Пользование естественно-научными формулами не только не увеличивает научной ценности наших работ, – оно уменьшает ее, потому что эти формулы вводят в обман: они сообщают грубо-определенный вид знаниям, по существу неопределенным, то есть подделывают их.
Будем остерегаться цифр. Ведь то, что текуче и неуловимо в нашем впечатлении, под цифрой не исчезает, а только становится скрытым. Кто сколько-нибудь умеет писать, найдет в обычном языке средства выразить оттенки, без которых в нашем деле точность не может быть достигнута, – а эти оттенки не укладываются в цифры.
Разубедимся в ценности кривых, к которым обычно прибегают с целью символически изобразить развитие литературных идей. Они предполагают в нем или вводят в него, во-первых, единство, во-вторых, непрерывность. Но иные движения возникают, как эпидемии, одновременно в нескольких местах, иные виды литературы рождаются два или три раза, прежде чем утвердиться. Поэтому кривая часто дает неточное представление о фактах.
Не будем поддаваться искушению мелкого тщеславия – прибегать к формулам, априорно устанавливающим генезис творчества. Мы никогда не знаем ни всех элементов, входящих в состав гения, ни точной пропорции каждого элемента в этом составе, и потому мы не в состоянии предугадать продукт, который возникнет из их смешения. Кто конструирует Лафонтена из Шампани, esprit gaulois[61] и поэтического таланта, кто выводит «Ифигению» из придворной учтивости, классического образования и чувствительности, тот либо обманщик, либо наивный человек. Наши выкладки могут быть только приблизительными, и это приближение равно величине гения. Мы знаем состав и построение классической трагедии, мы уяснили себе наши формулы: вот материал для воссоздания Корнеля. Но будет ли это Пьер Корнель или Тома Корнель? Вот элементы, из которых мы должны реконструировать придворную трагедию; но будет ли то Расин или Кино? Наши предвидения не обусловливают личности. Все наши слова, которыми мы обозначаем данные: «поэтический талант», «чувствительность» и пр., содержат в себе огромный X. Итак, наша компетенция ограничивается тем, чтобы скромно анализировать наличный материал, излагать факты; нам не пристало разыгрывать роль ученого, который берется путем химического синтеза воссоздать Федру или Дух Законов.
Научный язык, перенесенный в нашу область, освещает вещи ложным светом, а иногда даже затемняет их. Церковное красноречие в XIX веке превратилось в лирическую поэзию: это выражение имеет смысл только для тех, кто знает факты; для тех, кому они не знакомы, оно не имеет смысла или имеет неверный смысл. Потому что как раз превращение одного рода в другой – в фактах не заключается: это относится уже к системе. Так что мы поступим правильнее, если отказавшись от научного выражения, скажем обыкновенным языком: Лирическая поэзия в XIX веке сделала своим сюжетом те чувства, которые в XVII и XVIII веках выражались во Франции исключительно в церковном красноречии. Это бесцветнее, но яснее, а главное – это точнее.
На деле историк литературы будет поступать всего научнее, если совершенно откажется от стремления строить что бы то ни было по плану других наук и станет заботиться единственно о том, чтобы хорошо разглядеть факты, входящие в круг его ведения, и найти выражения, в которых утрачивалась бы как можно меньшая доля их, и как можно меньше к ним прибавлялось бы. Вот почему наши истинные учителя – Сент-Бёв и Гастон Парис.
Единственное, что нам следует заимствовать у науки, это, как писал Фр. Pay, «не те или другие ее приемы, а ее дух. В самом деле, нам кажется, что нет ни науки, ни общеобязательных методов, а есть только универсальное научное отношение к вещам. Собственно-научный дух долгое время смешивали с методом той или иной науки, из-за тех точных результатов, к которым приводил последний. Таким образом науки о внешнем мире сделались единственным типом науки. Между тем единство наук физических и наук нравственных есть не что иное, как постулат. Но существует определенное состояние духа в отношении к природе, общее всем ученым»…
Вот это-то состояние духа в отношении к действительности и мы можем заимствовать у ученых; привьем себе эту бескорыстную любознательность, суровую честность, терпеливое трудолюбие, покорность факту, неподатливость на веру – как на веру себе, так и на веру другим, – неустанную потребность в критике, контроле и проверке. Я не знаю, станет ли наша работа тогда научной, но убежден, что мы, по крайней мере, будем лучше писать историю литературы.
