О, боже! Звуки песни снова
Мутят мой ум, вселяют страх.
Я не могу от зла земного
Найти спасенье в небесах.
Сильней и громче льются звуки,
Мутится ум… я вся в огне…
Стан обвивают чьи-то руки…
О, боже! душно, душно мне!
Г пел 2 часа (с 10 до 12), с перерывом после каждого действия (их 3). Опера вскоре пойдет в Тифлисе и Харькове. О своих будущих делах он говорит не иначе, как: после колоссального успеха, который будет иметь моя опера, и т. д.
Дописываю письмо в воскресенье в 5 час. дня. Сегодня опять все утро читал корректуру и слова вплоть до 3 час. А на дворе погода удивительная – совсем весна. Сейчас окончу письмо, закажу самовар и до 7 час. буду читать автобиографию Ранке, потом пойду к Гиршбергам, у которых не был неделю, а от них, если не засижусь долго, заверну еще, может быть, к Гольденвейзерам. Собственно говоря, мне необходимо каждый вечер уходить в гости, чтобы не читать по вечерам.
Скажите Буме, что я почти перестал кашлять.
Вчера заходил в универ. правление справиться насчет печатания моей работы. Оказывается, что и тут нельзя обойтись без неприятностей: печатать я должен непременно в унив. типографии (Моск. Ведомостей), одной из худших в городе. Там же печаталась в прошлом году первая моя статья, и я был рад, когда разделался с нею. Теперь думал печатать у Яковлева, где печатаются учебники Виноградова – оказывается нельзя. Между тем, здесь, вероятно, взяли бы всего рублей 300–350, тогда как в университетской правление заплатит за мою книжку не менее 500. Во всяком случае поговорю с деканом и Виноградова попрошу поднять вопрос на факультете. Кроме всего прочего, здесь дадут такую скверную бумагу и такой неприятный шрифт, что неприятно будет смотреть на книжку. Печатается 600 экз., из них 200 дадут мне, а из остальных я по прошению получу, вероятно, еще штук 300. Всем знакомым раздам для хозяйственных надобностей. Вообще я решил, женясь, выбрать такую барышню, которая завивает папильотки, чтобы свои книжки не пропадали даром. Что останется – приберегу к тому времени, когда куплю дом: говорят очень хорошо ученые исследования клеить на стены под обоями. Впрочем, Виноградов предпочитает класть их на том месте, где потолок протекает: вследствие большой сухости, говорит, отлично впитывают воду.
39[117]
Москва, 6 ноября 1894 г.
Воскр., 7 час. веч.
Дорогая Белла!
Я здоров и работаю много; все время идет на заработки, и для себя ничего не остается – не только для занятий, но и для сна, для отдыха. Теперь опять Виноградов завалил меня скучнейшей работой, и, кроме того, много приходится писать в Словарь, который есть главный мой заработок. С тех пор, как Бума был в Киеве, и вы читали мои письма, у меня не произошло ничего описания достойного – день идет за днем с удручающим однообразием. Ложусь в 1–2, встаю в 9-м часу, весь день пишу или читаю, пью по 8—10 стаканов чая в день, сжигаю 20 папирос, принимаю со скрежетом и тайными проклятиями 2–4 гостей, на полчаса выйду проветриться, – вот все. По воскресеньям, а изредка и среди недели хожу в гости – к Гольденвейзерам, где говорят о музыке, к Гиршбергам, где говорят о женитьбах и замужествах, к Вернерам, где говорят о политике, и к Эфруси, где говорят о политической экономии. Одна мысль, одна мечта, одно желание: вон из Москвы, по возможности на целый год и непременно в деревню. Здесь жизнь отнимает здоровье, деньги отнимают время, люди отнимают мысль и чувство. Здесь две вещи, которых я не признаю: труд и долг; я думаю, что нет работы, как работы, а есть жизнь; нет долга, как такового, а есть любовь. Здесь люди исполняют долг без любви, или живут без труда, или трудятся не для жизни – все навыворот и, чего доброго, сам вывернешься мехом наружу. И, кроме того, чувствуешь, как портишься от этих людей, и понимаешь, что нужно было бы поучиться, подумать, уйти в себя и найти там точку опоры для будущего, – а вместо того весь выходишь мелочами наружу. Скверно. К весне достаю деревенский урок на целый год, рублей за 75 в месяц, и марш отсюдова! А пока пойду с тоски к Гольденвейзерам послушать разговоров о музыке. К счастью, там, кроме этих разговоров, есть пара красивых глаз, один тонкий и изящный ум, отличная рояль и десять музыкальных пальцев.
Ей богу – хоть бы влюбиться! Такая пустота!
Вот Вам обо мне – и факты, и настроение. Того же жду от Вас. И довольно было бы считаться с письмами. Мои глаза так плохи и так утомлены, что грешно писать лишнюю строчку. Я и мамаше теперь пишу реже прежнего.
40[118]
13 октября 1896 г.
Рассказывал студент, взятый во вторник и сегодня выпущенный. Их взяли в манеж в 5 час. веч. и только в 6 час. утра перевели в Бутырки. В манеже было холодно, сыро, сверху капало; дали немного скамеек, и приходилось сидеть поочередно; иные лежали на сыром песке. Чины полиции тут же и ругаются, что терпят из-за студентов. Один офицер рассуждает: «Вот был бы теперь Николай I, он бы вас всех перепорол». Из толпы выступает студент и говорит: «Вы, кажется, г-н офицер, недовольны правительством?» Тот, конечно, в ужасе: «Что вы, что вы».
