ки, какие только могут быть уловлены.
9. Какой успех и какое влияние имело данное произведение? Влияние не всегда совпадает с успехом. Определение литературного влияния есть обратное исследование источников: оно достигается теми же средствами. Определение социального влияния еще важнее и представляет также больше формальных трудностей. Библиография повторных и новых изданий свидетельствует о размерах и путях обращения книги; здесь мы застаем ее в исходной точке, у книгопродавца. Каталоги частных библиотек, посмертные описи имуществ, каталоги библиотек для чтения показывают ее нам в точках прибытия; здесь мы видим, какие лица или, по крайней мере, какие классы и районы затронула книга в своем распространении. Наконец, отчеты периодической печати, частная переписка и частные дневники, иногда пометки читателей, иногда парламентские прения, полемика в печати или судебные процессы доставляют нам сведения о том, как читалась книга и какие следы оставляла она в душе читателей.
Таковы главные операции, посредством которых добывается точное и полное – в действительности никогда не полное, но по возможности наименее неполное – знание литературного произведения. Отсюда, подвергнув такому же сложному исследованию остальные произведения изучаемого писателя, надо перейти к произведениям других писателей. Затем надо распределить произведения на группы по родству в отношении содержания или формы. Затем, на основании филиации форм, устанавливается история видов на основании филиации идей и чувств – история умственных и нравственных течений, по признаку сосуществования известных особенностей окраски и известных технических приемов в произведениях, принадлежащих к различным видам и направлениям, – история эпох, отмеченных господством того или другого вкуса.
Чтобы достигнуть сколько-нибудь прочных результатов в установлении этой тройственной истории, необходимо широко, как можно шире, привлекать к исследованию произведения второстепенные и забытые. Они окружают образцовые произведения, подготовляют, вчерне намечают и комментируют их, образуют переход от одного к другому, уясняют их происхождение и размах. Гений – всегда продукт своего века, но и всегда опережает его; средние писатели вполне принадлежат своему времени, всегда имеют температуру своей среды, всегда в уровень со своей публикой. Поэтому мертвые произведения данной эпохи необходимы для того, чтобы ограничить и определить не поддающуюся ни переработке, ни заимствованию оригинальность большого писателя, чтобы определить среднюю эстетику данной школы, обычную технику данного вида литературы, нормальный смысл и обиходное употребление известной литературной категории.
Наконец, завершающим актом истории литературы является изложение отношений между литературой и жизнью; здесь она соприкасается с социологией. Литература есть выражение общественной жизни: вот бесспорная истина, породившая много ошибок. Литература часто дополняет общественную жизнь: она выражает то, что больше ни в чем не проявляется, – сожаления, мечты и чаяния людей. Она и в этом является выражением общественной жизни, но тогда последнюю надо понимать в широком смысле, который обнимал бы не только учреждения и нравы, но включал бы и то, что не воплощается конкретно, то незримое, чего не открывают нам ни факты, ни собственно исторические документы.
И затем недостаточно определить общее отношение между литературой и обществом. Сказать, что она была художественным изображением или только зеркальным отражением жизни – этого для нас мало: мы желаем знать воздействия и реакции одной на другую, – кто из них шел впереди, кто следовал, в какой момент та и в какой другая давала образец или подражала другой. Выяснение этого обмена – дело в высшей степени сложное и рискованное.
Нетрудно понять, что общая проблема должна быть разложена на частные проблемы, и что только установив длинный ряд частных решений, можно найти – не скажу – общее решение, но некоторое подобие формулы, приблизительно соответствующей данному движению или данной эпохе.
Сразу ставить вопрос о влиянии целой группы литературных произведений на целую группу фактов – значит задаваться несбыточной целью. Влияние литературы на Великую революцию можно будет сколько-нибудь выяснить лишь после того, как будут терпеливо прослежены многообразные и непрерывные взаимодействия между литературой и жизнью за время от 1715, даже от 1680 по 1789 год. Литература влияла, но не гуртом, и не на целую категорию фактов гуртом же: ее влияние составилось из несметного множества воздействий на несметное множество отдельных личностей в продолжение столетия с лишком, так что под конец, к 1789 году, литература целого столетия просочилась в коллективное сознание французского народа, разложившись разными долями по разным слоям, и затем уже изнутри снова объединилась в своем специфическом способе воздействовать на факты.
