31[103]
Москва, 20 декабря 1892 г.
Воскрес., веч.
Дорогие родители!
По недостатку времени пишу Вам немного. Самое важное, что я имею Вам сообщить, есть то, что я твердо решил держать экзамены в этом году, а сочинение на медаль писать летом. Со вчерашнего дня я начал готовиться. Работы предстоит столько, что у меня дыбом волосы встают; авось успею. Если в марте увижу, что не хватит сил, то оставлю этот план и займусь сочинением; во всяком случае я ничего не теряю. Теперь от меня ждите по одному письму в неделю; я буду вероятно писать чаще, но если неделю не будет письма, Вы не должны беспокоиться. Вообще Вам нечего за меня беспокоиться; я буду готовиться с легким сердцем, зная, что каждую минуту могу бросить работу и ничего не потерять. Еще могу Вам сообщить следующее приятное известие. У нас на факультете есть пожертвованный кем-то капитал, проценты с которого ежегодно употребляются на то, чтобы лучшему или лучшим из кончающих студентов давать на память книги. Этих денег всего 21 руб.; в этом году они присуждены двум – Гольденвейзеру и мне; выбор книг предоставляется нам. Тут дело, конечно, не в деньгах и не в книгах. – Я уже писал Вам, кажется, что Гольденвейзер подавал сочинение на медаль; она ему действительно присуждена (золотая). Присуждение состоялось в среду, и мы это знали, но не знали, что там решили. Гольденвейзер и вся семья страшно волновались, а между тем не было никакой возможности узнать, что присудили. Так прошли среда, четверг, пятница. В пятницу вечером мне надо было быть у Виноградова, и у него я узнал, что Гольд. получил золотую медаль. Выйдя от него, я немедленно поехал к Гольд. и принес им эту приятную весть. Можете себе представить, каким дорогим гостем я там был. Дело для них не в медали, а в том, что благодаря ей он будет, вероятно, оставлен при университете.
Я здоров. Со вчерашнего дня и до 9 января на уроке не буду. Вчера получил за 8 уроков 48 руб. Теперь я буду целые дни сидеть дома и заниматься. На этих днях заплачу за Ниву, чтобы не вышло остановки с первыми нумерами.
32[104]
Москва, 19 февраля 1893 г.
Пятница.
Дорогой брат!
У меня мало нового. Мой ученик был болен, и я потерял 4 урока; думал даже, что совсем потерял урок, но вчера получил телеграмму – приходить в субботу. На прошлой неделе получил новую работу: участие в Энциклопедическом словаре Гарбеля и К°. Редактор этого словаря недавно обратился к Виноградову с просьбою рекомендовать ему сотрудников по историческому отделу, и Виноградов указал между другими и на меня. Плата хорошая – по 3 коп. со строки (страница в два столбца, но шрифт мелкий), а работа совсем легкая: в основу кладется Мейер (Conversat.-Lex.), который переводится и сокращается. Так поступаю и я, за исключением немногих слов, о которых пишу самостоятельно. О каждом слове приходится писать строк 10–20, что занимает (с перепискою набело) не более десяти минут. Я написал уже рублей на пять; но расплата производится по отпечатании, впрочем выдают и авансы, в чем я пока не нуждаюсь. Теперь печатается буква М; я написал слова: министериалы, Moniteur, Низар, Ниссен, Ниппердеи, Нейман, Нибур, Норденшильд, Осокин и др., взял слова: 1) новогреч. язык и 2) литература, новолатинские поэты, о которых надо будет написать строк по 50 или больше. Главное затруднение состоит в добывании Мейера; пока я беру его в редакции выпусками. Если у кого-нибудь из твоих знакомых имеется этот словарь, и ты мог бы выслать мне дней на 10 букву О, то очень облегчил бы мою работу.
Кроме этой работы и небольших занятий у Виноградова (на прошлой неделе), я отдаю все время сочинению. Последние дни, пользуясь свободою от урока, занимался часов по двенадцати и сильно подвинулся вперед. Если занятия будут идти так же успешно, и гипотеза моя оправдается, то сочинение выйдет очень хорошим и его можно будет напечатать. Я нахожусь в положении химика, который поставил свою колбу на огонь и должен долго ждать результатов опыта, с тою разницею, что ожидание химика – пассивное, а мое активное. Полгода назад я не поверил бы, если бы мне сказали, что я буду в состоянии с утра до вечера просиживать исключительно за греческими книгами, только изредка оставляя их для справок в диссертациях, написанных по-латыни; а теперь не нахожу в этом ничего странного. Но окончу сочинение – и греческая история пойдет по боку, потому что я все больше убеждаюсь, что в этой области мы дальше остроумных предположений не можем идти. Причины Крестовых походов и результаты татарского завоевания на Руси – две нетронутые области исторической литературы, – привлекают меня больше всего. Только бы мне здоровья да душевного покоя, я не устану работать. Теперешний труд доставляет мне истинное удовольствие; из этого я заключаю, что не ошибся дорогой. Ты, как медик, должен лучше всего знать, что удовольствие есть показатель естественной потребности; не так ли?
