путан жалким суеверием. Я молчал. Это продолжалось минут 10, не больше, затем Чертков сказал ему: Л.Н., Вам, кажется, пора ехать. Толстой встал и со словами: Да, нагрешил, нагрешил – пошел одеваться и уехал. Чертков очень извинялся, что не вовремя завел разговор и просил меня подождать, потому что-де и старику наверное тяжело, что он поступил дурно. Действительно, Толстой вернулся очень скоро – верно боялся, что мы уедем. Скорыми шагами вошел, просил у меня извинения – «нехорошо себя чувствую сегодня», – возобновил тот разговор и спокойно объяснил свою точку зрения. Потом встал, чтобы идти отдохнуть, сказал, что рад, что еще поговорил, несколько раз подавал мне руку, спросил, когда я уезжаю и узнав, что я буду ночевать, сказал: «Значит, до свидания. Надеюсь, что увидимся. Или завтра приезжайте ко мне, или я к вам заеду». Но мне уже было неприятно его видеть в другой раз, и я уехал днем 12-часовым поездом, чтобы не встретиться с ним (я мог уехать и ночью). Чертков потом сказал: «Знаете, мне было даже приятно видеть Л.Н. таким. Видишь, что все-таки человек с человеческими слабостями, а то он так недосягаем…» Да, неукротимый старик!
98[191]
Москва, 24 ноября 1909 г.,
вторник.
Дорогие мои!
Мне кажется, что мамаша права: лучше приехать к вам в начале апреля. Что ты, Бума, будешь тогда свободен от лечебницы, это для меня очень важно, прежде всего по моему чувству, а потом и просто ради препровождения времени. Затем, я теперь вовсе не так свободен, как ты, Бума, думаешь. Я мог приехать после того, как сдал в печать материалы о Николае, – дней на десять, пока их набирали, но тогда у мамаши еще не было комнаты. Теперь корректура уже идет, издатель торопит, и я мог бы поехать только по окончании печатания; и опять это вышло бы перед Рождеством. Правду вы пишете, мамаша: приезжаю я так редко, что надо уже и подольше посидеть, и так я хочу сделать весною. Так и сделаем. На днях пошлю вам посылку: лампу и книги для детей.
Читаю корректуры, написал на днях статейку о «Пиковой даме» для Венгеровского Пушкина. Мы почти никуда не ходим, только иногда в концерты – Маруся любит музыку, и я не прочь. У нас кое-кто бывает, преимущественно петербургские литераторы. На прошлой неделе сразу приехали Сологуб с женой и Андрей Белый. Сологуб мрачный, подтрунивает над собеседником, а Белый милейший юноша, очень талантливый, но немного сбитый с толку. Еще был Лемке, привез мне выручку за Чаад. – 132 р. Чаад. остается еще больше 800 экз. (из 2400), и дохода он мне дал до сих пор 180 р. – не много, как видите. А потом еще бывают поклонники, иногда и неприятные, – какой-нибудь молодой человек, пишущий в газете и в душе хулиган, считающий себя единомышленником Вех, и т. п. Один такой мне прислал свою книгу – я написал ему благодарность; тогда он письменно попросил разрешения прийти ко мне, а я, зная о нем по слухам, не ответил, – тогда он и без разрешения пришел; другой читает лекции и присылает почетные билеты и т. д.
99[192]
Москва, 1 марта 1910 г.,
понедельник.
Дорогая мамаша!
Кого бы вы ни взяли к себе, но очевидно, что на остающееся короткое время Вам уже не стоит менять квартиру. Очень я рад, что Мишка так скоро поправился. Я не писал Вам последнее время больших писем, потому что действительно был очень занят. В самом конце прошлого года я получил, наконец, те бумаги Печерина, которых добивался три года, – и вот я засел писать, сидел безвыходно с утра до вечера, ничего постороннего не читал, по три дня не выходил на улицу. И сам был увлечен, и хотелось книгу выпустить пока не поздно (в апреле уже нельзя выпускать – сезон кончается). Теперь книга уже почти готова, т. е. отпечатана и скоро выйдет. Деньги на издание взяли опять у Близ. Ник. – около 800 руб. Эти-то расходы несомненно вернутся («Историч. Записки» окупились в первые три дня), а получу ли я сверх того что-нибудь, конечно, неизвестно. В последнее время мы целых пять раз были в концерте: это был абонемент на концерты чешского квартета (все квартеты Бетховена); играют эти чехи удивительно, и было большое наслаждение. Да и недорого: по 4 р. 25 к. билет на все пять вечеров. На этой неделе два раза видели мы Льва Шестова: он пришел к нам с Булгаковым и просидел вечер, а потом мы ним были на жур-фиксе у Булгакова. Мы оба влюбились в него: так тонко умен и остроумен, и так симпатичен во всем, как редко встретить. Он пошел в гору как раз на этих днях. «Шиповник» купил у него право издать собрание его сочинений и все, что он еще напишет, – на 5 лет. Он сегодня уехал в Ясную Поляну знакомиться с Толстым, оттуда назад в Киев, а потом в Швейцарию.