В каждой из описанных мною операций мы на каждом шагу рискуем ошибиться. Беспрестанно бояться ошибок – вот наш лучший и единственный способ сообщать нашей работе научный характер. Именно в этом отношении метод, излагаемый мною, более всего противоположен литературным приемам самовдохновенной критики. Мы ежеминутно боимся ошибиться, не доверяем нашим идеям – она любуется своими; она заботится о новизне, занимательности и яркости своих идей – мы добиваемся только верности своих; она виртуозно развивает и приукрашивает свои идеи, мы заботимся о том, чтобы наши идеи ни на йоту не превышали установленных фактов. Для них Монтень или Руссо – только гири, которыми они жонглируют: все дело в том, чтобы публика удивлялась силе или ловкости критика. Мы же хотим, чтобы читатель о нас забыл и видел только Монтеня и Руссо, какими они были в действительности и какими увидит их всякий, кто постарается добросовестно и терпеливо вникнуть в тексты. Охотников до субъективной критики именно потому так много, что в ней всего легче самому парадировать по поводу и взамен будто бы изучаемого произведения.
Повторяю, весь наш метод рассчитан на то, чтобы отделить субъективное впечатление от объективного знания, чтобы ограничить, контролировать и истолковать первое на пользу второго. Но в процессе созидания объективной истины ошибка подстерегает нас каждую минуту и на каждом шагу нашего исследования. Я различаю четыре основных вида ее.
Первый случай — когда мы оперируем неполным или ложным знанием; когда мы недостаточно внимательно перечислили тексты, подлежащие изучению, или слишком игнорируем труды наших предшественников и добытые ими результаты. Библиография и здесь является целительным средством: сухая и бессмысленная дисциплина, когда она сама служит себе целью, но необходимое и мощное орудие для предварительной подготовки материала, который должен быть переработан в верные идеи.
Одним из наших грехов является также духовная леность. Мы слишком охотно зачисляем в разряд установленных истин выводы наших предшественников, если эти выводы не противоречат нашим предубеждениям и симпатиям. Часто мы подвергаем их только логической, но не критической проверке. Мы недостаточно углубляемся в тайный смысл книги, мы недостаточно скептически исследуем качество ее доводов. Надо прежде всего дать себе отчет в том, как она составилась, уяснить себе вполне, чем она пользуется и чем пренебрегла, какой оборот она придает тому, чем воспользовалась, и вполне ли утверждение соразмерно со средствами, при помощи которых оно формально добыто; наконец, необходимо точно определить ту долю нового и здорового знания, которую она действительно вносит.
Второй случай — когда мы устанавливаем неточные отношения; иногда это происходит от незнания, – эта ошибка сводится к предыдущей; иногда от нетерпения, – тогда лечение заключается в том, что бы самому дисциплинировать себя, принудить себя к медленной работе, в которой мысль могла бы достигать зрелости; иногда же это происходит от необдуманного доверия к умозрению. Ибо в исторических дисциплинах умозрение – обманщик. Мы почти никогда не располагаем достаточно простыми и точными данными, чтобы поставить умозрение в строго определенные условия. Надо по крайней мере ограничивать его короткими операциями, например, выводя непосредственное следствие там, где всестороннее соображение показывает, что никакой другой вывод невозможен. Но надо остерегаться устанавливать ряды умозаключений, ибо, по мере удаления от начального звена, они слабеют. Достоверность, возникающая на первом шагу из непосредственного соприкосновения с фактами, уменьшается соразмерно удалению от них; как бы тщательно мы ни заботились о строгости умозрения, на каждом дальнейшем этапе дедукции количество возможных построений возрастает, и выбор между ними становится все более произвольным. Поэтому следует после каждой формально-логической операции возвращаться к фактам и почерпать в них столько данных, сколько нужно, чтобы обосновать следующую операцию. Никогда не следует без величайшего недоверия выводить следствие из следствия.
Отсюда ясно, что мы должны прямо истолковывать тексты. Никогда не следует заменять их равнозначными, как мы это часто делаем бессознательно. Мы переводим обсуждаемые нами документы на свой язык; и этот перевод, ослабляющий или искажающий подлинник, бесследно выживает его из нашего духа. «X. пишет а; и а – то же самое, что б. И так, если X. думал б, то…» и т. д.: и мы больше не обращаем внимания на д, между тем как оно – единственный подлинный текст; мы работаем уже только над б, то есть над апокрифическим текстом, который мы подставили вследствие чрезмерной и удобной веры в непогрешимость наших суждений о сходствах и тожествах.
Третий случай — когда мы незаконно преувеличиваем удельный вес наблюденных нами фактов. Подметив аналогию, мы превращаем ее в зависимость: «X. похож на Y» превращается в «X. копирует (или подражает) Y». Подметив зависимость, мы провозглашаем ее прямой или непосредственной: «X. вдохновляется Y’ом»; при этом мы забываем, что существовал или мог существовать некий Y1, который вдохновлялся Y’ом и послужил единственным источником вдохновения для X. Подметив ясную, ограниченную, частичную связь, мы выводим из нее широкое или общее следствие. «Хронология этой фразы определяется такими-то намеками; следовательно, вся глава (или все произведение) датируется так-то». В принципе одно датированное место датирует только самое себя; не очевидно по существу, что оно датирует более обширный отрывок.