(Конец письма утерян).
29
Москва, 20-го октября 1892 г.,
вторн., 4 ч. д.
Дорогие мои! Пишу Вам в каком-то тумане, едва связывая свои мысли, едва подбирая слова. То, что тяжелым камнем лежало на моем сердце, – того больше нет. Я рад, что могу Вас обрадовать, и не меньше рад тому, что могу Вам доказать, что не по капризу пошел на филологический факультет. Коротко, но важно говоря – моя будущность решена.
Я только что вернулся от проф. Виноградова, которого случайно встретил в университете; я шел с ним от университета до его квартиры, вошел и сидел с ним. Было бы долго передавать все его слова. Он сказал, что очень хотел бы оставить меня при университете, но это совершенно невозможно, потому что на этот случай есть особое распоряжение; но он сделает все возможное, чтобы я мог спокойно заниматься. Он предложил мне следующее: в этом году я не держу экзаменов, а пишу сочинение на золотую медаль (которую он же будет присуждать); этот год я существую отчасти на свою стипендию, которая с 1 января опять будет в 250 руб., отчасти на сторонние заработки, которые он по мере возможности будет мне доставлять. А, начиная с будущего года, я буду жить 1) на стипендию в 300 руб., которую он берется мне выхлопотать, 2) на жалованье в 25 руб. за работу секретаря у него самого (два часа ежедневно, кроме праздников); это место я получаю с сентября месяца. В будущем же году буду сдавать и экзамены. Медаль нужна для того, чтобы иметь основание требовать для меня стипендию по выходе из университета на два или три года. В перспективе – командировка за границу. Нравится ли Вам это, довольны ли Вы? Нечего говорить, как я-то рад, но над вопросом о медали я еще подумаю. Мне было бы очень выгодно писать на медаль, потому что я был бы почти уверен в ней, но, занимаясь самостоятельно, чем хочу, я могу успеть больше. Об этом еще надо подумать; я попрошу его узнать, не дадут ли мне этой стипендии без медали, просто в виде поощрения или за заслуги на факультете, а то, если будет другой заработок, то можно и без стипендии обойтись.
Он рассказал мне подробно, как было дело с уменьшением стипендии. Оказывается, что он знает обо мне такие подробности, что я и не предполагал (т. е. относительно моего прошлого). Он первый, прервав другой разговор, завел речь об оставлении при университете, и сказал: «Если бы не было распоряжения – не оставлять при университете нехристиан, а дело было только в сопротивлении факультетского совета, то я не остановился бы даже перед демонстрацией и добился бы своего». Он был настолько умен, что ни одним словом не намекнул о переходе в христианство. Сегодня он дал мне для перевода с французского статью (небольшую), за которую я получу руб. 10–12.
Буду ли держать на медаль, или нет – одно верно, что экзамены буду держать в будущем году; теперь мне спешить нечего. Еще потому не хотелось бы писать на медаль, что это заставило бы меня все лето прожить здесь, что было бы и неудобно, и неприятно.
30[102]
Москва, 4 ноября 1892 г.,
среда 1 ч. н.
Дорогой брат!
Теперь могу сообщить тебе еще кое-что новое. До субботы я дьявольски работал над рефератом, в субботу подал его Виноградову, а в понедельник был семинарий по моей теме. Виноградов назвал мою работу «очень хорошею», «в некоторых частях прямо замечательною», «образцовою». Сказал, что я избрал правильный метод и хороший план; сказал еще: «я в этой работе ценю особенно то, что она написана совершенно самостоятельно, не обращая внимания на то, что я до сих пор говорил и писал об этом предмете; но должен наперед сказать, что со многими выводами не могу согласиться, и, надеюсь, референт не будет на меня в претензии, если я против его доводов буду выставлять свои». А я сидел рядом с ним (как референт) и слушал, опустив глаза на раскрытую передо мною книгу, и точно замер. Вчера вечером я отнес ему перевод статьи, которую он мне дал (я писал тебе). Он снова подтвердил, что находит мою работу отличною: «к сожалению, сказал он, я не могу согласиться с вашими выводами, иначе я напечатал бы ее; она того стоит». Советовал мне обратить внимание на стиль, потому что у меня будто бы язык иностранца. Это объясняется просто спешностью работы и тем обстоятельством, что я три недели читал исключительно по нем., франц. и гречески. А доля истины, может быть, есть.
Завтра я должен быть у него вечером; у него есть какая-то работа для меня.
Удача реферата и отзывы о нем Виноградова доставили мне большое удовлетворение. Эти два дня – от подачи работы до семинария, – т. е. от субботы до понедельника, я страшно волновался; я просто не находил себе места. Две недели назад, когда он сказал, что оставит меня при себе, я откровенно выразил ему свое удивление, откуда он меня знает? На это он, между прочим, ответил: да ведь я знаю, что вы можете дать. Тогда я сказал, что это он узнает вполне после прочтения моего реферата; «конечно, сказал он, я резервирую свое мнение». Теперь тебе понятна причина моего волнения.
Твое открытое письмо сегодня получил; завтра утром вышлю Клауса. Не писал – до субботы – за недостатком времени, в воскресенье – потому что был в ожидании, а до нынешнего дня – потому что завертелся: то у меня кто-нибудь, то ухожу, то занимаюсь. Ты не пишешь, привил ли себе оспу; также – доволен ли квартирою, как проводишь время и проч.