100[193]
Москва, 3 ноября 1910 г.
Дорогие мои!
Все эти дни, не знаю как вы, а я ни на минуту не забываю Толстого. Даже не в его поступке дело, а точно родной, старый человек, брошен куда-то в пространство без приюта. Когда вы получите это письмо, наверно, уже дело будет кончено: или он умрет, или же, если будет жив, его увезут в Ясную Поляну: недаром графиня поехала с тремя вагонами экстренного поезда.
В Ясной П. последний год было очень скверно. С. А. сделалась совершенно ненормальна. Все лето там происходили дикие сцены; из-за этого у Т бывали и припадки. И теперь, в Астапове, его опять будут рвать на две части: – С. А. и Чертков.
Спасибо, Бума, за выписку из Евр. Энциклоп. Ничего, я доволен, именно тем, что Горнфельд подчеркнул мою связь с еврейством. А то мне надоело, что меня называют славянофилом; а теперь еще под моей редакцией выходит Киреевский. Я рад, что тебе понравилась статья о Тургеневе. В газетах меня и за нее бранили. Статья о П. Киреевском уже набрана и прокорректирована, но печатание задерживается по разным причинам, так что не могу прислать. Я читаю и готовлюсь к разным работам!
101[194]
Москва, 19 января 1911 г.
Дорогие мои!
Твое большое письмо, Бума, от 11-го, пришло 17-го, а ваша открытка, мамаша, от 14-го, вчера; не понимаю, почему письма так долго шли, – разве заносы.
Нанял я себе писца или, как бы сказать, секретаря: у меня накопилось многое, что надо переписать, затем по Никитину надо считываться, и пр. Латыш, готовится на аттестат зрелости, плачу 25 руб. в месяц; сидит у меня с 3 до 7 час.
На днях были у нас Ремизов – это уже давнишний приятель – с гр. Алексеем Толстым: это молодой беллетрист, очень, очень талантливый, и человек оказался симпатичный и интересный. Ему, я думаю, предстоит большая известность. Если будет случай, достаньте книжку его рассказов, только что вышедшую. Ремизов, это – автор «Крестовых сестер»; в том же альманахе «Шиповника» вы наверно прочли и отличное «Сватовство» Толстого. Его действительно зовут гр. Алексей Толстой, 28 лет, только что женился, живет в Петербурге, породист и барствен, нечто среднее между Львом Толстым в 28 лет и Писемским в 30, впрочем, по характеру дарования ближе к последнему: светлый, сочный, яркий реалист.
Фельетоны Черткова о последних днях Толстого из Р. Вед. верно перепечатали в Од. Нов. Неизданные произведения выйдут только осенью; Александре Львовне издатели предлагают по 5000 за печ. лист, но она думает получить больше, издав сама и объявив вперед подписку. Но подписываться нет смысла, потому что через две недели выйдет десяток более дешевых перепечаток.
102[195]
Москва, 17 сент. 1911 г.
Дорогие мои!
Кстати о Вяч. Иванове. Он жил это лето в Силламягах, и я очень сблизился с ним (мы давно приятели, но редко видались). Он очень замечательный человек, по глубине мысли – мудрец и великий художник для немногих. Еще жил там с семьею Франк, а поблизости Сологуб, и приезжали Ремизовы. Со всеми с ними мы часто виделись, и было много интересных разговоров и приятных часов. Я все лето корректировал, глаза уставали уже до обеда, так что вторую часть дня я уже ничего не делал: было время для болтовни. Я и до сих пор еще не разделался с корректурой – уж только моей книги, потому что Никитин кончен; он выйдет впрочем только 16 октября, когда кончается срок литературной собственности. Конечно, он мне удовольствия не доставил, но 2000 рублей статьями не заработаешь, а он отнял у меня меньше полугода.
103[196]
Москва, 15 февраля 1914 г.
Дорогие мои!
Не писал вам подольше потому, что уезжал на два дня в Пензенскую губ. Дело в том, что недавно умерла старушка Огарёва. Я списался с ее племянницей насчет оставшихся бумаг, и когда выяснилось, что там некому их разобрать, я решил съездить. Поехал во вторник, вернулся вчера, в пятницу. Езды – 14 час. по железной дороге и там 3 часа в санях. На пути туда, одетый по городскому, я сильно замерз в санях, так что по приезде на место попросил водки, чтобы согреться; а назад меня одели очень тепло в овечью шубу и валенки. Там провел два дня и ночь между ними. Привез целый ящик бумаг и много вещей: последнюю шляпу Герцена, шляпу Огарева, много портретов и проч. Эти вещи сдал в Румянц. музей, письма Герцена – Лемке для его издания Герцена. Поездка была интересна, прежде всего по контрасту с моей кабинетностью. Все три ночи я спал по 5 часов, все дни ел мало, но было любопытно видеть кусок особенной жизни, – а я люблю смотреть. По всему пространству лежит снег, и мороз градусов в 10. Я ехал в теплой фуфайке и шерстяных чулках. Приехал вчера в 5 часов дня.