ьи уже печатались в советской или зарубежной печати[40]. Тем не менее цензор запретил к печати две статьи из книги «Дух и Душа», а также «Человек, одержимый Богом». В «Нагорной проповеди» вычеркнута большая часть, посвященная толкованию заповедей блаженства (эти фрагменты указываются в примечаниях к публикуемой статье).
Книга, как явствует из печати на цензурном экземпляре, проходила цензуру 30 июня 1923 года, когда М. О. Гершензон (с семьей) находился в Германии – на лечении. Увидел он цензурный экземпляр своей книги лишь после возвращения из Германии осенью 1923 года. В письме Л. Шестову от 3 января 1924 года Гершензон лаконично, но весьма выразительно сообщал: «В книге моей – “Пальмира” – цензура вычеркнула так много, что издать ее невозможно»[41]. Трагический надлом и тяжкая болезнь, через год приведшая к смерти, помешали писателю опубликовать «Нагорную проповедь» за рубежом – и она осталась в рукописи.
Истоки статьи «Нагорная проповедь» лежат в многолетней работе Гершензона над второй частью книги «Тройственный образ совершенства» (первая часть была издана в 1918 году, хотя закончена раньше). Фрагменты «Нагорной проповеди» встречаются в тетрадях этой незавершенной книги, оставшейся в рукописи[42]. Первые эскизы статьи пересекаются с набросками статьи Гершензона «Мудрость Пушкина», то есть относятся ко времени до марта 1917 года, когда «Мудрость Пушкина» была завершена и писатель сделал несколько докладов на эту тему[43].
Однако окончанием работы над «Нагорной проповедью» можно считать июль 1922 года, когда Гершензон предложил статью Белицкому в качестве если не «очерка своего мировоззрения», то по крайней мере выражения «основной мысли» своей философии. До того времени «Нагорной проповеди» в готовом виде просто не существовало: в противном случае писатель, разумеется, отдал бы ее Белицкому для издания раньше – во время пребывания того в Москве (вторая половина мая – июнь 1922 года). Таким образом, «Нагорная проповедь» – последнее философское произведение автора, его, так сказать, лебединая песнь и своеобразное духовное завещание.
Назвав статью «Нагорная проповедь», сделав ее центром толкования заповедей блаженства, приписав примечание со словами о том, что статья является «послесловием» и к «Ключу веры», и к «Гольфстрему», Гершензон продемонстрировал любопытные акценты своего мировоззрения. Статья оказалась некоторым неожиданным «смещением» в сторону Нового Завета от исследований как Гераклитовой мудрости («Гольфстрем»), так и изучения Бога и народа Ветхого Завета («Ключ веры» и «Судьбы еврейского народа»). И то и другое, конечно, осталось в качестве субстрата: как знаки этих двух систем в статье присутствуют две выразительные цитаты – из книги пророка Исайи (см. примечания к публикуемой статье). Смысл обеих цитат – в идее подчинения человека познанному или данному свыше универсальному – «космическому» – закону. Две цитаты – две отсылки к прежним книгам, трактовавшим условия благоденствия человека в связи с его «космически правильным» поведением. Религия, в понимании Гершензона, – это мирообъяснительная гипотеза, она должна открыть человеку верховный «космический» закон, в соответствии с которым человек и должен искать свой путь. Философия Гершензона религиозна, однако сама религиозность понимается в модернизированном виде – в духе учения В. Джемса[44], оказавшего исключительное влияние на Гершензона. Утверждение приоритета личной религии над богословием и Церковью, представление о религии как о «восприятии космического бытия», расширение границ религиозного опыта, психологизация религиозного чувства – все это отразилось и в сочинениях автора «Тройственного образа совершенства» и «Ключа веры»[45].
Согласно Гершензону, личность должна сделать свое сознание адекватным верховному закону. Отсюда в «Нагорной проповеди» возникает красивая метафора «непогрешимой жизни» камня, железа, растения: в их физико-химическом строе уже заложен этот верховный закон. Человек же с его «трехъярусным» духом обладает тяжелой ношей – собственным сознанием, располагающим свободой выбора. Нижний ярус духа, где, как в иле, осели древние опыт и знание, мудрость поколений, – это ярус бессознательного, родового. Верхний слой – слой холода самосознания, логической ткани, подчиненной обществу и времени. Только в среднем ярусе – между жаром бессознательного и холодом самосознания – Гершензон отыскивает личность, Я, с ее волевыми импульсами. Эту «волю», внутреннего человека, и должна направить религия.
Устремленность к Богу, по мысли Гершензона, заложена в личности, ибо каждый человек «носит в себе план своего назначения». Причастность человека Богу делает его как бы открытым для «всеобщего движения мира», однако на пути к свободному циркулированию «космоса» в человеке стоят тормозящие это проникновение страсти и сознание. Сознание человека, потонувшее в догматах, принципах, мертвых аналогиях, должно измениться – в этом, по Гершензону, и заключается величайшее откровение Нагорной проповеди.
