е неопытную наивность не рассеивает и совершенное убийство Дункана. Надо убить еще и Банко и его сына? ну и что ж! разве они бессмертны? Она немного удивлена: в мире что-то движется – что это? – и эти движения опасны, они не дают установиться покою! Но это – вовне; внутри себя она все еще ничего не чувствует; ни убийство Банко, ни вид потрясенного этим убийством мужа еще не пугают ее. Но тут она надолго исчезает со сцены. За это время костер, зажженный ею и ее мужем в стенах замка, разливается кипящим морем пожара по всей Шотландии и огненными языками лижет небо. Шекспир не рассказывает, как жила это время леди Макбет, но нам нетрудно заполнить пробел. Пока Макбет кипит во внешней борьбе, – она в вынужденной праздности предоставлена самой себе; и понемногу среди внешней тишины ей становятся внятны те движения ее собственной души, которые помимо ее сознания начались, конечно, тотчас после первых поступков; и чем наивнее она действовала тогда, чем менее предвидела возможность перемены в самой себе, тем стремительнее поглощает ее теперь внутренний водоворот. Когда она снова и последний раз появляется на подмостках, мы видим ее преображенною. Внешний мир больше не существует для нее: она вся во власти своей души. Она бродит спящая с открытыми глазами, потому что в самом деле она спит наружу, но больше никогда не уснет внутрь себя. Она силится стереть следы Дункановой крови со своих рук, ропщет и стонет о сделанном ею. Больше нечего рассказывать о ней. Мы узнаем только, что она в конце концов наложила на себя руки, не вынеся душевной пытки; другого исхода ей и не было.
Напротив, Макбет вначале труслив. У него есть опыт, он знает и внешнюю, и внутреннюю детонацию всякого внедрения, боится и последствий замышляемого им убийства, и собственной совести. И точно, убиение Дункана глубоко потрясает его. Но медлить нельзя; для того, чтобы не пропал даром первый поступок, надо закрепить его вторым; он посылает убить Банко. Это второе преступление взрывает самую глубину его души; внутреннее движение разражается в нем с такой силой, что на мгновение он вовсе забывает внешний мир; своим поведением на празднестве пред многочисленными гостями, когда в галлюцинации ему предстает окровавленная тень Банко, он едва не разрушает все, что создал с таким трудом. И здесь-то совершается решительный перелом в его душе, символически представленный явлением Гекаты.
В Макбете, как во всяком человеке, есть образ совершенства, сказывающийся предостережениями и угрызениями совести. До сих пор, то есть в первой половине пьесы, он нарушал свой образ совершенства, зная, что нарушает его, и мучаясь тем. Он не властен остановить движение в себе: нарушенный образ совершенства больно жжет его, и апогей этой внутренней реакции – явление тени Банко на пире. Тень Банко – не враг вовне: с таким можно бороться; Макбет говорит ей: «Явись мне русским медведем, носорогом или тигром, прими любой вид, только не этот, – мои крепкие нервы никогда не дрогнут». Тень Банко – враг внутри, от которого нет спасения. Макбет потрясен: это явление его духа показало ему, что главная его преграда – не вне его, а в нем самом. Он с самого начала твердо знал, что для прочности успеха ему необходимо остановить движение в мире; теперь он узнал, что еще несравненно важнее для него – прекратить всякое движение в себе самом, и потому решает повести свирепую войну против своего образа совершенства, окончательно заглушить его в себе. И вот, явлением Гекаты пьеса делится на две части. Мысль пьесы выражена в первых же строках ее, в лозунге ведьм: Fair is foul, and foul is fair[17]. Вот противоестественное в человеке: считать прекрасное и безобразное равноценными, то есть не стремиться к лучшему, к должному. Геката и есть символ нравственного безразличия. Она говорит ведьмам: до сих пор Макбет нарушал свой образ совершенства нехотя, ради своей выгоды; теперь он будет нарушать его охотно и привычно, из любви к злу, а не к себе.
Этот перелом в сознании Макбета неизбежен. Вся тяжесть борьбы с миром пала на него, – а для успеха в этой борьбе ему нужно сосредоточить всю свою решимость наружу, следовательно, сохранить цельность воли, неподвижность своей души. Теперь он вслух дает зарок: отныне никаких колебаний в деле зла, никакого торга с моим образом совершенства; первенцы моего сердца будут и первенцами моей руки. И потому он отныне не знает страха: кто не слышит движений в себе, тот не умеет чувствовать их реальность и вне себя, и безумно презирает движения мира. Геката верно предсказывает ему бесстрашие; и она также верно предсказывает, что именно бесстрашие, то есть слабое предвидение и слабое чувствование мировых движений, погубит Макбета, ибо «security», уверенность, – главный враг смертных.
В драме Шекспира есть черты, как бы молниями освещающие ее смысл. Такова эта: Макбет своим первым поступком убил сон мира и свой; и вот, леди Макбет больше не спит внутрь себя, потому что ее душа разбужена к неистовому движению, – но спит наружу, где ей нет работы; сам же Макбет не спит наружу; жена говорит ему: «Ты лишен отрады всего живущего – сна». Ему нельзя спать наружу, потому что он борется со всем миром.
