75. – В этой сложной воспитательной системе единая задача распределена между многими органами. Из них важнейшие два – власть и деньги. Власть есть начало, скрепляющее всю систему. Власть основана на отвлечении; подвластный рассматривается не как этот, особенный и впервые сущий, а как безразлично-единый в общем составе подвластных. Власть не знает лица: ее объект – родовое в личном. А так как отвлечение есть плод познания, то власть рождается в познании и им же питается. Только знание дает власть над познанным, другой власти нет. И потому, как бы ни были скрыты познавательные корни власти, они всегда существуют; даже Наполеон, попав на Марс, без знания марсиан не приобрел бы власти. То знание, из которого первоначально возникает власть, разумеется, в высшей степени грубо и неточно; оно совершенствуется со временем, и власть, если она правильно сознает свои интересы, естественно вступает в общение с зарождающейся наукой, и ласкает ее, и черпает в ней все более точные методы отвлечения, чем и крепнет.
76. – Но знание, как сказано, двулезвийно; мы познаем родовое в единичном, поскольку в нас самих родовое начало превозмогает личность, и всякое отвлечение есть в сущности самоотвлечение. Поэтому и власть, как основанная на отвлечении, может излучаться только из самоотрешающейся воли, как свет из сгорающей свечи. Первым властителем был не сильнейший, а наиболее способный на самоотрешение и потому наиглубже постигший родовую тождественность многих. Этот закон власти был, разумеется, очень рано угадан людьми. Платон предлагал вручать власть философам, то есть тем, кто в опыте чистого познания более всех людей научился погашать свою личность{118}; но и задолго до Платона царство было у всех народов неотделимо от жречества, потому что непосредственное подчинение божеству обеспечивало в царе наибольшее самообуздание. В первобытном обществе, где личность еще сравнительно цельна, власть зарождается по мере того как знание, труд и вера обнажают в личности род; личное своеобразие выветривается, и из-под него проступает гранитная основа: обезличиваемые познают свою тождественность. Тогда возникает потребность создать планомерный образ совместного существования тождественных; первой формой его является вече. Оно несговорчиво и беспомощно, потому что каждый член его – еще резковыраженный характер. Когда растущему спросу снизу приходит навстречу сверху гениальная самоотрешенность одного, то зачинается царство. Так возникает связь власти и подчинения. Эта связь, по общему закону отвлечения, раз возникнув, самочинно укореняется и растет. Власть уже сама становится могучим средством обезличения, подчинения каждого единым для всех законам, и по мере того как обезличивает, геометрически крепнет для дальнейшего обезличивания.
77. – На этой стадии власть вырабатывает свою механику. Власть по существу формальна и служебна; но кристалл отвлечения здесь, как и всюду, вызывает кристаллизацию всей сферы; и вот начинается расширение и внутреннее деление власти, совершенствование ее техники, гармонизация ее частей. Власть превращается в самозаконный организм внутри нации и приобретает собственную волю, которая есть частью формальная воля ее техники, частью произвол ее носителей. Отныне власть закупорена для циркуляции народной воли и вследствие этой закупорки болезненно разрастается, изнуряя жизнь правовым отвлечением.
78. – Так как властвование и повиновение соотносительны, то власть равно может проистекать либо из самоотрешения правящих, либо из обезличения подданных. На первых порах деятельным началом в союзе является властвование: оно насильственно внедряет в личность родовую волю и тем обезличивает ее. Заодно с принудительными нормами власти в том же направлении работает вся педагогика обезличения, образующая культуру, – религия, знание, техника и пр. Но с ростом общего обезличения центр тяжести постепенно передвигается сверху вниз, из властвования в подчинение. Большинство подданных становится все более однородным, и личность все реже протестует против уравнительного закона, а с тем вместе отпадает необходимость принуждения. Следовательно, насилие не есть внутренне-обязательная принадлежность власти. Власть только до тех пор присваивает себе монополию насилия, пока в обществе много не сломленного личного своеобразия, которое надо отсекать мечом; когда же масса достаточно обезличена, власть неизбежно теряет характер внеположной народу, то есть принудительной силы. Родовая воля в каждом победила личность, и потому каждый добровольно подчиняется общему приговору как велению объективного разума; власть и подданство совпадают: возникает демократический строй, самоуправление.
