Архия я перевел с подстрочником лишь для скорости. Все здесь перевожу самостоятельно и все более совершенствуюсь в переводе. Как в гимназии, так и здесь я чуть не первый переводчик. Я несколько раз уже переводил перед профессором в аудитории, и ничего – не робел, даже грамматический разбор (по-греч.) с успехом одолевал. Вот только трушу зачета по греч. Больно уж много грамматики спрашивает – не успею приготовиться. Выбрал я четвертую книгу Меморабилий (40 стр.) и думаю сдавать недели через две-три. Завтра засяду за занятия Je schneller, je lieber (Чем скорее, тем лучше (нем.).).
Здоровье только у меня за последнее время расшаталось – и отчего бы ты думал? – от бессонницы. Больше недели засыпал я часа в два, хотя ложился в 11, а под конец стал засыпать в пятом часу. Была ли это простуда, или следствие умственного переутомления после 6-7-часовых занятий Цицероном, не знаю. Но только мучило это меня порядком.
Последние две ночи я спал уже нормально, и голова стала свежее.
Был я на прошлой неделе два раза в Малом императорском театре. В первый раз шла пьеса некоего Александрова: «В селе Знаменском». Пьеса прескверная. Играла Ермолова – и что она создала из своей роли! Нет, таких мы с тобой не видали. Это – сама жизнь. В другой раз («Водоворот» Шпажинского, новая пьеса) играли и Федотова, и Ермолова. Сравнивать их нельзя: как различны их области. Но Федотова под конец потрясла меня. Ей лет под пятьдесят, Ермоловой под сорок. Видел на этот раз и Шпажинского. Так как пьеса шла лишь второй раз, то он был в театре и несколько раз выходил на вызовы, держа за руки Фед. и Ерм. Ничего особенного: высокий господин в темных очках, с сильною проседью в волосах и выражением какого-то недоумения на лице. Пьеса не из важных, хотя эффектная.
Пьеса эта почти дословно излагает дело об убийстве Бефани. Дело это разбиралось здесь в Окр. суде в пятн., субб. и воскр. Ты, вероятно, читал о нем. Я, конечно, с величайшим любопытством следил за ходом дела, и в субботу сам пробрался в Окр. суд, да так счастливо, что очутился в первом ряду публики, все видел (или, вернее, всех) и кое-что слышал. Видел Орлова, его жену, сестру, брата, мать Бефани. На меня обстановка Окр. суда и дело это произвели страшное впечатление, особенно чтение их любовных писем перед всей публикой. – Видел Урусова, Плевако.
7[71]
Москва, 5 ноября 89 г.
Воскресенье, 2 часа дня.
Дорогой брат! Спешу тебя обрадовать. Прежде всего прочитай приложенную здесь записку, а потом слушай. Ты понимаешь, что в записке этой дело идет о моих стихах.
Здановича ты, вероятно, помнишь? Он уже второй год здесь на юрид., живет вместе с Буклукчи. Я у них бываю почти каждый день, также и они у меня. Узнав, что Зд. знаком с Гольцевым, его сестрой и племянницей, я переписал на 2 почт. листках 5 стих. и дал ему, чтобы он через племянницу довел их до сведения Гольцева. Племянница эта – консерваторка, довольно миленькая девочка, Зд. бывает у нее довольно часто. Это было больше, чем неделю тому назад. Сегодня в 12 час. Зд. принес мне приложенную здесь записку и мои стих. Записку эту писала на квартире консерваторки К. А. Гольцева, сестра Гольцева, учительница, живущая у брата. Чтобы пояснить, кто такой Гольцев, скажу еще, что он был орд. проф. моск. унив. по юрид. фак., потом по каким– то обстоятельствам вышел в отставку и в настоящее время состоит «самделишным», т. е. не офиц. редактором Р Мысли и одним из редакторов Рус. Вед.
Как отрадно было мне читать «они ему понравились», не могу выразить. Я теперь нахожусь в том «инкубационном» периоде, который изобразил Фет словами:
Не знаю сам, что буду петь,
Но только песня зреет.
Такой отзыв может меня только заставить работать и работать с надеждою.
Газет я тебе до сих пор еще не посылал, все как-то не собрался: пошлю уже, вероятно, во вторник.
Вчера, после обеда, пошел я с товарищем с неким Пасситом (сын инсп. рижской гимназии, превосходно по-немецки говорит) шляться по пассажам, потом часу в третьем пришли мы к Ивану Великому и начали взбираться. Взбирались около ¾ часа, с остановками на каждом этаже. Видов особенно обширных нет; только уж сверху видно все Замоскворечье. Внутри, до самого верха ведет железная очень узкая, крутая и темная лестница, как видно, новейшего происхождения. Повсюду колокола, громадные и красивые. Наверху мы едва не замерзли; между тем как внизу было не очень холодно, но сыро, наверху свистел и рвался леденящий ветер; мы едва удержали шапки на головах. На всех этажах на белых стенах написали карандашом:
Михаил Гершензон
Леонид Пассит 4 ноября 1889 года
студ. фил. 4 часа.
Надо тебе сказать, что стены белятся ежегодно.
В начале пятого полумертвые отправились мы ко мне, напились чаю и в шесть часов разошлись.
Коклен с труппою уже здесь. Раз надо будет пойти.
8[72]
Москва, 15 декабря 1889 г.