В Бутырках их сидело человек 500, все в одном коридоре со множеством камер (незапертых – только весь коридор был заперт). Разделились на землячества и извне получали земляческие деньги на прокорм. Насчет времяпровождения достаточно привести слова этого студента: «Такого хорошего времени я уже больше в жизни не увижу». Смотритель тюрьмы заявил им, что ему приказано их не трогать. Пели, декламировали, сочинили оперу, ставили импровизированные диалоги самого радикального свойства, и «начальство» сидело в первом ряду и аплодировало. Были искусные рисовальщики, и по рукам ходила масса карикатур. Газеты было издано 4 номера, с серьезными передовиками, фельетонами и проч. и протоколами происходивших тут же сходок (несколько человек сидело в другом коридоре, так за ними посылали сторожей, скажите, мол, чтобы шли на сходку, и сторожа шли). Тут оказалось, что студенты делятся на три партии: соц-дем. (большинство), народники (требования: чтобы землячества рассылали книги в народ, содействовали воскр. чт. и проч.) и чупровцы – культуртрегеры. Это последнее восхитительно!
Медики заняли особую камеру и на дверях приклеили бумажку: Клиника. Родовспомогательное заведение для студентов. Прием по кожным и венерич. Плата колбасой по соглашению.
В газете немедленно появилась пламенная статья о корыстолюбии врачебного сословия и проч. Тогда медики приклеили еще бумажку: Прием бедных бесплатно. Репортеров будут гнать в шею и тут же рисунок, как врач гонит кулаком в затылок газетчика. В газете немедленно статья о том, что врачи боятся гласности и по своему невежеству не понимают великого общественного значения прессы и т. п.
41[119]
[1897 г.]
В среду вечером я сделал интересное знакомство, о котором забыл вам написать. Недавно здесь в мебл. комн. поселилась сестра одного моего знакомого – историка Котляревского. Как-то в коридоре я встретил их, и он нас познакомил. Потом я несколько раз раскланивался с нею. В среду лакей приносит мне записку от нее: «Не зайдете ли как-нибудь ко мне? А то наше знакомство уж очень абстрактно (!)». Вечером я зашел к ней. Она девица, лет под 40, собой некрасивая, но чрезвычайно скромна и неловка. Она уже шесть лет живет в Самарской губернии, в деревне, в крестьянской избе, и вся ее деятельность состоит в том, что она дает мужикам советы, большею частью, конечно, мятежного свойства (кому пожаловаться на земского начальника, как выжить из деревни кулака и т. д.), но при этом постоянно держится на совершенно легальной почве, так что власти не могут подобрать никаких фактов, которые свидетельствовали бы о ее неблагонадежности. Тем не менее, она им крайне неудобна, и ее уж из одного уезда выжили, так что она переехала в другой. Борьба идет беспрестанно, и она уже не раз объяснялась с губернатором и даже с Горемыкиным. Ходит к ней весь уезд – столько народа, что у нее уходит на это весь день. У нее целый ящик книг для юридических справок, и изучила она все эти апелляции и проч., очевидно, до тонкости. Здесь в Москве она изучала экономический материализм; она цепка и упорна, как чорт, и в споре доводила меня до бешенства. Она, правда, умна. Вчера она уехала в Тульскую губернию, где голод, чтобы на месте посмотреть голодовку и написать о ней. – Она небольшая, худенькая, конфузится мужчин, очень проста, хотя по временам резка. Во всяком случае, замечательная женщина.
42[120]
Вторн. 28 янв., [1897 г.]
12¾ ч. ночи.
С утра весь день писал о немец. журн. для Русск. Вед.; с 3 до 5 ходил – был в типографии; после обеда опять писал и почти окончил – осталось еще на ¼ часа, но помешал Булгаков, который пришел в 9½ час. Приехал в ажитации специально для того, чтобы посоветоваться насчет того, какую цену проставить на своей книжке. Он написал этой зимой, необыкновенно быстро, книжку в 16½ листов (правда маленьких) о рынках при капиталистической форме производства, начал печатать ее 10 янв. и сегодня подписал уже последний лист. Издает Водовозова, и у них идет борьба великодуший: она хочет заплатить ему рублей 800, и тогда, чтобы у нее не было убытков, за книжку надо назначить 1 р. 50 коп., что непомерно много. Мы целый час считали и пришли к заключению, чтобы он взял только 600 руб. и книжку пустил по 1 р. 25 коп. Еще вопрос, пропустит ли ее цензура. После 48–50 г. цензура еще не была у нас так придирчива, как теперь. На днях Щепкин показал мне цензорский экземпляр предисловия Эфруси к его переводу Сисмонди: десятки страниц пошли под красный карандаш, ничтожнейшая фраза вычеркнута, раз в ней встречается имя Маркса или Родбертуса. Кстати, один из пикантнейших новых анекдотов. Перед Рождеством, наконец, вышел рус. пер. III тома «Капитала»; своим появлением он обязан как говорят, следующему случаю. Он лежал в цензуре целый год, и все старания переводчика (Даниельсон – Николайон) не приводили ни к чему. Вдруг Соловьёв (начальник цензуры) получает бумагу из жандармского ведомства, где последнее пишет, что, узнав о готовящемся выходе в свет III т. Капитала, оно считает нужным предупредить, что эта книга опасная, что ее находят у всех арестованных и т. д. Соловьёв рассвирепел: «Учить меня хотят?! Выпустить книгу!», и III т. был выпущен.