер, и многократно Венгеров, пробывший здесь неделю.
96[190]
Москва, 3 января 1909 г.
Суббота.
Еду сегодня ночью на один день к Черткову, другу Л. Толстого, – в двух верстах от Ясной Поляны. Это по делу писем Эртеля: надо условиться с ним, какие места в его переписке с Эртелем он хочет вычеркнуть. Это по Курской дороге, и письмо это я опущу прямо в почтовый вагон.
Крепко целую вас и детей. Ваш М.Г.
97
Москва, 8 января 1909 г.
Дорогие мои!
У Черткова я пробыл 1½ дня. Было очень интересно. Чертков очень богат; выстроил он в двух верстах от Ясной Поляны дом в 32 комнаты и живет единственно для толстовской пропаганды. Более мягкого, сердечного человека я не видел, и все там мягкие, сердечные люди. Дом полон всяких людей, толстовцев и не толстовцев, никто не курит, едят вегетарианское, говорят друг другу «ты», едят все (и прислуга, и кучера, и пр.) вместе, на клеенке, без салфеток, деревянными ложками. Чертков повез меня в Ясную к Толстому, и тут у меня вышел с Толстым крупный разговор. Прежде всего обстоятельства сложились неблагоприятно: мы застали его в ту минуту, когда он собирался ехать верхом кататься. Затем Чертков представил меня почему-то, как сотрудника В. Е.; возможно, что Т принял меня за интервьюера. У него совсем пропала память на лица и имена; и хотя мы с ним знакомы, и он читал и Печерина, и Киреевского, но, видимо, не узнал меня. Чертков, на основании разговора, который у меня был с ним раньше, дома, с места в карьер сказал: «Вот, М. О-а интересует вопрос, что Вы думаете о Боге, как творце мира» и пр. Толстой стал отвечать, тотчас пришел в раздражение, не давая мне говорить, и объявил, что я о