В толковании Нагорной проповеди Гершензон обратился к излюбленному и с блеском апробированному на литературном материале методу «пристального», или «медленного», чтения. Он как бы «угадал» провиденциальный смысл сказанного, тайную «мудрость» заповедей – подобно тому, как «угадал» древний пра-смысл пушкинской поэзии. Его интерпретация Нагорной проповеди – не богословская, а художественно-философская концепция, неожиданно выведшая мыслителя на новые рубежи.
Гершензон опирается на заповеди, данные в Евангелии от Матфея, а не на редуцированную их версию в Евангелии от Луки, где силен социальный пафос и где, как известно, пропуск нескольких слов перевел ключевые сентенции о «нищих духом» и «алчущих и жаждущих правды» в иную плоскость.
Не нищие, а «нищие духом» волнуют мыслителя, не алчущие, а «алчущие и жаждущие правды». Богатые духовно, по Гершензону, – это те, в чьем сознании слишком много прочных истин, догматов, нравственных принципов. Это по сути тот культурный тип, против которого восставал писатель в «Переписке из двух углов», когда писал: «Я знаю слишком много, и этот груз меня тяготит. Это знание не я добыл в живом опыте; оно общее и чужое, от пращуров и предков; оно соблазном доказательности проникло в мой ум и наполнило его»[46]. Гершензон, таким образом, продолжал отстаивать прежние идеи, только теперь его антикультурный пафос облекался в новозаветную символику.
«Главное, – как он утверждает, – чтобы сердце кипело». Недостижимый предел совершенства – покой в движении – возможен лишь в целостном преображении духа[47]. Уже в «Гольфстреме» Гершензон развивал учение о Боге как мировом процессе, как покое в движении. В «Нагорной проповеди» Гершензон обосновывает ту же мысль с помощью новозаветной концепции вечного обновления человека, вечной «нищеты» духа. На пути к идеалу, по Гершензону, неизбежны временные остановки – «отверделости духа», однако человек должен всегда иметь в виду их временность и преходящность. Нагорная проповедь, сопрягшая старый закон и новый идеал, становится для мыслителя идеальной моделью духовной жизни человека.
Видение поэта
IВидение поэта[48]
В науке разум познает лишь отдельные ряды явлений, как раздельны наши внешние органы чувств; но есть у человека и другое знание, целостное, потому что целостна самая личность его. Это высшее знание, это целостное видение мира присуще всем без изъятия, во всех полное и в каждом иное; оно несознаваемо-реально в каждой душе и властно определяет ее бытие в желаниях и оценках. Оно также – плод опыта, и обладает всей уверенностью опытного знания. Между людьми нет ни одного, кто не носил бы в себе своего, беспримерного, неповторимого видения вселенной, как бы тайнописи вещей, которая, констатируя сущее, из него же узаконяет долженствование. И не знаем, что оно есть в нас, не умеем видеть, как оно чудным узором выступает в наших разрозненных суждениях и поступках. Лишь изредка и на мгновение озарит человека его личная истина, горящая в нем потаенно, и снова пропадает в глубине. Только избранникам дано длительно созерцать свое видение, хотя бы не полностью, в обрывках целого; и это зрелище опьяняет их такой радостью, что они как бы в бреду спешат поведать о нем всему свету. Оно неизобразимо в понятиях; о нем можно рассказать только бессвязно, уподоблениями, образами.
Искусство порождено нетерпением человечества. Оно возникло из потребности видеть воочию в явлениях действительности эмпирической – действие предельных законов, доступное пока еще только сверхчувственному восприятию. Как в обыкновенном письме проявляют между явными строками невидимые строки, писанные химическими чернилами, так искусство сквозь сеть наличных закономерностей дает видеть более тонкие сплетения норм, то есть предельных закономерностей. Художник отличается от нехудожника только большей восприимчивостью к тончайшим колебаниям мировой атмосферы, или, что то же, большей яркостью, с какою в нем освещен образ совершенства. Разница между художественным и всяким другим гением заключается, по-видимому, в том, что художник отчетливее других людей видит в своем духе и увереннее их утверждает всю картину совершенного мира, тогда как всякий другой гений видит и утверждает только одну какую-нибудь часть этой картины. Именно поэтому художник практически бездеятелен: нелепо же пытаться ведром вычерпать море, когда видишь все море, а не маленький залив его, ошибочно кажущийся всем морем. Но именно в этом ценность его творчества. Искусство не формулирует никаких отдельных законов совершенства, и оттого не впадает в ошибки, с какими неизбежно сопряжена подобная формулировка норм; но оно поддерживает в людях общее упование и общее доверие к их высшему, целостному опыту наперекор раздельному опыту внешних чувств.