79. – Деньги – одно из гениальнейших созданий культуры как орудие уравнительное по преимуществу. Рубль двулик, как Янус: он смотрит назад и вперед{119}. В сознании трудящегося рубль есть прежде всего определенный образ прошлого, именно воспоминание о труде, затраченном на его приобретение. В трудовом рубле это воспоминание бывает весьма тяжело, в нетрудовом оно совсем отсутствует; следовательно, в качестве воспоминания ценность рубля есть величина субъективная и переменная. Вторым лицом рубль обращен к будущему как ручательство за осуществление многих желаний. И так как состав желаний и степень их настоятельности совершенно различны в разных людях и даже по времени в одном и том же человеке, то и вторая ценность рубля, обращенная к будущему, очевидно, вполне субъективна. Из этих-то двух переменных складывается общая ценность рубля. Для чернорабочего она равна весу его тяжелого дневного труда плюс вес его насущных потребностей; напротив, в руке миллионера рубль легковесен, так как первый вес в нем отсутствует, а второй измеряется потребностями обычно ненастоятельными. Отсутствие воспоминания в нетрудовом рубле делает то, что даже при равных потребностях деньги легко нажитые издерживаются легче. Наоборот, тяжесть воспоминания в рубле подчас так велика, что вытесняет из сознания ценность рубля, обращенную к будущему. Оттого люди тяжелого труда часто сорят своим заработком или пропивают его, чтобы кратковременным угаром заглушить воспоминание. Здесь покупная ценность заработанных денег так несоизмеримо мала сравнительно с затраченным усилием, что человек презирает ее и топчет ногами, как тот, кто, купив много билетов в лотерее-аллегри{120}, выиграл одну безделушку, которую тут же с досадой отдает детям. Итак, в действительности ни один рубль не равен другому. Но культура отрицает в рубле все субъективные различия и узаконяет в нем вместо бесчисленных реальных ценностей одну неизменную отвлеченную ценность, вследствие чего старая больная прачка-вдова, талантливый и бедный композитор и никогда не трудившийся акционер получают в обмен на свой рубль одно и то же количество хлеба или лекарства. Это страшное дело стало привычным; личность уже до такой степени умерщвлена в человеке, что почти не чувствует боли, когда при каждой трате объективный разум кладет ее на прокрустово ложе и отсекает все то, чем она в данном рубле именно беспримерна: субъективность воспоминания и субъективность потребности. Сердце-то живо и истекает кровью в мир, но разум личности умер или зарылся в ил, не видит, что с этой кровью уходит из личности самая жизнь. Другого назначения деньги не имеют: они – только знак, что личное отсечено без остатка; и символический смысл денег обнаруживается в том, что его носителем может быть безразлично и кусок полезного металла, и ничего не стоящий обрезок бумаги. Мировая деятельность денег колоссальна. Изо дня в день ежеминутно, в миллионах и миллионах отдельных актов, они обгладывают личность, как вороны падаль, – и сами они, и еще более хищные дети их: вексель, акция и пр. Между тем они были изобретены некогда для нужд еще индивидуального обмена. Так и всякий организм общественного быта, возникший для пользы целого, превращается при безудержном росте отвлечения из здорового и нужного органа в болезненный нарост и, непрестанно делясь внутри себя, множит число наростов, смертельно изнуряющих человечество.
80. – Деньги, без сомнения, – самое совершенное уравнительное орудие, каким располагает культура, но и все другие ее органы служат той же задаче. Общественный строй основан всецело на отвлечении; общество отрицает всякую неотчуждаемую личную особенность и признает реальными только состав и механику сил, одинаковые во всех людях. Каждое проявление индивидуальной воли рассматривается в отвлечении от личности, как законченный и объективный факт, и оценивается и подвергается воздействию наравне со всеми однородными проявлениями всех других личностей. Отвлечением действуют две гигантских системы, приводимых в движение – одна властью, другая – деньгами: право и экономика.
По одному или немногим общим признакам государство соединяет в классы или сословия миллионы различных людей и предписывает им одни и те же права и обязанности, высчитанные путем отвлечения. Статьею уголовного закона оно отвлекает от конкретности поступок глубоко своеобразный как по причинам, так и по последствиям, и судит его на основании объективной нормы. На отвлечении основаны труд, торговля и промышленность, все законы нравственности, приличия и моды, даже половая жизнь в виде продажной любви. Человек вплотную охвачен со всех сторон адской тысячерукой машиной: как спастись? Когда ему грозит явная опасность, от голода или холода, от нападения или болезни, – он защищается; но культура изобрела другой способ: она не пронзает личность до дна в одной точке, – нет; но острым ножом отвлечения она снимает с личности почти безбольно каждый раз лишь одну тончайшую оболочку целиком, и не навсегда, а только на мгновение, вот, пока я совершаю это частное действие в общественной среде. Но этих действий так много и способы отвлечения так искусны, – смотришь, твоя личность расточена без остатка.
81. – В бесконечном ряду поколений, все более разгораясь орудийной алчностью, человек исказил свою природу, и ныне он рождается уже готовым для орудийного творчества; его дух перерожден наследственным навыком отвлечения. Здесь он с первой минуты вступает в круг безличных вещей, потом в круг отвлеченных понятий и, наконец, в круг отношений, основанных на отвлечении. Потом школа искусно и долго учит его подавлять в себе непосредственные движения воли и насыщает его дух отвлеченным знанием. Когда же, обученный для деятельности, не для бытия, он выходит в жизнь, она объемлет его хороводом мятущихся призраков, и сам он покорно растворяется в ней. Природу он воспринимает как систему безличных сил; на что ни обратит взгляд, чего ни коснется рукою, все сбрасывает свой лик и являет устрашающий остов рода. Дуб ли растет у дороги, держишь ли камень в руке, – ты тщетно силишься разглядеть собственные черты