Среда, 11¾ дня. Вчера в 7 час. зашел к Моравскому, чтобы он считал со мною корректуру: думал сейчас вернуться домой, но он ни за что не отпускал. Он был расстроен случаем, происшедшим в Мариинск. институте, где он преподает историю, и хотел отвести душу. Потом мы очень горячо спорили о том, что лежит в основе борьбы социальных групп – интересы или идеи, и пришли к очень важному результату, который можно изобразить так: 1) интерес личный – он не лежит в основе этой борьбы; 2) следующая стадия, индивидуумы начинают сознавать солидарность этого интереса в прочих членах группы – коллективный (сословный) интерес – это и есть основа борьбы; пример – коллективный интерес дворянства теперь – сохранить свое поземельное положение; также, колл. инт. нашего купечества насчет протекционизма. От этого коллект. интереса надо отличать идею, т. е. в сущности теоретическое обоснование этого колл. инт., – обоснование путем одной из немногих общих аксиом (справедливость вообще, в частности свобода, равенства). Колл. инт. часто объединяет себя с идеей (напр., колл. инт. буржуазии в эпоху франц. револ. – с идеями равенства и свободы, но ферментом является только колл. инт. Потом мы с этой стороны обсуждали еврейский вопрос и чуть не подрались, потом говорили о вере и неверии, потом он рассказал о своей теще, с которой он в ссоре, и о своей жене.
Потом уже за ужином и чаем между нами произошел следующий диалог. Я рассказал о пышности вчерашнего спектакля и о том, что аристократки продавали афиши за столиками.
Я. – И потому я остался без афиши. В самом деле, как вы тут положите на тарелку гривенник?
Мор. – Даже с двугривенным неловко, к пальцам прилипнет.
Я. – Белый двугривенный, и тот покраснеет.
Мор. – …и обнаружит свое медное происхождение.
Это было великолепно сказано. Я заметил: вот острота, блестящая, как новый двугривенный.
Потом мы говорили о женской красоте и о шее Венеры Милосской, потом он стал читать свои афоризмы, под заглавием «Игра ума» с эпиграфом: В добром хозяйстве и навоз идет в дело. Напр., Хорошо доктору выслушивать; кого он слушает, тот молчит. Или такие интересные 3 стиха:
Он руку мне пожал так ласково и нежно,
Что сердце дрогнуло во мне.
Я вспыхнула…
Тут вся 15-летняя девочка.
Или. Мой знакомый X. похож на коронационного герольда: он торжественно объявляет о том, что всем давно известно.
X. похож на мои часы: они показывают больше, чем есть на самом деле, и бьют еще больше, чем показывают.
Потом я прочитал ему несколько своих шутливых стихов. В 11½ мы вышли; он проводил меня до моих дверей и мы расстались, условившись, что в субботу он в 12 час. придет ко мне и мы пойдем на Девичье поле посмотреть народные увеселения.
Он – самый симпатичный и самый талантливый из молодых историков. Мы близко сошлись, хотя нет еще и года, как познакомились; но мы раньше слышали друг о друге.
Самовар шипит, буду переводить. Сегодня у Черняевых вместо обеда – блины в 2 часа. Пошла теперь блинная история на целую неделю.
5½ часов. Блины были на славу; я съел 5 штук и выпил стакан вина. Студентов, их знакомых, собралось семь человек, все больше медики 5 курса; выдули три бутылки водки, нализались, как сапожники. Сила-то какая! Трое из них эту ночь танцевали до 5 час, потом два часа спали, потом пошли в клинику, и теперь выпили по дюжине рюмок водки, да стакана по 3 вина и блинов съели штук по 7–9. На сытый желудок и опьянев от водочной атмосферы, я, придя домой, лег и спал час.
Теперь в «Континентале» обычный обед либералов по случаю 19 февр.; только я не пошел: охота два рубля платить, да часа четыре либеральную болтовню слушать.
45[124]
Четверг, 20 февр., (1897 г.)
11½ ч. утра.
