Мачтет читал отрывок из своего рассказа «Личарда», где фигурируют студенты 60-х годов и т. д. Отрывок очень милый и автору хлопали много.
Иванов читал «О романтизме нашего времени». Об этом человеке, которому предстоит, может быть, роль нового Белинского в нашей литературе, я хотел бы рассказать тебе побольше, и именно потому должен отложить свой рассказ до другого письма. Его встретили аплодисментами; он читал об Ибсене, читал тихо и до того невнятно, что, стоя в 10 шагах от него, я едва уловил половину; вполне его слышало, может быть, 10 человек: и тем не менее, когда он окончил, ему в течение нескольких минут аплодировали так сильно, как не хлопали ни одному из первых двух чтецов. Очевидно, аплодисменты эти относились не к референту, а к автору «Отголосков сцены». И. – чел. лет 26–27, года 3 назад окончил ун. и был оставлен по 2 кафедрам: всеобщей истории и всеобщей литературы. Он защищал диссертацию, теперь магистрант, и с будущего года будет читать в ун. Сын крестьянина, живет в скверных мебл. комн., обедает в Норм. ст., зарабатывает огромные деньги. Великий поклонник Ибсена. Кстати об Ибсене. Сегодня мне рассказали об одной карикатуре, появившейся недавно в Ulk’e. Памятник Шиллера перед Schauspielhaus’ом. Шиллер, задрапировавшись плащом на подобие умирающего Цезаря, уже сошел с пьедестала и с ужасом оглядывается на Ибсена, который небрежной поступью и небрежно-одетый, в халате, всходит на пьедестал. По 4 углам памятника, вместо 4 муз, помещены: Psychopathie, Atavismus, Hysterie, Alkogolismus[89].
22[90]
Москва, 23 марта 1891 г.
Суббота, 12 час. ночи.
Открыв твое письмо от 17-го числа и найдя в нем трехрублевку, я не знал, чему более удивляться: твоему ли легкомыслию – как ты не задумался послать деньги в простом письме почти на верную пропажу, или стоической честности почтовых чиновников. Но если на этот раз эксперимент и удался, то не советую тебе проделывать его вторично.
Буду откровенен: при виде кредитного билета у меня от радости, как говорится, «в зобу дыханье сперло», и никогда еще, кажется, я с таким удовольствием не читал твоего письма. Мило, не правда ли? Но, может быть, меня хоть сколько-нибудь извиняет чистота и благородство предметов, на которые эти деньги предназначались. Ты знаешь эти предметы: две итальянские оперы, порванные сапоги и Поссарт. Держа в руках твою трехрублевку, я не мог без улыбки читать твое грозное вступление и отказываюсь отвечать на него: ибо победителей не судят.
Я думаю, самый лучший способ отблагодарить тебя – это во всех подробностях описать тебе те крупные и мелкие удовольствия, которые доставила мне твоя присылка. Твое письмо я получил в 12 ч., как раз тогда, когда одевался, чтобы идти в университет и обедать. Я уже сказал, в какое радужное настроение духа привело оно меня; этой радостью я не замедлил поделиться со своим хорошим приятелем, медиком 2-го курса, грузином, зайдя к нему по дороге. Славный малый, но, как я же, страдающий застарелым и неизлечимым хроническим катаром кармана (впрочем, и желудка тоже). Насладившись досыта контрастической картиной своего могущества и его зависимости, и из чистого сожаления к живой твари оставив ему третью часть своих богатств, я с гордо поднятой головой мимо университета отправился обедать, и с превосходным аппетитом пообедал. В начале четвертого часа я вернулся домой нагруженный, как «Трагик поневоле» в водевиле Чехова. Тут были: 1) два фунта сахара; 2) на гривенник конфет; 3) лимон; 4) на 4 коп. молока; 5) на 5 коп. перьев; 6) полдести бумаги и мн. др. более или менее необходимые в хозяйстве предметы. «Паштенный! отпущай товар: на две копейки хлеба, на грош соли, на копейку луку да на копейку квасу; пытаму мы нынче имянинник». Таковы были первые плоды твоего великодушия. К сожалению, и в тот вечер, и в следующие до нынешнего Поссарт дает пьесы, на которые я решил не ходить: Freund Fritz, Faust, Richard der Dritte[91], etc.
Поэтому, до времени я его оставил и обратился к опере. У нас играют теперь две первоклассные, с небывалым составом артистов, итальянские оперы: в одной (у Корша) – Зембрих, Ферни Джермано, Литвин, Мазини, Котоньи; в другой (у Шелапутина) – Ван-Зандт, Адель Борги, Фигнер, Кашман, Риера и др. У Корша цены невозможные на обыкновенный спектакль – последнее место на галерее, откуда ничего не видно, – 1 руб.; а на «особенные» представления – то же место – 2 р. 10 коп. У Шелапутина все же сравнительно по-божески: стоять позади галереи, откуда недурно видно и слышно – 50 коп. иногда 60. В этом-то театре я и был вчера в первый раз; шла опера Гуно «Ромео и Джульета» с Фигнером и Ван-Зандт. Я провел вечер в раю. Божественная музыка, божественные голоса Фигнера, Ван-Зандт и Риеры, чудная игра Фигнера и Ван– Зандт, ангельский образ последней – «как их передать в обыденных словах?» Никогда, кажется, не испытывал я такого глубокого наслаждения и не был так близок к состоянию полного счастия, хотя бы на одну минуту. За вход в этот рай я заплатил полтинник. Но надо признаться, в этом раю было жарко, как в аду; платье держишь при себе, все время стоишь в галошах, потолок низко навис над головой, народа много… Что делать? Спасибо и за то. Я сегодня же взял билет на понедельник, когда идет «Фауст» с Ван-Зандт, Фигнером, Кашманом и Танцини. Билет на тот же чердак – 60 коп.