Кроме университета почти нигде не бываю. 11-го числа был на публичной лекции Виноградова; он очень хорошо читал о Грановском. В театре был один раз: здесь гостит теперь немецкая труппа (из Мюнхена), играющая бытовые пьесы на баварском наречии – совсем как наши малороссы. Их довольно трудно понимать, но зато они много и очень хорошо поют и танцуют. Играет еще итальянская опера с Мазини, Мравиной, Прянишниковым, но цены высокие; я пойду, вероятно, только один раз, когда Мазини будет петь в Лоэнгрине.
33[105]
Москва, 21 февраля 1893 г.
Воскресенье.
Теперь только 11 часов, я встал с постели в десять, а уже тело утомлено, и ум отказывается работать. Но если бы я мог передать тебе всю прелесть моих занятий! Я не могу ни гулять, ни читать, ни спать, потому что я уже близок к концу, к угаданной цели. Если я не сойду с ума от работы… то через месяц или два в Филологическом Обозрении будет напечатана статья, подписанная нашей фамилией. Было бы долго слишком рассказывать все; мне посчастливилось не только найти источник Αθηναίων πολιτεία и всех остальных Политий Аристотеля, но и восстановить всю философию истории этого источника (Эфора, от которого до нас дошли только отрывки). То, о чем я давно догадался и что давно стараюсь доказать, обратилось в факт вчера вечером, когда я прочитал одну немецкую диссертацию, написанную 23 года назад.
В блаженных мечтах я повторял вчера вечером золотые слова Лонгфелло о каждом труженике:
Spuren lässt sein rüstig Schaffen
Oft im Sand die Zeiten hier —
Spuren, die vielleicht ein andrer,
Der durch Lebenswüsten zieht,
Ein verirrter armer Wandrer,
Freudiggrüsst, wenn er sie sieht[106].
Не думай, пожалуйста, что я обманываю себя – нет, факты налицо. Не на этой, а на будущей неделе, когда работа будет наполовину готова, я скажу о ней Виноградову. О ней не знают даже Гольденвейзер и Покровский.
34[107]
Москва, 29 апреля 1893 г.
Четверг, 8 час. веч.
Дорогой брат!
Mirabili auditu и horribile dictu![108] В наш железный век еще возможны чудеса, как ты об этом сейчас услышишь правдивую повесть.
Вчера, на факультетском заседании, была мне присуждена за сочинение Исаковская премия в полном размере (т. е. 82 р. 50 к.), и постановлено напечатать это сочинение в Ученых Записках Моск. Унив., на что и ассигнована была соответствующая сумма. Если первого и можно было ожидать, то второе является настоящим чудом. Несмотря на намек Виноградова, о чем я тебе говорил, я очень мало надеялся на то, чтобы сочинение напечатали, и думал, что в лучшем случае Виноградов рекомендует его редактору Филол. Обозрения, что равносильно принятию рукописи. Относительно Унив. Записок я не решался и думать, по двум причинам: во-первых, потому что в них, насколько мне известно, еще никогда не помещались работы студентов, а исключительно – профессоров и прив. – доцентов[109], во-вторых, потому что я еврей, решение же о напечатании чьей бы то ни было работы в Учен. Зап. зависит от факультетского собрания, в котором есть не мало юдоедов. И тем не менее, неожиданное случилось. Виноградов, от которого я только что вернулся, рассказал мне, и как это случилось. Этот успех мне вдвойне дорог потому, что я им никому, кроме себя, не обязан, не обязан, прежде всего, личной симпатии, которую, может быть, питает ко мне Виноградов. В., прочитав мою работу, отдал ее на прочтение другому профессору (Шефферу), который меня совсем не знает и который, между тем, в науке и литературе является одним из самых придирчивых критиков (он пишет по греческой истории преимущественно в немецких журналах). И этот самый Шеффер дал о сочинении такой хороший отзыв, что факультет не посмотрел ни на то, что я еще студент, ни на то, что я еврей. Я не решаюсь передавать тебе всех комплиментов, которые были сказаны по моему адресу (и по адресу Вин., у которого есть «такие» ученики!). Очень далекий от самомнения (порок, в котором меня многие обвиняют, но которого во мне поистине нет), я беру их как запасный фонд, чтобы расходовать их в те, столь частые у меня минуты, когда я с отчаянием говорю себе, что я ни на что неспособен, и из меня ничего не выйдет.
Работа будет печататься в начале будущего учебного года, потому что теперь уже невозможно успеть: год близится к концу, а печатание займет месяц, если не больше. Притом, я хочу еще кое-что прибавить. Платы я, конечно, никакой не получу, но получу порядочное количество оттисков (кажется, 200).