. Сеч. читал по воскресеньям от часа до трех. Как называется его курс – не помню, но в тот раз он говорил об удалении обеих эмисфер (у птиц, лягушек и кроликов) и одного полушария у собак. Невысокий человек с умной и подвижной физиономией, с сильной проседью в волосах, во время лекции беспрестанно ходит, ни минуты не устоит на месте. Понял я почти все, кроме какой-то овтольмоскопии, или как там называется. Случалось уже читать (кажется в Русск. Богатстве когда-то) об удалении полушарий.
Видел при этом случае и анатом. зал с трупами. Громадный, со множеством окон зал, уставленный большими столами, крытыми жестью и с желобками – обыкновенная картина анатомического театра.
Видел там и Тимирязева. Сеченова слушают многие профессора: Столетов, о.п. по физике, Браун – по глазным болезням (старик уже), Тимирязев и др. Тимир. пришел уже во время лекции; Сечен. подал ему руку и пригласил сесть. Тим. сконфузился, покраснел, сел, впился своими большими глазами в Сеченова и не сводил их с него до конца. Ему на вид можно дать лет 35 максимум. Тоже подвижное и удивительно симпатичное лицо. Наконец, видел раз в Нормальной Мачтета. Он там часто обедает.
Вот и вся наука. А так как теперь первый час ночи, то я лягу спать и о театре буду писать завтра.
В театре я был за все это время несколько раз. Два раза был в театре Корша, где раз видел «Сорванца» В. Крылова, и раз «Раздел» Писемского. Я убедился, что лучший после Малого драматический театр в Москве – театр Корша; во-первых, у него есть такие силы, как Глама-Мещерская, Мартынова, Градов-Соколов; во-вторых, ансамбль всегда отличный, и второстепенные артисты добросовестно учат свои роли. – «Раздел» я видел в прошлое воскресенье днем, за гривенник. Здесь во всех трех частных театрах по воскресеньям даются дневные спектакли по уменьшенным ценам, напр., боковая галерея – гривенник. Завтра идет днем у Корша «Гроза»; может быть, пойду. – Потом был раз у Абрамовой; шла пьеса Ладыженского «Ларский». Драма в пять часов, то бишь актов. Мы были целой компанией. Так, как в тот вечер, мы давно уже не скучали. Бедная наша драматическая литература! Сколько я новинок видел: «В селе Знаменском» Александрова, «Разлад» Крылова, «Водоворот» Шпажинского, «Ларский» Ладыженского, – все будто одна мать родила. Во всех царствует какая-то расшатанность нравственная и часто умственная, к тому – почти ничем не мотивированная, разные разлады и водовороты семейные. Все это указывает, мне кажется, не столько на нравственную расшатанность русского общества, сколько на чрезмерную хилость и пустоту русской драматической литературы. Ее может поставить на ноги только юношеский идеал и юношеский задор, как это сделал для своего времени Эрнани Гюго и Разбойники Шиллера.
В понедельник в первый раз был в Большом театре. Шел Лоэнгрин. И постановка, и исполнения были далеко лучше, чем в берлинском Opernhaus. Пели: Бутенко, Власов, Преображенский, Борисов, Скомская. Опера восхитительная; я ее послушаю еще раз. – Театр грандиозный; с галереи артисты на сцене кажутся куклами. Оркестр в 200 человек.
Наконец, третьего дек. был студенческий концерт в пользу недостаточных студентов. Народа было страшное множество. Сначала я стал за колоннами и ничего не слышал; но после антракта Зданович (он певчий) провел меня в «исполнительскую», т. е. в комнату, где прихорашивались певицы и настраивались инструменты. Между прочим играл Брандуков, молодой виолончелист, Давыдов in spe.
Одну пьесу он сыграл по программе и две на бис. Играет удивительно хорошо.