После всего этого (между прочим, уплатил за «Царя Колокола») осталось у меня семь гривен, и до получки денег (около 15 апреля) я думаю задолжать только 3 рубля, а ожидал задолжать гораздо больше. Это меня не смущает; в марте я получил только 28 руб. – это раз, потом на этот месяц (15 марта – 15 апреля) приходятся эти оперы и Поссарт; в следующем же месяце получу, вероятно, 30 руб., и в театр буду ходить гораздо реже. Я очень рад, что урвал в прошлом месяце 5 рублей и вы купил кое-какие вещи; теперь у меня в залоге еще на 6 руб., за которые на днях заплатил одних процентов (с октября) 98 коп.
Занимаюсь умеренно – часов 6–8 в день, преимущественно русской историей, к экзамену. Читаю довольно много, прочитал в последнее время: Флобера – Госпожу Бовари, Шатобриана – Последний из Абенсерражей, Ж. Зандт – Консуэло, Сервантеса – Девять интермеццо, Kleist’a – Der zerbrochene Krug[92]. Погода большей частью скверная, осенняя.
23[93]
Москва, 13 апреля 91 г.
Суббота, 10 час. веч.
Вы, должно быть, читали новое распоряжение о постепенном выселении из Москвы всех евреев-ремесленников. Вы легко представите себе, какое впечатление произвело здесь это распоряжение. 8–9 тысяч семейств обречены на голодную смерть.
Постепенное выселение – это значит, что ремесленник должен выехать тогда, когда окончится срок его паспорта, будь это хотя 1 мая. Уже вчера можно было видеть на улице еврея в сопровождении 2 полицейских; у него должно быть паспорт истек третьего дня. Тот господин, с сыном которого я занимаюсь, теряет полсостояния благодаря этому распоряжению.
Исполняю Ваше желание и присылаю Вам несколько стихотворений, большей частью переведенных мною с немецкого. А затем крепко целую Вас и остаюсь весь Ваш М.Т. Дедушке сердечный поклон.
Плачет дитя в колыбели,
Песенку няня поет;
Скоро умолкнет ребенок,
Тихо и сладко уснет.
Тяжкое горе таится
В думах моих и мечтах,
И убаюкать хочу я
Песнею горе и страх.
По поляне вдоль катится
Светлый ручеек,
По щеке твоей струится
Светлых слез поток.
Пусть ручей струится дале:
Где течет ручей,
Там пурпуровые розы
Расцветут пышней.
Но не падай ты на щеки,
Горьких слез роса:
Блекнут розы на ланитах,
Где течет слеза.
Широкую грудь и бездонное лоно потока
И судна, и бури взрывают и режут глубоко.
И так глубоки эти раны на влажном просторе,
Как нежного сердца не ранит и тяжкое горе.
Но буря умчалась, судно охватили туманы,
И снова закрылись глубоко зиявшие раны.
Лишь вы никогда, никогда не закроетесь снова
Незримые раны печального сердца людского.
24[94]
Москва, 8 окт. 1891 г,
Вторник, 12 час. ночи.
Дорогой брат! Твое письмо от 3-го я получил, но до сих пор не имел времени ответить.
У меня мало нового. Работаю с утра до полуночи – точно перед экзаменами. Семинарии, т. е. практические занятия, бывшие до сих пор необязательными, с этого семестра обязательны: до конца курса в каждом семестре мы будем иметь другой семинарий. В настоящем семестре семинарий наш у Герье по всеобщей истории (т. е. по истории зап. – евр. государств в средние и новые века). Нас человек двадцать (на историческом отделении 3-го курса, есть еще 3-го курса отделения словесное и классическое, чел. 12 и 7); Герье разделил нас на две группы – на знающих нем. и франц. и на незнающих. Я принадлежу, конечно, к 1-ой группе. Семинарий для нашей группы – по истории английской и французской революции, для второй группы – по истории пап. В этом семестре я должен представить 4 реферата: 2 по истории первой английской революции (1640—49 гг.) и 2 по истории франц. революции. Один реферат мы представили в последнюю субботу. Там рассуждали об этой теме, поднимали вопросы, по которым все должны были сказать свое мнение и т. д.; все это довольно интересно, но мало полезно. Вообще Герье далеко не умеет так хорошо вести семинарий, как Виноградов (по истории Греции и началу Средних веков будет вести наш семинарий в следующем семестре). К этой субботе, 12-го, каждый получил реферат другого студента и должен представить о нем рецензию. Мне достался огромный реферат одного очень самонадеянного, умного, нахального, любящего спорить, но мало знающего господина. Сам он, по недостатку сведений, утверждает все огулом, в общих трескучих фразах; а спорить с ним нельзя иначе, как с выписками в руках, иначе его не переспорить. Поэтому рецензия отнимает у меня довольно много времени. Между тем уже ждет новая работа: 2-ой реферат по истории англ. революции надо представить 26-го числа. Опять и на этот раз придется прочитать страниц 500. Словом, работы по горло – работы в высшей степени интересной и привлекательной; но здоровье необходимо должно потерпеть. Вот уже две недели, как я ложусь после часа, обыкновенно в 2, тогда как встаю не позже половины 8-го. Впрочем, я не ропщу: я нахожу в работе такое наслаждение, я так поглощен процессом проникновения в глубь истории, что не замечаю, как летит время. Я чувствую, что с каждым днем мысль моя становится глубже, что во мне как будто растет нечто новое: и это чувствую не я один – об этом говорили мне и некоторые из товарищей. А какое наслаждение вчитываться в Ранке, в Маколея – и сравнивать их; Герье рекомендовал одн