Пятница, 9 час. у.
Итак, я хочу написать тебе такое письмо, по которому ты мог бы составить себе понятие о том, как я прожил последние три недели. Чтобы быть более или менее систематическим, буду писать сначала о науке, потом о театре и, наконец, о всяких мелочах.
Also Cap. I[73]. О том, как я даю науке двигать себя, – потому что сначала наука двигает нас, а когда подвинет достаточно вперед, тогда мы начинаем двигать ее. Совершенно как это бывает между родителями и детьми.
Прочитав почти всего Грановского, я взялся 27 ноября за Токвилля (Старый порядок и революция). Читался он сначала очень трудно, но понемногу я в него вчитался. Прочитал его два раза, причем работал очень упорно, иной раз по 10–11 часов в день. После того ходил несколько дней в Румянцевский Музей, где читал статью Чичерина о Токвилле (статья эта – из От. Зап. 1857 г. – у меня дома есть, но я забыл ее взять с собой; пожалуйста, вышли мне ее сейчас же по почте). И, наконец, в последние дни я прочитал только что вышедшую в рус. переводе книгу Георга Брандеса «Новые веяния» – Moderne Geister. Книга эта представляет том страниц в 500 и заключает, кроме автобиографии Брандеса и оценки его деятельности Гутмана, блестящие характеристики: Гейзе, Макса Клингера, Ренана, Милля, Флобера, бр. Гонкуров, Тургенева, Андерсена, Тегнера, Бьернштерна-Бьернсона и Ибсена. Читается она с неослабевающим интересом и с великой пользой. На Рождество в свободное время прочитаю некоторые из этих характеристик еще раз и тогда буду писать тебе о них подробнее. Книгу эту купил Буклукчи, от него я и имел ее.
Вот уже три дня, как я почти ничего не читаю, кроме газет, да две-три страницы Шекспира по утрам. Объелся я лакомств. Печатная буква мне очертела, и при виде книги меня начинает тошнить. С приезда в Москву я взял привычку записывать все, что читаю. Итак, смотри, что я прочитал за 10 недель:
Октябрь.
Валери Радо. Л. Пастер (История одного ученого).
Тарновский. Половая зрелость.
Ноябрь.
На память о В. М. Гаршине.
Шекспир. Много шума из ничего, Как вам будет угодно.
Грановский – страниц 500.
Русская Мысль за октябрь и ноябрь: Слезы царицы, Своим чередом, Научный обзор, Аскалонский злодей. Из рассказов В. Косякевича и др.
Токвилль. Старый порядок.
Декабрь.
Токвилль (2 раза).
Чичерин. Статья о Токвилле.
Г. Брандес. Новые веяния.
Шекспир. Король Джон.
Все это вместе составит уйму почти в 3000 страниц. Из этого ты можешь видеть, как много я работал, потому что я в то же время занимался латинским и греческим и сдал два домашних чтения. Но, с другой стороны, ты поймешь мою теперешнюю «библиофобию». Пройдет 5–6 дней ничегонеделания, опять явится охота, и тогда я засяду за трехтомную Нибурову Историю Греции.
Кроме обязательных лекций, я в этом семестре слушал еще психологию у Троицкого. Начал я его слушать совершенно случайно: был свободный час, вот и пошел послушать знаменитого профессора. Ну, а с тех пор ходил уж регулярно, и со второй лекции начал вести заметки. В начале семестра он читал историю психологии, и только в середине ноября начал систематический курс психологии. Вот на первую лекцию систематического курса я и попал случайно.
Надо тебе знать, что «философы» нашего университета делятся на две группы: на метафизиков и позитивистов, так сказать, или реалистов. К первым принадлежат Н. Я. Грот, Трубецкой и, кажется, Лопатин, единственным представителем второй школы является Троицкий. Симпатии студенчества явно на стороне последнего. Слушателей у него впятеро против Грота, который тоже читает психологию. Лекции его не раз прерываются громом аплодисментов; последняя лекция в этом семестре тоже закончилась рукоплесканиями.
И есть за что. С удивлением смотришь, как снимает он с ходуль все отвлеченные понятия и бережно ставит их на землю, на общий фундамент. Поразительна цепкость этого старика: взберется это на гору высоко, высоко, того и гляди сорвется вниз, в бездну метафизики (взять хотя бы вопрос о явлениях личности). Так нет; не только сам уцепится, а и нас с собою втянет, что особенно трудно, потому что мы очень мало привыкли к отвлеченному мышлению. Не говоря уже об огромной пользе, я почерпал в его лекциях великое наслаждение. Он работает, как опытный каменщик, прочно, быстро и чисто. Я записывал во время лекции почти все, а после лекции уходил в Румянц. Музей и там, при помощи его же двухтомной «Науки о духе», подробно разрабатывал лекцию. Потом чистенько записывал в тетрадь. Он читал 2 раза в неделю по часу. В будущем семестре читает продолжение.
Из себя он представляет невысокого, довольно толстого господина лет под шестьдесят, с проседью и женственными движениями и улыбками (улыбки эти, как и вообще все телодвижения его, часто бывают весьма неприятны). Бреет бороду и носит звезду. Он – заслуженный орд. профессор и декан филол. фак. Чтобы покончить с наукою, скажу еще, что был раз на лекции Стороженко, раз у Ключевского и, наконец, раз у Сеченова