в нас ежеминутно рождаются бесчисленные идеальные образы, но в большинстве столь бледные, что мы вовсе не сознаем их.
21. – Если бы духовный взор человека был достаточно зорок, если бы идеальные образы предстояли ему так же отчетливо и ясно, как видимая вещь предстоит телесному оку, – ничто не нудило бы волю к воплощению их, и творчества не было бы вовсе. Но образ совершенства едва светится в душе; тусклы видения нашего духа: вспыхнут в тумане и влекут неотразимо, но терзают взволнованный дух сомнением и неясностью своих очертаний. Вижу, Господи, но вижу ли подлинно? Не ложный ли призрак мерещится мне? И что именно вижу? Сердце трепещет от радости, лечу навстречу чудному гостю, но дай мне осязать его, чтобы узнать и поверить! – И обречен человек близорукостью духовной и неверием своим творить в материи; должен облекать мечту свою в вещество, чтобы чувственно удостовериться в ее реальности и чтобы еще от братьев своих, верящих, как и он, лишь телесному опыту, услыхать подтверждение ей.
22. – Но в самой близорукости духа есть ступени, и человек разнится от человека сравнительной яркостью своих видений; и в тусклости самих видений есть различия силы. Здесь действует тот же закон, какому подчинены наши внешние чувства. Подобно тому как звук ниже определенной высоты не внятен нашему слуху, так идеальный образ, лишь достигнув известной яркости, становится доступным сознанию; и как внешнее раздражение, усилившись чрезмерно, причиняет боль, так и внутреннее восприятие, то есть восприятие идеального образа, имеет свою границу боли.
23. – Идеальный образ, достаточно яркий, приводит в движение сознание и волю. Он предстоит им, как приговор, вынесенный тайным судилищем и подлежащий неуклонному исполнению; он предстоит им как цель. Поэтому надо строго различать между целью и целесообразностью. Цель человека, как бы она ни была мала, всегда запредельна, всегда воображаема, целесообразность же влачится чревом во прахе{110}: она – не что иное, как познанная причинность. Пристально вглядевшись в свой идеальный образ, человек мысленно сооружает как бы призрачную лестницу от витающего в пространстве туманного образа до твердой земли – не реальную лестницу, но лишь воздушный чертеж ее, может быть ошибочный, – чтобы затем на деле строить ее в обратном порядке, начиная с твердой земли. Каждая ступень, какую он укладывает, подвигаясь вверх, есть уже раньше покоренная сила природы; цемент, скрепляющий ступень со ступенью, есть дознанная в опыте причинная связь. Так, звенья целесообразности все реальны, но ее направление идеально, и в своей двойственности она равно принадлежит и горнему, и дольнему миру. Вот почему знание причинностей есть основа всякого творчества. Целостный образ совершенства осуществляется по частям, не иначе, как с помощью науки.
24. – Чем ярче вспыхнул идеальный образ, тем глубже разрыв в душе; тогда человек стремится восстановить единство своего раздвоившегося сознания. Пред ним двойственная задача: необходимо разоблачить лживость реального образа и воплотить образ веруемый; а для этого надо разбить вдребезги конкретный образ, чтобы, уничтожив его, доказать самому себе его подлинную призрачность, и надо из отдельных частей реальной вещи создать новую реальную вещь по той идеальной модели, чтобы перевести веруемый образ из вероятия в действительность и тем удостовериться в его реальности. Так творчество восстановляет единство сознания; оттого миг сознания – миг радости и успокоения. Но только миг; потому что, едва воплотившись в чувственной форме, идеальный образ – уже вещь, предмет созерцания, и, созерцая его, каким он стал вовне, человек уже снова провидит лучшее; и снова рождается в душе идеальный образ, но высший, и опять, воплощенный, он оказывается обманом, и так без конца. Вот почему человек обречен творить непрерывно. Ибо все, что доступно внешним чувствам, тем самым разоблачается как пребывающее еще во внешней сфере бытия, то есть как ложь, и потому подлежит смерти; вечная же жизнь принадлежит только полноте истины, образу совершенства, объемлющему несчетные круги убывающей чувственной достоверности. Творчество людское – постепенно воплощаемый образ совершенства; отдельные создания человека суть частичные выявления его духа. В каждом творческом усилии, как бы оно ни было ничтожно, человек выражает себя сполна, от своих животных корней до небесных алканий, потому что в каждом действии совмещены и конкретная потребность действующего, и ею сказавшаяся воля его, и направляющий волю образ совершенства.