Закончился концерт грандиозным Gaudeamus; из публики подтягивал не один старичок. На лестнице устроили шумную овацию любимому нашему инспектору Доброву. Зал Благородного Собрания замечателен только своей величиной по всем трем измерениям: зато ходы за колоннами очень изящно отделаны лепною работою.
Суббота, 11 час. вечера. Так как я о науке и театре кончил, то перехожу к собственной персоне. С начала декабря я обедал раз 6. Сначала не обедал 2 дня, потом 8 дней, потом сегодня не обедал. Пробовал было обедать в Ляпинке (столовая при студ. общежитии, учрежденном бр. Ляпиными), где обед из двух блюд стоит 15 коп., да на втором же разе расстроил желудок и целый день бегал. – Тебе, верно, говорили уже, что ученик мой уехал, и урока я лишился. Обещали мне другие уроки, да не знаю, к какому времени.
Знаешь ты, вероятно, и о том, что я меняю квартиру. Одно – клопы, другое – дорого. Поливал я скипидаром и кровать, и диван, и стены – ничего не помогает. Больше недели сплю на 4 деревянных стульях, и натурально – все кости болят. Вчера (в субботу) нашел я квартиру, частную; комнатка маленькая об одно окно, ход через хозяйскую комнату. От университета минуты три, плачу 11 руб., да служанке рубль – всего двенадцать; а здесь платил 15 руб., да один рубль 75 коп. двум слугам. Значит, пять руб. в кармане.
На Рождество буду искать занятия по черчению. Кроме того, на этой неделе перепишу рассказ, который на каникулах перевел с французского. Один мой знакомый прочитал его и сказал, что и рассказ хороший, и перевод недурной. Перепишу и отнесу куда-нибудь.
9[74]
Москва. 15 января 1890 г.
Понедельник.
Дорогой брат! Твои письма я все получил и с удовольствием читал. Известие твое, что деньги на лекции вышлют нам недели через две, меня не обрадовало: говорят, у нас последний срок – 25 января. Если Леви, действительно привезет мне только 10 руб., то будет очень печально: у меня в кармане 2 рубля, а 18 надо за квартиру платить, да и билетов на обед у меня со вчерашнего дня нет. Сегодня и завтра не обедаю – подожду, пока узнаю, сколько привез мне Леви. Положение вообще такое, что врагу не пожелаю. Не говоря уже о том, как тяжело брать эти деньги – не позволяешь себе съесть лишний кусок хлеба за чаем, выпить сладкий стакан чая – не в прикуску. Жду вот, как деньги получу – напечатаю объявление в Рус. Ведомостях. До сих пор не мог этого сделать, потому что нужно представить разрешение от обер-полицеймейстера на занятие уроками, и такое разрешение обходится в 3 рубля. Теперь какой-то студент через Здановича обещал дать свое разрешение. Другая надежда на газету Гатцука: если перевода и не примут, то, может быть, дадут какую-нибудь другую переводную работу, если язык понравится.
