47[127]
Воскр., 6 апр., 1897 г.,
12 ч. дня.
Вчера не записывал, потому что утром был в цензурном комитете и потом весь день был болен. Говорил с председателем ценз. ком. – он же и цензор Мейера, Назаревским. Тупость и невежество, каких я еще не встречал, – но не в этом беда. Ужасно сознание бессилия своей правоты перед роковой силою его власти, эта лицемерная форма ученого спора, который совсем не нужен, потому что ведь он все равно может сделать со мною все, что хочет. Я добился того, что он еще раз просмотрит запрещенные им места и вызовет меня для объяснений. Чтобы развлечься, пошел из цензуры на вербу и стал рыться между книгами, увлекся и пробыл там целых три часа; правда, и погода была невиданной красоты, а народа – тьма, едва можно было протискаться. Купил 3 книги: соч. Капниста, автора «Ябеды» за 20 коп., соч. Нелединского-Мелецкого и Дельвига – за 25 коп., и соч. Грибоедова, бывшее приложением к Ниве – за 50 коп. Вернувшись домой и пообедав, читал, а вечером пошел к Гольденв., откуда вернулся в 11½ ч.
Сегодня встал в 8½ и до сих пор читал апрельскую книжку В. Е.[128], а теперь пойду, оденусь и отправлюсь на завтрак к Фортунатову.
Воскр., 10 ч. веч.
У Фортунатова просидел до 3¼, Были Шамонин и полдюжины курсисток, большею частью очень симпатичные. Весело болтали. Форт. в ночной сорочке, с расстегнутыми пуговицами штанов (пардон!) хихикал, потирая ручки; бегал по комнате и проч. Этот курьезный, умный, несомненно талантливый человек чрезвычайно занимает меня. Ему лет 47–48, он сед, малого роста, необычайно подвижен, невероятно растрепан и нечистоплотен, холостяк, живущий с ветхою тетенькой в барской квартире, которая внутри почти пуста. Выдержав магистрантский экзамен, он в 75 году представил диссертацию, которая была забракована; та же участь постигла и вторую его работу – 79 года (он дал мне вчера обе эти книжки). С тех пор он учительствует, массу читает и ничего не пишет. Он лучший в Москве учитель истории; в унив. доцентом, читает очень поверхностно и занимательно, так что у него бывает по 400 чел. на лекции. Зарабатывает большие деньги и одет, как нищий; радикал старого пошиба. Он рассказал сегодня прелестную сценку. На его урок истории в 4 женск. гимназии явился начальник гимназии, почетный опекун, граф Протасов-Бахметев. Ученица отвечала урок об июльской революции. Протасов спрашивает ее, к какой партии принадлежал Гизо. Учен.: «Он был вождем консервативной партии». Протас.: «А какая есть партия правее консервативной?» Учен., задумывается, и Прот. сам отвечает: «Абсолютистская». Прот.: «Еще какие есть партии?» Учен.: «Либеральная». Прот.: «А более крайняя?» Учен.: «Радикальная». Прот.: «Мой учитель Блюнчли сравнивал эти 4 партии с 4 возрастами человеческой жизни. Радикалы – это дети (инспектор приятно улыбается); либералы – это молодежь, это – вы; это хорошо (инспектором на секунду овладевает столбняк, но потом он соображает, что это говорит высшее начальство, и расплывается в улыбке); консерваторы – это люди зрелого возраста (и жестом любезно указывает на Фортунатова), а абсолютисты – это мы, старики, мне 62 года».
Разве не прелестно? Дело было в феврале, а Форт., до сих пор повторяет этот рассказ при каждом удобном случае. От Форт., я с Шамониным пошел к Моравскому, выпили чая и посидели; потом я пошел к Водовозовой рассказать ей о результате моего разговора с цензором, а затем вернулся к Моравск. обедать; после обеда пришел Вормс, и мы просидели до сих пор.
Понед., 8 ч. веч. Нынче продиктовал 7 стр. Потом, прочитав газету, пошел обедать, а затем пешком отправился в типографию. Там забрал 290 экз. Нибура, взял извозчика и пустился в странствие – развозить их по книжн. магазинам. Результатами очень доволен: все продавцы говорят, что книжка пойдет отлично; Карбасников взял даже тут же за наличные 100 экз. (скидка 30 %, как всем). Затем оставил у Суворина 50 экз., у Дейбнера 25, у Вольфа столько же, в кн. маг. «Труд» – 50. Последний в пятницу напечатает в Русск. Вед. объявление на свой счет; я сам напечатаю верно в среду или в четверг. 40 экз. привез домой, чтобы раздать приятелям и сохранить для себя.
Щепкин оставил мне чек на 100 руб. Получу их в среду. Теперь хочу пойти ненадолго на журфикс к Петрушевскому.
Вторник, 7 час. веч. У Петруш. было скучно, но до ужина не отпустили, и я вернулся домой в 2 ч., так что не выспался. Диктовал от 9 до 1, потом сделали перерыв: мне нужно было поехать в контору Солд. отвезти Солд-ву и Барышеву по 2 экз. Нибура в виде подарка. У Барышева посидел, потом пешком отправился в типографию, а оттуда обедать. С 4 опять диктовал до 6; всего нынче 7 стр. Скоро пойду на заседание истор. – юридич. комиссии (или кружка).