А если уж сообразоваться с методами естественных наук, то будем сообразоваться только с самыми основными из них, то есть с теми приемами, которые общи всем дисциплинам, исследующим факты, и не столько для того, чтобы с их помощью строить наше знание, сколько для того, чтобы просвещать наше разумение. Будем иметь в виду методы согласия и различия, остатка и сопутствующих изменений, но более ради присущего им нравственного смысла, чем ради тех рамок или фасадов, которые по ним могут быть построены. Из размышлений о научных методах извлечем прежде всего щепетильную добросовестность, понимание того, что такое доказательство и что такое знание, чтобы нам стать строже к своим фантазиям и туже на уверенность.
Наши главные операции состоят в том, чтобы изучать литературные тексты, сравнивать их с целью отличить индивидуальное от коллективного и оригинальное от традиционного, группировать их по родам, школам и движениям, наконец определять отношение этих групп к умственной, нравственной и социальной жизни нашей страны, равно как и к развитию европейской литературы и цивилизации.
Для исполнения нашей задачи мы располагаем известным числом приемов и методов. Непосредственное впечатление и рассудочный анализ суть законные и необходимые, но недостаточные орудия. Для того чтобы упорядочить и контролировать игру душевных сил в этих реакциях на текст, чтобы уменьшить долю произвола в наших приговорах, нужны другие средства. Главные из них доставляет нам практика вспомогательных отраслей знания, каковы знакомство с манускриптами, библиография, хронология, биография, критика текста, практика всех остальных дисциплин, каждой по очереди сообразно надобности, особенно истории языка, грамматики, истории философии, истории наук, истории нравов. Метод состоит в том, чтобы в каждой отдельной работе комбинировать, сообразно потребностям сюжета, импрессионизм и анализ с точными приемами изыскания и проверки, и каждый раз вовремя призывать на помощь вспомогательные дисциплины, для того чтобы они, в пределах своей компетенции, способствовали выработке точного знания.
Знать текст – значит прежде всего знать о его существовании: предание, исправленное и дополненное библиографией, указывает нам те произведения, которые составляют предмет нашего ведения.
Знать текст – это значит, далее, решить относительно него известное число вопросов, или, другими словами, провести свои впечатления и мысли чрез ряд операций, которые их преобразуют и сообщают им определительность.
1. Подлин ли текст? Если нет, то ни неверно ли он приписан данному писателю, или апокрифичен в целом?
2. Чист ли и полон текст, свободен ли от искажений и урезок?
Эти два вопроса должны быть исследуемы чрезвычайно тщательно в отношении писем, мемуаров и речей и вообще всех произведений, впервые изданных посмертно. Второй вопрос необходимо ставить себе всякий раз, когда мы пользуемся позднейшей перепечаткой, а не изданием, вышедшим из рук самого автора.
3. Как датируется текст? Нужно знать дату его возникновения, а не только обнародования. Нужно знать даты его частей[62], а не только дату целого.
4. Как изменялся текст от первого издания до последнего, выпущенного автором, и какие линии развития идей и вкуса выступают в этих изменениях?
5. Как возник текст, начиная с первого наброска до первого издания в свет? Какие наклонности вкуса, какие художественные принципы, какая духовная работа обнаруживается в черновых и набросках, если они сохранились?
6. Затем должен быть установлен дословный смысл текста: смысл слов и оборотов – при помощи истории языка, грамматики и исторического синтаксиса; смысл фраз – путем уяснения темных связей и исторических или биографических методов.
7. Вслед за тем должно установить литературный смысл текста, то есть определить его интеллектуальную, эмоциональную и художественную ценность. Здесь надо выяснить различие между индивидуальным языком автора и обычным языком его современников, между личными состояниями сознания и господствующей манерой чувствовать и мыслить. Надо разглядеть под общим и логическим выражением идей те моральные, социальные, философские, религиозные представления и концепции, которые составляют как бы подпочву душевной жизни автора, и которые он не чувствовал потребности выражать, потому что, и не выражая их, понимал себя и был понятен своим современникам. Надо уметь в одном звуке, оттенке или обороте улавливать те глубокие, затаенные умыслы, которые часто исправляют, обогащают и даже опровергают явный смысл текста.
Здесь-то особенно следует пользоваться субъективным чувством и вкусом; но и здесь надо не доверять им и контролировать их, чтобы не оказалось, что излагаешь самого себя под тем предлогом, будто живописуешь Монтеня или Виньи. Литературное произведение должно быть понято прежде всего во времени, когда оно родилось, по его отношению к его автору и к данной эпохе. История литературы должна разрабатываться исторически: это самоочевидная, но еще не общеизвестная истина.
8. Как было создано произведение? Какой темперамент создал его, и реагируя на какие обстоятельства? На этот вопрос отвечает нам биография. – Из каких материалов? Это узнается путем изучения источников; это слово надо понимать в широком смысле: необходимо принимать во внимание не только явное подражание и грубую подделку, но все отпечатки, все следы устной и книжной традиции, вплоть до самых тонких признаков внушения или окрас