IV
25. – Ровно, как океан, и безбрежно раскинулась природная жизнь – живет, тянется в росте, играет и никнет, вся насквозь пульсирует мириадами жил, переливается из создания в создание, и, как океан же, всю себя держит в собственной власти. Несчетные частные законы в бесконечных иерархиях соподчинены друг другу, и все по ступеням – одному, который связывает вселенную в единый узел, все непреложные, неизменные до конца времен. Ни одному созданию – даже тени свободы, ни одной живой твари – даже намека на смысл ее невольного существования, но каждое дыхание и каждый атом покорно совершают предуказанное им дело в общем труде. Мысль цепенеет пред безысходностью бытия; от яркой дневной поверхности до темного дна здесь все – стихия и рок. Мир предстоит нам как независящий от нашей воли, как царство естественной необходимости. Это царство – природа, и в ее составе – также человеческий дух. Земля и воздух, воля ближнего моего и страсть, родившаяся во мне самом, – равно природа и рок.
26. – Но внутри стихийного мира, его же силами, из его же частиц, мы воздвигли мир человечески разумный, мир целесообразный и замкнутый. В природе все рассчитано на нужды целого, которые беспредельно сложны; в нашем мире все рассчитано себялюбиво только на наши сравнительно простые нужды; оттого природа в каждом своем явлении должна учитывать несметные цели, наша же целесообразность несложна и стройна. В нашем мире без сравнения меньше расточительности и противодействий; в нашем мире господствуют мера, симметрия и соразмерность.
27. – В недрах природы, сам ее порождение, человек создал себе царство свободы, как бы твердый остров на зыбкой пучине морской. Источник его свободы – вечная тайна. В целом подвластный стихии, он в частях повелевает ей властью, ею же взращенной в нем, властью разума, который – только его частный динамический закон в связном единстве мировых законов. Как может быть подчиненная воля свободна? Свободы в мире нет и не может быть, ибо все обречено служению; и все же человек как-то свободен, хотя и в бесконечно малом круге. Его разум, как речная лилия, корнями недвижно питается из недр, а вершиною так свободен, как не свободны ни цвет лилии, ни ветер, ни зверь, но только разум человека.
28. – В мире нет свободы, но нет и рабства нигде, а есть только внутренняя принудительность, потому что в каждом создании внешний закон его бытия есть вместе закон его воли; ничто не толкается извне, но все изнутри движется по предначертанным путям. Ради своей относительной свободы человек первый создал в мире абсолютное рабство, принудительность внешнюю, и это рабство и есть его единственное открытие. Он изобрел после Бога новую форму существований, и на ней основал свою державу. Божий мир движется имманентной необходимостью, в которой погашена противоположность рабства и свободы, мир человеческий держится внешним принуждением, которое есть чистое рабство. Строгое равновесие царит в Божьем мире, ненарушимо в пространстве взвешены светила, – один только человек перешагнул рубеж, чтобы беспредельно расширять свою свободу в ущерб свободе других созданий. Волк, одолев ягненка, именно своей победою удостоверяет свое право на убийство и добычу, потому что его право питаться, то есть жить, должно быть каждый раз сызнова доказано победою. Другими словами, его жизнь протекает в замкнутом круге, где победы и питание взаимно обусловливают друг друга: сколько он способен победить, столько он съест, и сколько съест, настолько будет силен для дальнейшей победы. Но человек разорвал круг. Движимый высшею волею, он изобрел состояние, какого высшая воля нигде не создала, а только едва наметила, – состояние орудия, и чрез бесконечную связь орудий утвердил свое господство над тварью. Собственно человеческое действие в мире – порабощение. И положение человека в мире всецело определяется его орудийным искусством.
29. – Человек стал царем земли и во многом упрочил свое существование, но за исключительный свой удел он платит дорогой ценою, как тот, кто волею господина возвышен из среды рабов в надсмотрщики их. Три казни терпит на земле человек-поработитель, неизвестные прочим созданиям. Первая казнь его – отчужденность от земной твари. Было время, когда он жил среди нее, как равный среди равных; он узнавал их в лицо, потому что только и знал их как личности, – с одними дружил, враждовал с другими, и голос их желаний был ему внятен. Теперь он один, один. Он давно забыл родной язык, вокруг него – не лица, но лишь экземпляры видов и родов. Он рад бы хоть на час снова окунуться в родную стихию, но в его глазах неугасимо горят жадность и насилие, и застят ему взор: ему уже не разглядеть в этом дубе его неповторимого лица, а четвероногий брат в ужасе шарахается, обожженный привычно-корыстным огнем его взгляда. Не так бежит ягненок от волка, ибо самой враждою между ними взаимно почтена святыня личности. Волк не до конца знает ягненка ягненком вообще, – он знает вот этого, вместе и личность, и род ее; и так же ягненок. Здесь только ужас обреченности, но нет унижения. Человек нападает без личной ненависти, он видит в твари только ее род, что для жертвы – обида, тягчайшая смерти. Так человек порвал связь родства и сделался одинок среди природы. Скучно ему и страшно смотреть извне на отчужденный отчий мир; там – своя жизнь, такая глубокая, полная, дружная в самой вражде; там мудрость. Эту мудрость и он впитал некогда; ею он жив и сейчас, – но запас ее все больше скудеет. Холодно в сердце и слишком ясно в уме; это – первая казнь.