Завтра получу деньги в банке и пошлю вам.
Перевод я сильно двинул; теперь набирается уже 17-й лист. Пожалуй через месяц смогу уехать. Думайте о паспорте, мамаша!
48[129]
[15–20 апреля 1897 г.].
Вторн. 7 час. Сейчас получил письмо от Булгакова, письмо, которым я буду гордиться и которое переписываю вам, как лучшую характеристику этого замечательного ума и редкого сердца.
«Дорогой М. О.! Здесь были Калмыкова с Семеновым[130] и мы вместе пытались привлечь к журналу имена многих “славных русских лиц”, но почти везде получили нос. Имя одного из славных еврейских лиц – Гершензона – с дозволения последнего отдал для пропечатания[131] и на обложке в качестве сотрудника (рецензента и автора статей). Если, паче чаяния, Вы забрыкаетесь, черкните. – Сейчас уезжаю в Ливны до пятницы. Один брат безнадежен здесь[132], у другого, кажется, та же болезнь там. Вот что: позондируйте почву у Виноградова, согласится ли он дать свое имя на обложку журнала? Предоставляю все Вашему такту; в случае его благосклонности, обращусь к нему официально от имени Нов. Сл. Предполагается сделать попытку привлечь ряд имен, напр., М. Ковалевского и под. Конечно, не эти имена будут выражать направление, но для большой публики известного сорта они важны. Нужно еще будет поговорить с Петрушевским и К. Хотя они почти безнадежны в качестве рецензентов или авторов статей по экономич. истории. – О результатах переговоров с Виногр., которые, пожалуйста, не откладывайте в долгий ящик, черкните мне немедленно.
Про себя и писать не хочется: настолько тошнехонько. Консилиум подтвердил безнадежное состояние этого брата, и я еду домой ангелом смерти за родителями и не знаю, не безнадежен ли и второй брат. Обнимаю Вас. Ваш Булгаков».
А сам едва держится на ногах, лихорадочный румянец на щеках, лихорадочно работает, точно торопясь выразить побольше перед близкой смертью. Пока здоров, но наследственность – алкоголизм и туберкулез.
Мейера Водовозова отвезет в Петербург, где цензура мягче; здесь без крупных изменений не разрешают. Что буду делать в Гейдельберге? Меньше всего – слушать лекции; на что они мне? Сделаю ли какую-нибудь работу, не знаю еще; планов много. А главное, хочу отдохнуть, много читать, очень много читать; был бы рад, если бы можно было не писать ни строчки. Отдохнуть надо, необходимо – заработался. Видите мамаша, что Вы должны поехать со мною: Вы не будете мне давать много работать, и я лучше поправлюсь. – Насчет печатания Белоха еще ничего не знаю; поговорю с Щепкиным. А что если Солд. умрет, Белох пропал, это пустяки: 1 том настолько вызывает удивление качествами перевода, что любой издатель с радостью примет на себя издание 2-го.
Перевожу ежедневно регулярно 7–8 стр.; чтобы покрыть аванс, осталось еще на 10 дней. Я немного придержал печатание, потому что до обе да так устаю, что после обеда сидеть еще над корректурами невмоготу. После этих 10 дней, напротив, прерву перевод и сразу напечатаю все переведенное.
Я не записывал регулярно, во-первых, потому, что живу теперь очень монотонно, а главное потому, что мне ненавистно брать перо в руки – так надоело разговаривать с бумагою. Живу изо дня в день так: встаю в 8, мне приносят зажженную машину примус, и я быстро завариваю кофе и яйца, молоко кипятит мисс, и мне приносят его уже готовым, чтобы не пришлось самому возиться. Пью кофе, прочитываю телеграммы – ровно в 9 звонок: Черняева. Тотчас же начинаю диктовать; все время мы лишь изредка перекидываемся фразою. В 12 подают самовар, и мы за работою пьем чай. Начинаю диктовать всегда с великой неохотой, к 12 разойдусь и диктую почти вдвое быстрее, чем утром. В 3 ровно кончаем, и я немедленно переодеваюсь и иду погулять до 4, когда обедаю. После обеда лежа читаю и иногда засыпаю; в 5 опять выхожу, гуляю или захожу в типогр., к Моравскому и т. п., иногда остаюсь на вечер, иногда возвращаюсь домой и читаю. Сегодня в 3 зашел Коля, и мы пошли за Девичий монастырь погулять на поле, а потом по конке поехали к ним, пообедали и сыграли 2 партии в шахматы, причем я оба раза дал ему два хороших мата, что всегда доставляет мне большое удовольствие. Я очень люблю шахматную игру.
Этой ночью умерла мать Щепкина, 98 лет от роду, умиравшая уже целый месяц. Митр. Павл., который был с семьей у Неручева в Кишинёве, вызвали срочной телеграммой, и он приехал вчера веч. с женою и младшим сыном. Теперь здесь все дети покойной – все старики 62–68 лет. Красивая картина. Я был у них вчера в 10 час. веч., и старуха еще была жива, а нынче утром в газете уже прочитал объявление о ее смерти. Завтра утром пойду на панихиду Сегодня Коля вспоминал стихи из Пушкина (сцена из Фауста):
И всяк зевает да живет,
И всех вас гроб, зевая, ждет, —
и заметил, что эти стихи невозможно перевести на немецкий. Я немедленно перевел их: