112[204]
Москва, 15 марта 1917 г.
Дорогие мои!
Вот какие чудеса мы пережили. Тут было два дня, что мы беспокоились о вас, в газетах писали из Одессы разные неприятности, но после того пришли уже ваши письма. 1–3 числа мы с Марусей выходили смотреть народ, сплошь наполнявший город, и даже детей водили смотреть. Волновались мы страшно, – газет не было, – я, можно сказать, не отходил от телефона, потому что поминутно либо приятели сообщали новости, либо я звонил, спрашивая новостей. И, надо сказать, мы ежечасно знали довольно подробно, особенно чрез Сабашникова, ход дел здесь и в Петрограде. Потом жизнь очень быстро вошла в колею, числа с 7-го. А когда начали выходить газеты, я весь день читал газеты, по 5–6, случалось по 9 штук в день; и теперь еще полдня трачу на это, что, разумеется, не умно, но и оторваться невозможно. Однако, я и занимаюсь понемногу. Третьего дня, в частном доме, член Г Думы И. П. Демидов, тот самый, который был послан в Царское Село, 2½ часа рассказывал, как совершалась революция, т. е. с 27 февраля по 11 марта; это было совершенно поразительно слушать, – я там был. Сегодня в Рус. Вед. немного передано из его рассказа. Теперь здешние писатели заняты составлением «резолюции» и выработкой плана Союза писателей; хожу на собрания и я, да только все идет в разброд, никак не столкуются. 2-й том Пропилей теперь, конечно, свободен и поступит в продажу, как был, без вырезок, – а ведь суд приговорил перепечатать 10 страниц. Тут помог случай: приговор суда состоялся еще в ноябре, но до сих пор не удавалось получить бумагу из-за волокиты. Приди бумага, книга была бы исковеркана. Здесь теперь все заняты мыслью о немецком наступлении. Хорошо, что распутица отодвинет его еще недели на две-три, пока страна успеет войти в норму. Маруся хозяйничает, детишки учатся и скачут. У нас хлебные хвосты по-прежнему, и в трамвай редко можно попасть.
113[205]
Киев, 30 марта 1917 г.
Дорогие мои!
Вы, конечно, удивлены, но я здесь читал две лекции, 27-го и 29-го, и сразу скажу: хотел сегодня, послав вам телеграмму, ехать к вам на несколько дней, – и не еду, потому что проехать теперь нет возможности. Я не думал, что так будет, и мне очень жаль. Но расскажу по порядку.
Со мной списался киевский агент по устройству лекций; я должен был читать еще 7 и 9 марта, но из-за событий лекции дважды откладывались. Наконец, они были объявлены, и я готовил вам сюрприз приездом своим. Все это оказалось теперь не ко времени: людям теперь не до философии и не до лекций; ежевечерне по нескольку митингов. Ехал я сюда с Шестовым и живу у его родных. У нас были билеты 1 класса в Международном вагоне, и нас даже не пустили в скорый поезд, мы ехали в почтовом, 5 человек на одной лавочке, все туго набито солдатами, до такой степени, что в коридор нельзя выступить, ни в уборную, ни наружу. Так, не двигаясь, без сна, без чая, мы ехали в ужасной атмосфере – вместо 21–38 часов, опоздав на 7 часов. И отсюда во всех направлениях тоже, и к тому же нет возможности достать билет. На первой лекции было еще прилично, человек 500, а вчера, я думаю, и 300 не было. Мой агент потерпел убыток, так что я вместо условленных 700 руб., беру только 600. Успех был недурной, встречали хлопками и провожали тепло, в газете даже сказано, что устроили овацию. Но мне все это безразлично, и аплодисменты, и пустая зала, – только устал очень. Теперь мы сидим здесь и ждем возможности выехать.
114
Москва, 4 апреля 1917 г.
Дорогие мои!
Третьего дня я вернулся вместе с Шестовым и до сих пор еще не оправился от пути. Нам достали в Киеве билеты 1-го класса в международном вагоне, и на вокзал мы приехали за два часа, – но мы с великими усилиями могли только пробраться в коридор вагона, и ехали 28 часов в коридоре, сидя вдвоем на маленьком чемодане, в ужасающей тесноте, безвыходно, не спав, не евши. Все было забито офицерами и солдатами, на крышах вагонов было 600–700 человек, – чистый ад. Чудо, что еще добрались сюда. Часть ночи даже не было света, – свеча догорела; и зловоние страшное.
Видел множество людей и очень уставал. На Брянском вокзале Маруся встретила меня с детьми. Здесь застал Вашу открытку, мамаша. С месяц назад Маруся послала Вам посылку – сливочное масло, но видно вы ее не получили. В Киеве еще зелени не было. Он показался мне теперь, несмотря на чудесное местоположение, препротивным городом, вроде Дерибасовской. Весь обстроился новыми безобразными и претенциозными домами, и я его не узнал – в помине не осталось прежней уютности, милой провинции Прорезной и подобных улиц. Жил я удобно, богатейший дом и много музыки. Это облегчало усталость.
115[206]
Москва, 23 апреля 1917 г.
Дорогие мои!