Дорогой брат! Дописываю письмо в четверг, в 7 час. веч. Вчера было очень поздно, и я лег спать. Весь вечер, до 12 час, я провел у одного молодого человека, окончившего университет два года назад и оставленного при университете министерским стипендиатом. Он тоже бывает у Виноградова, но я был знаком с ним и раньше. Он уже год как занимается Αθηναίων πολιτεία; в октябрьской книжке Ж. М. Н. П. начала печататься его статья об авторе ее – статью отвозил в Петербург сам Виноградов, а скоро выйдет из печати его объемистое исследование об источниках “А. π., издаваемое на счет университета. Несмотря на свою молодость, он уже теперь – один из самых талантливых русских ученых. Его имя – Мих. Мих. Покровский. Вчера я был у него в третий раз; каждый раз прихожу к нему в 8–9 и ухожу в 12. Часы, которые провожу у него, принадлежат к счастливейшим в моей жизни; его глубокие знания, живой и светлый ум, недюжинное остроумие делают беседу с ним очаровательною. Один вечер проведенный с ним, обогащает меня более, чем год университетских лекций. Он дает мне драгоценные советы и рукописи своей ненапечатанной еще работы. Уходя от него, я обретаюсь всегда, если можно так сказать, в научном вдохновении или просто в вдохновении, если ты вспомнишь то, что я писал тебе когда-то о вдохновении идеею. Живет он от меня на расстоянии полутора часа ходьбы, но вчера – вот какова сила вдохновения! – выйдя от него, я взял извозчика, невзирая на то, что денежный капитал мой измеряется не рублями, а копейками.
Итак, вот почему я не окончил вчера письма; притом я хотел сообщить тебе уже заодно о работе, которую Виноградов хотел мне сегодня дать. Полчаса назад я вернулся от него. Он приготовил мне неожиданный сюрприз. Дело в том, что, окончив реферат по 'θ. πολ. я имел в виду взяться за сочинение для зачета шести семестров – то самое, которым занимался летом: об английской революции. Оно мне уже давно, по правде сказать, надоело: я знаю события чуть не каждого дня, да и вообще предмет отлично знаю, так как в прошлом году на ту же тему писал рефераты. Оказывается, что Виноградов на днях сказал Герье, что я подал ему отличную работу, и он считает возможным, на основании этой работы, зачесть мне шесть семестров. Герье, которому одному принадлежало это право, изъявил свое согласие – и теперь я свободен для более интересных работ. Неправда ли, это очень любезно?
Сегодня же решился другой важный вопрос: я начинаю работу на медаль. Если экзамены (как ходят слухи) будут осенью, то я успею и сочинение написать, и экзамены держать, если весною, то отложу их на год. Тема – не Виноградова, но по его предмету, так что сочинение будут читать оба профессора. Ты понимаешь, что недурно писать сочинение на медаль по совету самого профессора, и когда он объясняет план и метод (он это сделал сегодня). Тема следующая: «Об отношении цитат из Аристотелевой Αθηναίων πολιτεία в биографиях Плутарха к показаниям изданного Британским Музеем под этим заглавием трактата». Некоторые ученые утверждают, что трактат, дошедший до нас без заглавия, вовсе не есть знаменитая в древности Αθηναίων πολιτεία Аристотеля, а какое-то другое сочинение; сопоставляя ссылки, которые делает Плутарх на Аристотелеву Αθηναίων πολιτεια с изданным теперь трактатом, нужно доказать, что это именно и есть сочинение Аристотеля. Трудность состоит в том, что Плутарх редко называет Аристотеля и еще реже цитирует его буквально, а большею частью, взяв у него несколько слов или строк, передает их своими словами.
Работа будет трудная и интересная. Главное, что она даст мне твердый метод для критики текстов, что самое важное для историка. Я и Виноградову сказал, что это соображение больше всего побуждает меня принять его совет, но что я никогда не посвящу себя греческой истории. Если работа будет хороша, я почти могу быть уверен, что она будет напечатана.
Он принимает во мне, как видно, большое участие; на днях он говорил с деканом о моей стипендии, и декан сказал, что мне, вероятно, нельзя будет выдать прошлогодней стипендии – в силу весеннего указа о стипендиях для не-христиан. Ввиду этого Виноградов как бы снимает с меня заботу о моем материальном положении и берет ее на себя. Он опять подтвердил, что с осени рассчитывает на меня, как на своего секретаря, а пока тоже не оставит меня без работы. Ближайшие три дня, т. е. завтра, в субботу и воскресенье – я буду вечером работать у него – он будет диктовать какую-то статью.
Вот как обстоят дела: все это нахлынуло так неожиданно, что я еще не совсем опомнился. Обо всем происходящем я почти никому не рассказываю; просто боюсь, как бы не подумал кто-нибудь, что все это делается по моим просьбам, что я заискиваю в Виноградове. Между тем – видит Бог – все делается без моего участия. Сегодня, слушая его, я ни разу даже не благодарил его за участие, которое он во мне принимает, и только при прощании, пожимая его руку, прошептал едва слышное: «благодарю вас». Если не другие, то ты мне поверишь, что теперь, сидя у себя за столом, со стаканом чая, я чувствую себя гораздо лучше, чем час тому назад, когда сидел у него в кабинете и слушал его комплименты и слова участия. Он – очень симпатичный человек, очень простой и деликатный, но комплименты – от кого бы то ни было – заставляют меня краснеть, а признаки участия обязывают к благодарности. Свобода мне дороже всего в мире; я с подозрением слушаю его лестные слова, опасаясь, что они похищают мою свободу; поэтому, когда он дает мне какой-нибудь совет, я – может быть, иногда даже с излишней горячностью – привожу свои доводы. Я ревную свою свободу.