Но Макбет ошибается: образ совершенства – самое живучее, что есть в человеке. Ему, конечно, не остановить движений своей души. Напротив, заглушённые, загнанные под спуд сознания, они разъярятся как пар под гнетом, и неминуемо взорвут его. Отсюда драма стремительно идет к развязке. Внедрениями своей все пламеннее разъяряемой воли Макбет вызывает кругом такое бурное движение, что мир выбрасывает наружу самые причудливые свои неожиданности. Ими он как бы смеется Макбету в лицо: ты захотел уверенности, security? – уж какая тут уверенность, когда в жизни возможно не только все, что уже видали люди, но и самое невероятное, небывалое: человек не рожденный, или идущий лес! И с этой страшной силою борется человек, затормозивший в себе механизм духа и тем исказивший его нормальную деятельность: безумец. Шекспир гениально изображает закономерность Макбетова безумия. Только презри свой образ совершенства, признай, что fair is foul, and foul is fair, что должное – химера, а реально только насущное, – и ты безвольный раб злого начала. Оттого Макбет после перелома более не умеет координировать свои движения: он бьет кругом вслепую, его злодеяния бесцельны, как, например, убийство жены и детей Макдуфа; он – точно обезумевший кабан: стихийное неистовство кровавых внедрений. И дальше: кто перестает слышать в себе движение к совершенству, тот едва ощущает его и в мире; тогда жизнь теряет для него свои краски, свой вкус и интерес; он видит в смене явлений не увлекательное их нарастание все вверх и выше, а бессмысленное и скучное повторение, и все вещи становятся для него безразличными. Оттого Макбет под конец равнодушно слушает весть о смерти жены, раньше горячо любимой им, и оттого же он под конец впадает в глубокий пессимизм: «Жизнь – не более, как проходящая тень, жалкий актер, который поважничает и побеснуется свой час на подмостках, и затем более не слышен, сказка, рассказываемая глупцом, полная шума и неистовства и не имеющая никакого смысла». Таков источник всякого пессимизма. В конце концов Макбет, как и его жена, взорван изнутри; но их гибель различна: она взрывается в одиночестве, и потому гибнет быстрее и от собственной руки, он – в продолжающейся борьбе с миром, и потому немного позже и от внешней силы, словно испорченный механизм, который еще несколько минут движется по инерции.
III
Пьеса Шекспира – самый точный и беспристрастный протокол судебного следствия. И вот, чудится широкое поле. На судейском кресле – туманное видение, Дева из Саиса, на скамье подсудимых – окровавленная тень Макбета, вокруг – несметный сонм, вся земная тварь. То суд над человеком, пожелавшим счастия. Шекспир прочитал протокол следствия; вперед выступает человек и говорит: «Приговор над Макбетом был неправ, прежде всего потому, что Ты сама вовлекла его в преступление. Разве своевольно было его желание? Вы слышали: он возмечтал о престоле после своих необыкновенных подвигов, которые ему самому показали его силу. Он ощутил в себе способность лучшего бытия; если человек не поврежден в уме, то всякое желание, возникающее в нем, основано на его тайном и уверенном знании о своей силе и о том, что по праву принадлежит ему: «Я есмь не то, что есмь сейчас; подлинно я – другой; мне следует гораздо больше, чем я имею». И разве он пожелал дурного? Его мечта о престоле была мечтою о божеском совершенстве; он искал не царского венца, а высшей формы бытия – того живого покоя, когда бы мог, беспрепятственно внедряясь, все воспринимать, насколько то доступно человеку. Но вы все свидетели: это стремление вложено в нас Ею самою; оно есть стремление всякого живого существа, самая пружина его существования. Макбет виновен только в нетерпении, но разве торопливость в благом деле не должна быть прощена? Он был лучше нас, потому что любил Бога до того, что не хотел жить иначе, как в Боге. Поэтому не осуждайте его, но, опустив глаза, пройдите мимо: его место свято. Свято всякое искание личного счастья и беззаконно только своим нетерпением. Мы все – Ее дети, знаем в себе царскую кровь, и оттого домогаемся царского венца – счастья; мы все – Макбеты: виновны ли мы?»
Тогда среди напряженной тишины раздался голос Владычицы: «Двух преступлений я не должна терпеть: нерадения и нетерпения, ибо моя жизнь – ваша жизнь – есть неустанное и уравновешенное движение, в целом тот живой покой, которого вы жаждете каждый для себя в отдельности. Он захотел до времени передвинуть вещи в отношении себя и так упрочить; он захотел ради себя одного остановить все движение мира; но если бы эта попытка удалась ему или какому-либо другому созданию хоть на миг, – жизнь в то же мгновение угасла бы навек; планеты сорвались бы со своих орбит и всякое дыхание задохнулось бы. Поэтому самый замысел его был преступен. Один отдельно никто из вас не должен стать Богом. Он был один из моих любимых детей, я одарила его больше многих; увы! он обратил во зло мои дары и погиб по своей вине. Не я казнила его, но торопливостью он испортил в себе машину бытия и стал тем до срока помехою для вас, а для меня негодным. Вы все повинны в торопливости, и больше всех человек; оттого на всех вас – смерть».