12 января – день св. Татьяны – день основания Московского Унив. (1775 г.). Что здесь творится 12 янв. – трудно описать. Я еще накануне решил прокутить в этот день 5 руб., которых у меня пока еще не было. Зданович решил заложить часы, а мои давно «лежат». Как раз 11-го вечером – deus ex machina – явилось твое заказное письмо, которого я ждал уже несколько дней. 12-го утром в половине 12-го пришел ко мне товарищ мой – филолог и мы вместе отправились в университет на торжественный акт. Актовый зал не велик и не важен. – Присутствовали: ген. – губернатор, митрополит, профессора в лентах и галунах, члены археологического съезда, множество публики и студентов. Сначала проф. Шереметевский часа полтора убийственным голосом читал речь о чем-то психологическом, потом был прочитан отчет университетский за 1889/9 г. (преподавателей 176, студентов около 4 тысяч); затем выдавались медали за сочинения, представленные на соискание медалей, далее два раза было пропето «Боже царя храни» и 2 раза Gaudeamus. Медали под звуки музыки передавали ген. – губернатор, митрополит, попечитель и др., пожимая руки и поздравляя. Между медалистами (золот. мед.) был один еврей, окончивший в этом году физико-математический фак. По окончании акта, в 2 часа, мы, т. е. Зданович, Веревкин (мой товарищ, филолог, из Твери) и я, поехали в Эрмитаж обедать. Студентов здесь было видимо-невидимо (Эрмитаж – роскошнейший в Москве ресторан). Пообедали, пили рябиновку, пиво, смирновку. Часов в пять уже было очень весело в зале, часам к 7 зала представляла большое разнообразие: здесь кто-то, стоя на столе, силится сказать спич, там дерутся или пускают друг в друга бутылки, в одном углу какой-то пожилой господин казачка отхватывает, в другом – какой-то грузин на четырехугольном столе лезгинку танцует. К тому времени и я порядком нагрузился; пил то у одного стола, то у другого (здесь незнакомых нет), попал в «кабинет», где какой-то пожилой господин «студент» накачал кларетом (недурное вино в 2 р. бутылка). Под конец, часам к 9, я уже целовался со всяким; между прочим запечатлел нежную безешку на толстых губах кн. Урусова – юриста, который, стоя на столе, спич сказал. – В 9 час. поехали мы громадною компанией в Стрельну (7 в. от Москвы). Здесь студентов было еще больше. Здесь же оказались и цыганки, между которыми было не мало истинных красавиц. Попал я и здесь в какой-то кабинет, где было много цыганок и студентов, и при всеобщем одобрении с пафосом декламировал: «Из кулей рогожных мантию etc» и еще многое из Лермонтова и др. Целовал ручки у красивых цыганок, говорил по-немецки с одною из них, родившейся в Венгрии, но часам к 12 почти совсем отрезвел. Здесь было не мало профессоров, большею частью пьяных до положения риз. Поймали студенты профессора Янжула, поставили на стол и требуют речи. У Янжула характерная русская физиономия, нос пуговицей – теперь так и пылал. Стоит это он на столе, едва на ногах держится; руки на животе сложил и кротко смотрит на бушующую вокруг толпу. «Ну что я вам скажу, – говорит. – Вы пьяны, как истинные студенты, и я пьян, как истинный студент. Что я могу вам сказать, как не речь пьяного?» – Из Стрельны поехали в Яр. Здесь та же картина. За одним столом сидели Мачтет, Родзевич (теперь редактор Г. Гатцука), Иогель (беллетрист) и др. Подошли, пожали руку Мачтету. Потом вокруг этого стола собралось множество студентов, говорили огненно-пьяные речи, провозглашали тосты и т. д. – Уехали мы в половине 3-го домой. Дома я лег в постель, но спать не мог. В 4 часа заснул, в 8 проснулся; желудок был немного не в порядке, голова ничего. Весь день занимался, а в 7 час. отправился на филармонический концерт. (Так как Харик не приехал, то я мог воспользоваться билетом.) Превосходный оркестр играл 5-ю симфонию Бетховена – восхитительную вещь, – и многое из оперы Масснэ «Сид». Я млел. Но когда запела Зембрих – растаял. Она пела: «Das Veilchen»(«Фиалка» (нем.).) Моцарта, «Колыбельную песню» Чайковского – 2 раза, Мазурку Шопена, Вальс Ардити (Parla), Соловей мой, соловей, из Лючии – 2 арии, из Сомнамбулы – одну, одну русскую песенку (какую – не знаю), и одну польскую (сама аккомпанировала себе на рояли) – всего на пяти языках: русском, польском, французском, итальянском, немецком. То есть пела – ах! Особенно Колыбельная песнь… Надо было послушать у ней «вечор спрашивала мать – где изволил пропадать»… «Колыбелоньку кашал» произносила она. Одно слово – восторг.