Таковы три яруса духа. В глубине бессознательного – творческий жар, наверху – холод; только в сердцевине, в личности, жизненная теплота. Изучать темный состав бессознательного – значит изучать человека вообще и отчасти народность; узнать состав сознательных мнений значит узнать общество и время; личность же может быть познана только в ее личных полусознательных верованиях и побуждениях.
Каждый человек носит в себе план своего назначения и количество телесных энергий и духовной силы, отпущенное ему в нужном для его призвания размере. Но его призвание – тайна для него, и духовная сила в нем находится в скрытом состоянии, как жизненность – в спорах и семенах. Всеобщее движение мира непосредственно приводит в движение глубинный механизм духа и отсюда передается личности, пробуждая соответственную часть ее духовной силы к действенному проявлению чрез тело. Жизнь человека была бы космически правильна, если бы всеобщее движение мира беспрепятственно передавалось в нем чрез бессознательные влечения в личную волю и дальше. Но этого нет. Уже при самом переходе из бессознательного в личность поток движения обычно застаивается как бы в водоворотах – в страстях. Это один вид остановок, но есть и другой. Сознание не причастно духовной энергии, оно работает только над разбуженной уже кинетической энергией личности, организуя ее. Догмат, принцип, идея суть организованные сознанием, скрепленные цементом аналогии и окаменевшие личные пристрастия, замершие личные водовороты, мертвые точки единого мирового движения. Они хуже страстей, потому что страсть – все же движение, хотя и прикрепленное к месту, здесь же движения вовсе нет, но мертвый покой, ужас и пагуба всякой жизни.
Верховный закон жизни требует одного: не закрепляй! не тормози движения! Все существующее покорно этому закону; непокорно ему – тормозит движение, закрепляя его в частях, – только сознание человека. Таков смысл Нагорной проповеди: сообщение о верховном мировом законе применительно к человеческому сознанию[21]. Законодательство, какое бы ни было, бывает двух родов. Запретительный закон всегда дурен, потому что он убивает зародыши, – а зародыши жизни всегда ценны, даже когда мы не узнаем в них добра; он статичен, парализует силы. Напротив, положительный закон – благо, потому что он отпирает, а не запирает дверь, дает толчок движению и не предрешает его предела. Нагорная проповедь – сообщение и положительный закон.
Но удивительно, как до сих пор не видят, что в заповедях блаженства, кроме выраженного положительного смысла, есть и невыраженный отрицательный смысл, столь же ясный. В них определены разнообразными признаками все те, которые войдут в царство небесное; но это разнообразие – только внешнее; если пристально всмотреться, становится ясным, что здесь перечислены частные проявления одного основного признака, то есть различные типы одной категории людей. Эта категория полностью очерчена в первой же строке: «блаженны нищие духом»[22]. Есть люди, по природе или в силу опыта и размышления внутренно смиренные, то есть не притязающие на знание мировых тайн. Это те, которые молятся: «Верую, Господи, – помоги моему неверию» и «научи меня путям твоим», то есть знаю, что есть разумность в ходе мировых дел, но не постигаю ее, есть должное для меня, но тщетно ищу его; не те, которые не знают: эти еще не поднялись над животным уровнем, – но те, которые сознают, что не знают. Вот основной и объективный признак. Остальные определения рисуют либо субъективные следствия, либо внешние проявления этого основного признака. Кто подлинно нищ духом, тот страстно алчет правды, ибо трудно жить без ограниченного и устойчивого знания; тот плачет, ибо ему нечем утешиться в его земных страданиях; он кроток, милостив, миротворен вовне, ибо ему не из чего быть нетерпимым, – напротив, сам чувствуя себя беспомощным, он и ближних своих жалеет за их беспомощность; и он гоним за свою правду, которая есть не догматическая правда, а исповедание своей духовной нищеты – полного незнания правды. – Этой-то категории людей молча противопоставлена другая, противоположная ей в том основном ее признаке: люди, уверенные в своем, ошибочном, конечно, знании и надменные им.
Какая нежная пощада к осужденным сквозит в этом умолчании о них! Но оно совершенно прозрачно. Сказано: «Блаженны нищие духом, ибо их есть царство небесное». Значит, богатые духовно, те, у которых в сознании много незыблемых истин – догматической веры, нравственных принципов, гражданских убеждений, – не войдут в царство небесное. Сказано: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся». Значит, те, кто здесь живет легко и весело, потому что прочно, там не найдут никаких приятностей; их жизнь будет безвкусна и скучна. «Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю», – а гордые, полные самосознания, будут исключены из наследства. «Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся», – а сытые правдою, все политики, общественные деятели, филантропы, профессора и директоры гимназий, уверенные в своей правде, там обречены на голодание, потому что здешние истины, такие сытные с виду и прекрасно сервированные, там окажутся бутафорскими яствами. «Блаженны милостивые, чистые сердцем, миротворцы, гонимые за правду», – но не узрят Бога, не наследуют небесного царства, не будут помилованы те, кто здесь практикует строгую справедливость, кто тихомолком вожделеет, кто не мешается в людские дрязги, кто за правду свою вкушает почет и благосостояние. И если под царством небесным разуметь – как и должно, по-моему, – тот вовеки недостижимый, но подлинно сущий предел совершенства, к которому сквозь грехи и заблуждения неотвратимо идет человечество, то заповеди говорят нам: сытые духом, самодовольные, благополучные здесь – пустоцветы; в них нет никакого прока для человечества, они живут бесполезно; то великое дело делают своими падениями, своей тоской и своим стыдом – эти, потому что в них нет покоя, который убивает дух. Главное – чтобы сердце кипело, хотя бы кощунством и злом. Главное – чтобы сердце не было спокойно. Тогда весь дух в движении; тогда и мысль не будет застаиваться в догматах и принципах и жизнь не будет коснеть в навыках, законах и учреждениях. Предел совершенства (безумие для нас) – полная беззаконность и расплавленность духа; поэтому прогрессивно только то, что ведет к этой цели.