Вчера веч. зашел ко мне сын хозяйки Уильям (по-рус. Василий Федорович) и просидел до 12 час. – играли в шахматы. Так как я днем спал, то, улегшись, не мог заснуть почти до 2, а сегодня встал по обыкновению, в 8. Поэтому встал с порядочной головной болью; впрочем, сел переводить, приняв фенацитина…
4½ ч. Перед обедом пошел в редакцию Р В.[125] Там Петровский рассказывал о вчерашнем обеде. Было человек 150, много дам; были Чехов, Златовратский, Станюкович, Мамин-Сибиряк, Эртель, Скабичевский и др. Руководили Ермилов, Доброхотов, Гольцев и Тихомиров. Обед протянулся часов до 10, со всякого рода тостами, речами и проч. Потом небольшая группа перешла в отдельный кабинет, и тут-то была самая пикантная часть. Был и Сытин, издатель, простой купец, но умный. Тихомиров, сам издатель из ловких, но либерал, говорит тост за Сытина и прибавляет колкое пожелание, чтобы его шуйца уменьшилась, а десница увеличилась (т. е. коммерч. интерес – и либерализм). Сытин отвечает: «Я, что! Мое дело маленькое. А будь у меня миллионов 5 капитала, да будь мое дело большое, – никому не поклонился бы в ноги, чтобы руководил моим делом, как вам, первому практику нашего дела». Это было не в бровь, а в глаз. Потом садится и говорит своему соседу, Петровскому: «Он-то, конечно, шестидесятник, да только с хвостиком».
Говорит Тихомиров о народе и колотит себя в грудь: «Народ нас кормит! Каждую нашу кроху должны мы отдавать ему», и при этом плохо рассчитанным жестом смахивает со стола бутылку шампанского в 9 руб.; и проч. в этом роде.
Пятн., 4 час. В 1 ч. пришел студент от Черняевых звать меня на блины, и я охотно пошел. Приходим, оказывается, что еще только печку растапливают. Пошли мы пока на Девичье поле (тут близко), зашли в балаган, послушали Петрушку и посмотрели девицу-Геркулеса. Народа тьма. Тут же купил себе две красивые вещи из карельской березы: бокал для перьев и карандашей и изящную коробочку для почтовых марок, первое 25, второе 15 к. Вернувшись, ели блины; на шестом блине меня прервала моя служанка – пришла звать, гости, мол, ждут. Я всегда, уходя обедать, говорю, чтобы меня звали, если кто придет; это через дорогу. Ждал меня Наконечный; он только сейчас ушел. Рассказал он мне такой случай. Где-то, в Саратове или Самаре отставной солдат украл в церкви золотой шлем (оклад) с иконы Ивана Воина? Его поймали и предали суду. На суде он объяснил, что, будучи в большой нужде пришел к Ивану Воину помолиться и просил его помочь ему; святой на иконе поднял руку к своему шлему – «бери-мол». Ввиду такого чуда суд стал в тупик: отвергнуть возможность чуда он не вправе; значит, оправдать явного вора? Суд решил обратиться в Синод за разъяснением. Синод вышел из затруднения блестящим образом: он приказал суду навести справки о прошлой жизни солдата – был ли он по своему прошлому достоин чуда святителя. Оказалось, что солдат был пьяница и вор; очевидно, что такому человеку Иван Воин не стал бы помогать, и солдата засуди ли. Чисто суд Соломона!
Еще рассказал, зачем Л. Толстой ездил недавно в Петербург. Ездил прощаться со своим старым другом Чертковым, который вздумал заняться делом о духоборцах и за это был приглашен выехать за границу. Когда Толстой уезжал из Петербурга обратно в Москву, ему устроили на вокзале огромную овацию. Ехал он на этот раз в I классе; прощался с публикой, стоя в дверцах вагона. Перед самым отходом поезда из публики раздался голос 11-летней девочки: «Л.Н.! Мой брат очень хочет познакомиться с Вами». – «Где же ваш брат? пусть выйдет сюда» – и из публики выходит гимназистик лет 14. «Так ваш брат такой большой? Ну, будем же знакомы» – и жмет ему руку. Это так наэлектризовало толпу, что все бросились к Толстому жать ему руку. Проводили его криками, пожеланиями и проч.