Все думаю о дяде и о Вашем огорчении, мамаша, а от Вас долго нет писем. Я простужен, глотаю аспирин, и дети кашляют и не выходят. Эти дни мы очень волновались по поводу петербургских событий. Вчера вечером Яффе привез к нам Бялика; была еще только жена Яффе. Они просидели часа три. Итак скажу: много я видел замечательных людей, но такого большого, как Бялик, еще не было за нашим столом. Маруся говорит, что из такого теста могли быть разве Кант или Шекспир. Он так удивительно глубокомысленно умен, и в своем мышлении так существен, конкретен, что по сравнению с ним наше мышление как-то беспочвенно и воздушно. И потому же, конечно, он с вида, по манерам, прост совершенно, точно приказчик. Говорит самым простым тоном, и когда вслушаешься, то слышишь нарастающую стальную крепость мысли, отчетливость и поэтичность русских слов, а в узеньких глазах – острый ум. Он говорил, что недавно видел тебя, Бума, и вспоминал свое знакомство с Вами, мамаша, на даче. По сравнению с ним и Вяч. Иванов, и Сологуб, и А. Белый – дети, легкомысленно играющие в жизнь, в поэзию, в мышление. Представляю себе, как вы скучаете по Саше. Служить ему, конечно, не придется – фактически война уже кончилась, по крайней мере на нашем фронте, а летом, без сомнения, кончится и формально.
116[207]
Москва, 28 сентября 1917 г.
Дорогие мои!
Доехал я сюда очень удобно, вероятно, именно из-за забастовки, которая удерживала публику от поездок. Мою открытку с дороги вы, надеюсь, получили. Я писал вам, что еду один, чтобы отсюда сообщить Марусе точные сведения о продовольствии; только тогда она и сможет решить, ехать ли сюда, или зимовать в Судаке. Там больше провизии, но очень дорого, да и жизнь на два дома увеличила бы расходы; притом здесь для детей жизнь правильнее, можно учить их, а там одна рассеянность; и жить врозь тяжело. Здесь по расспросам оказывается, что пропитаться трудно, но возможно; главное – очень дорого, и надо теперь же сделать большие запасы. Овощей можно накупить, но абсолютно нет никакой крупы; выдают по карточкам фунта риса на 15 дней человеку, и помимо этого никакой крупы достать невозможно. Маруся в этом отношении все надежды возлагает на вас, что вы будете время от времени присылать сколько-нибудь риса, перловой, смоленской, пшенной или гречневой круп. Так что, ежели можно, припасайте для нас и присылайте. Совсем нет муки, нет также макарон вовсе и картофельной муки. А вы напишите, не прислать ли вам сухих грибов, и сколько; здесь это есть, 10–12 руб. фунт. Это у нас важный ресурс, так как ежедневно варятся постные супы на грибах. Еще, Бума, у меня к тебе просьба; табаку я немного привез, но гильзы исчезли из продажи; я верчу в бумажку, это очень неприятно. Нельзя ли как-нибудь помочь в этом. Может быть, ты можешь разыскать того хроменького и поручить ему сделать папиросы, – не надо у вас, пусть работает у себя, он честный. Я курю вышесредний табак, все равно чей, а гильзы № 12. Ты писал мне, Бума, насчет денег; благодарю тебя, мне по совести не нужно; вот истратишь на посылки за зиму, мне будет неловко вернуть тебе. На посылки не жалей денег, лишь бы достать. Теперь по новой почтовой таксе посылка стоит дорого: от 1 до 12 фунт. безразлично – 2 р. 15 к., а всякий фунт свыше 12–20 коп. Крупу лучше посылать мягкими посылками, не в ящичках.
Здесь холодно и мокро. Людей видел еще мало, все угрюмы и голодны. Кто побогаче, запасает провизии на тысячи, достают даже сахар по 3 руб. фунт; и всюду говорят только о провизии, о трамвае и других невзгодах, скучно слушать. Верно мои просьбы больше всего доставят хлопот Вам, мамаша, так как Вы свободнее; Вы будете искать крупу – и я заранее сердечно благодарю Вас. Маруся хотела писать Вам. Она теперь, наверное, страшно беспокоится за меня, узнав из газет, что я попал в железнодорожную забастовку. Я послал ей телеграмму, но телеграммы ходят не быстрее заказных писем.
117[208]
Москва, 20 ноября 1917 г.
Дорогие мои!
От вас нет писем, это меня мучает, – хоть бы открытку. Хочется спросить о так многом, – еще о Саше, и о вас, и о детях, как они перенесли и переносят. Я не успел прийти в себя от здешних событий, как меня оглушил ваш удар; ничего не могу делать, даже читать долго. Вчера подавал голос, да мало верю в продолжительность Учредительного Собрания. Скорее всего, не то, что разгонят его, а просто оно внутренне разорвется, потому что в нем будут преобладать кадеты и большевики, у которых нет общего языка, а середина, т. е. с.-р. и пр., будут тонкой пленочкой, которая не выдержит растяжения в две противоположные стороны. Все как то сжалось; здесь до сих пор не решаются ходить вечером, тот обстрел шестидневный здоровых сделал нервными, а нервных неврастениками. Гости, вместо вечера, приходят в 3–4 ч. и сидят до 7–8. И когда приходят гости, подается самовар, чай, в сахарнице сахар наколот мелкими кусочками, чтобы пить в прикуску, и больше ничего не подается, так-таки ничего, даже черного хлеба, потому что и его нам едва хватает: выдают по ½ ф. на человека. Мы питаемся, впрочем, ничего себе, только я, любитель хлеба, весь день голоден. Детишки учатся с Марусей, а у Маруси с хозяйством очень много хлопот. Теперь это дело трудное, чистая головоломка. Люди друг друг