Все догматы, идеи и понятия, всякое сознание долга и всякая добродетель суть в духе то же, что созданная человеком вещь – в материи; именно: пучок стихийных сил, вырванный из непрестанного движения, временно обособленный и разумом организованный в неподвижность. У человека двойная цель: не только организовать по-своему, но и длительно закрепить эту организацию для того, чтобы не приходилось создавать ее каждый раз сызнова, чтобы раз созданную можно было использовать для многих сходных надобностей. Этой закрепленностью достигается огромное сбережение сил. Разумеется, она только временная: идея выветривается и распадается так же, как изнашивается вещь; но и этот срок выгоден. Сама природа осуществляется не иначе, как во временно закрепленных формах – в индивидуальностях; но ее создания внутренно стихийны, то есть динамичны, – они-то и суть носители и деятели мирового движения, – тогда как человеческие создания – идеи и вещи – внутренно неподвижны, мертвы; они – карикатуры природных созданий, обезьяньи подражания, как восковые фигуры в паноптикуме.
Жизнь непрерывно изменчива, природные создания непрерывно приспособляются к изменениям живой среды. В этом кипящем море непрерывно изменяющихся природных созданий стали мертвые человеческие создания – идеи, учреждения, вещи. Они мертвы, то есть неспособны приспособляться. Они своей неподвижностью говорят жизни: приспособляйся ко мне! Они деспоты. Им не устоять против длительного напора непрерывно изменяющейся жизни, но в срок своей устойчивости они калечат бесчисленные живые создания, требуя от них одностороннего приспособления к себе, которое по своему существу противоестественно, а часто и невозможно. Они враждебны всякому изменению в пределах своей сферы, следовательно, враждебны всякой живой индивидуальности, попадающей в их сферу, – потому что изменение есть закон живой индивидуальности. Так, ради сбережения сил сегодня, человек устанавливает в своем духе неподвижности, о которые он сам и его ближние завтра будут разбиваться в кровь, и на пространстве тысячелетий жаждет столько же временных закреплений, облегчающих существование, сколько полной текучести жизненного потока. Он похож на терпящего зуд, который то и дело чешет зудящее место – и знает, что чесанием увековечивает зуд. Установление идей, законов и добродетелей есть преждевременное и своевольное осуществление в одной точке – того чудесного покоя в движении, который человек верно предчувствует как предельное совершенство, как жизнь в Боге, – и который станет возможным лишь в целостном преображении духа. Оно – дело лени и малодушия; оно подлинно, как расчесываемая чесотка, возрастает в бесконечность. Каждая идея прорастает многими, на месте отрубленной головы вырастают три – «заповедь на заповедь, правило на правило, так что пойдут и попадут в сеть и будут уловлены», как говорит пророк[23]. В закреплениях нет правды, в духовных отверделостях нет здоровья. Правда и здоровье – далеко впереди: в полной расплавленности духа. Те, кто в своем духе не носит мертвых тел человеческой правды, – которых заповедь называет нищими духом, – они – закваска будущего, их есть царство небесное.
Как простейшее родовое понятие, так всякая идея, закон, учреждение основаны на аналогии, то есть на признании полного тожества вещей, которые только издали кажутся сходными. Аналогия – цемент духовных окаменелостей. В мире все индивидуально, все единственно и несходно; индивидуально каждое сознание в своем строе и индивидуально каждое его изменение; это хорошо знает любовь. Поэтому аналогия смертоносна для живых созданий; она точно обливает их серной кислотой. Человек выработал в себе этот яд и убивает им природу, людей и самого себя; так нужно было до времени. Но придет срок, когда ложь аналогии будет сознана. Аналогия была временным орудием, рабочей гипотезой разума, для первой, грубой обработки материала; дальше так нельзя будет работать. С тех пор как разум специализировался в науке, метод аналогии быстро окреп до самодержавного всемирного господства; но, подчиняя ему все, наука постепенно во всем прозревает его ложь, потому что как раз индивидуальное, то есть именно жизнь, полностью просачивается сквозь аналогию. Наука уже начинает видеть и когда-нибудь ясно разглядит индивидуальное в природе; тогда она станет непохожа на нынешнюю – кормилицу и служанку техники. Но еще раньше падет господство аналогии в человеческом обществе.