46[126]
[1897 г. 17 марта].
Понед., 6 ч. Ох, грешен я перед Богом и перед людьми! Закутил опять. Начну сначала. Итак, в пятницу я обещал Щепкиным зайти в субботу вечером проститься. Пришел довольно поздно и застал большую компанию: сестры Маклаковы, домашний врач Щепкиных Флеров, старший сын, приехавший проститься, Фабрикант, Анжелика Францевна и др. Накануне приехала, выписанная для того, чтобы вести хозяйство за отъездом хозяйки, сестра Щепкина, Лопацинская, веселая и болтливая старуха, владеющая половиной какого-то уезда в Виленской губ. За чаем старик занимался тем, что натравливал барышень на меня и, наоборот, говорил вольности по-стариковски и заставлял девиц краснеть, и пр. В 11 поужинали и разошлись, чтобы дать отъезжающим выспаться. Я обещал быть на вокзале, т. к. до осени, вероятно, не увижу их.
Итак, вчера в начале 11-го утра я вышел из дома, сел на конку и отправился на Курский вокзал. Там застал М-me Щепкину и Анж. Фр., а немного погодя наехали и остальные – барышня, старик, оба сына и Фабрикант. Проводили их очень весело (уехали мать и дочь). Когда поезд ушел, решили мы отправиться к старику на «холостой» завтрак. Приехали, позавтракали, потом старик пошел спать, а я засадил Анж. Фр. читать мне корректуру, которую я с утра захватил с собой в надежде изловить кого-нибудь. Прочитала она корректуру, а тем временем старик встал, подали средний чай. Это было часа в 3; за чаем заговорили о старине, и М.П. как пошел рассказывать, так не успели оглянуться, – уже 6 час. и обед. Эти рассказы для меня лакомства. Рассказывал, как по окончании университета был домашним учителем в знатной семье, как держал магистерский экз., о своей первой любви и проч., демонстрировал фотограф. группу 8 студентов, из которых один – Герье, другой – Кананов, теперь директор Лазаревского Института, третий – Рачинский, теперь директор Петровской Академии, затем два брата Чичерины, Ипполит Павлов и др. Незаметно просидели до 7 час; Лопацинская тоже вспоминала свою молодость; она выросла в доме знаменитой тогда красавицы Апраксиной, дочери той самой «княгини Марьи Алексевны» (гр. М. А. Толстая), которою кончается «Горе от ума». Рассказывали о внуке Пушкина, земском начальнике и соседе их по имению (сын поч. опек. Ал-дра А-ча Пушкина, который стесняется, когда его отца называют поэтом – мол, унизил фамилию сочинительством), у которого в кладовой стоит 12 заколоченных ящиков с книгами поэта – целый клад, потому что Пушкин всегда испещрял заметками поля читаемых книг. Между тем у Анж. Фр. оказалось два билета на вечер в память Островского, на который я очень хотел попасть, но не мог, потому что билеты все были расхвачены в первый день. Она дала мне один, и после обеда, в 7 час. я пошел в Историч. музей, проведя у Щ-ных весь день. Вечер был очень милый. Нем. – Данч. (драматург, Владимир) прочитал легонький, но изящный рефератец об Остр., потом прескверно пели, потом артисты Малого театра читали отрывки из пьес Островского, большею частью скверно; зато Ермолова, Садовский и его дочь прелестно прочитали отрывок из «Снегурочки», и еще лучше оттуда же прочитала Никулина. Публики было тьма, в 11 окончилось. Нынче встал, по обыкновению, в 8 и до 3 переводил. Около 3 пришел Петрушевский; он только вчера вечером приехал из Киева, где в четверг защитил диссертацию. Расцеловались, поздравил я его, рассказал, как все было и пр. По этому поводу у него нынче «бал», и я должен пойти. Пойду часам к 10. В результате я за последние 4 дня перевел пустяки – стр. 7. Свинство! А на этой неделе еще заседание ист. – юр. кружка.