— Познакомьте же меня с Репетюком, — тихо сказала она Сербину. — Неудобно.
Их познакомили. Репетюк щелкнул шпорами и почтительно склонился. Шурку Можальскую он знал, как и она его, с первого класса гимназии, но познакомиться им действительно не пришлось, она была из другой компании.
Когда все наконец было выяснено, Репетюк снова принял официальный тон и, расправив шлык, надел шапку.
— Так вот, панове-добродийство! — сказал он, и голос его слегка вибрировал, словно он собирался произнести речь. — «Украинский национальный союз» поднялся на борьбу против гетмана за самостийную неньку Украину. Мы призываем всех щирых украинцев вступить в войска директории. Вы можете сейчас же стать охочекомонниками моей сотни. И мы пойдем бороться за нацию вольных казаков!
— А как же немцы? — спросил Макар. — Вообще я не понимаю…
— С немцами директория заключит договор, — они будут соблюдать нейтралитет. В наши внутренние дела им вмешиваться незачем. Они пришли прогнать с Украины большевиков! И оставим политику, милорды! Мы должны быть рыцарями нашей неньки и больше ничего. Партии потом между собой разберутся. А сейчас ненька Украина гибнет! — Он выкрикнул это почти истерически.
— Ведь мы же студенты… — неуверенно начал Сербин, но Репетюк его сразу перебил:
— Разумеется! И пока мы не займем Киев, не прогоним гетмана, университеты не откроются.
Он умолк, надев кобуру, стал застегивать пояс.
Все тоже молчали.
— Запомните еще одно! — добавил Репетюк. — Когда закончится битва, тогда мы посмотрим, кто был не с нами, кто не хотел нашей победы!.. Бунчужный! — крикнул он.
Бунчужный Дзюба вошел в комнату. Со двора к окнам прилипли лица казаков. Они заглядывали внутрь — что там такое происходит у сотника в хате?
— Подать коня! — приказал Репетюк. — Уже скоро утро.
— Лешка, — остановил его Теменко. — Я иду… Все щирые украинцы… Ей-богу!
— И я! — заломил фуражку набекрень Туровский… — За неньку Украину!.. Христя! А ты? Коля?
— Слава неньке Украине! — крикнул Репетюк.
— Воевать… Уж так не хочется воевать… — с тоской прошептал Сербин. — Но за Украину, что ж, конечно… против гетмана… если уж…
Макар молчал.
— Молодец! — хлопнул Репетюк Сербина по плечу. — Мы же с тобой старые футболисты. Пять лет в паре на футбольном поле шли! Можешь мне верить. Я тебя назначаю сотенным писарем.
— Конь под седлом! — вытянулся на пороге бунчужный Дзюба.
— Отлично! Бунчужный! Выдать оружие и шлыки этим трем казакам. Они вступили в нашу сотню.
Не взглянув на Макара, Репетюк прошел к двери. С порога он откозырял Шурке.
Действительно, наступало уже утро. Тихое, медленное и тусклое. Седые туманы стелились низко, у самой земли.
Шлыки не к чему было прицепить — не к студенческим же фуражкам! — и временно пришлось сунуть их в карман. Бунчужный выдал каждому винтовку и пулеметную ленту с патронами. Ребята взяли винтовки на ремень и подняли гроб. Решили похоронить Ису здесь: на запад и на восток железная дорога находилась еще в руках гетманцев. Макар с Шуркой предполагали отправиться дальше пешком.
Вышли на двор, никакого леса поблизости не было. Вокруг лежали черные, под паром, поля, хибарка стояла у дороги. В полуверсте начинались выселки. Ближе, направо, орешник и за ним, очевидно, пруд или речка.
— Идите к орешнику, — посоветовал кто-то из казаков. — Там после вчерашнего боя воронка на воронке, и копать не надо. Поставите в воронку, землей присыпете, вот и готово.
В орешнике, и правда, видны были следы недавнего боя. Искореженные или вырванные с корнем кусты, там и тут валялись подсумки, пустые ленты. Неглубокие, от трехдюймовых снарядов, воронки попадались на каждом шагу. Вчера петлюровские сечевые стрельцы разоружали здесь гетманских сердюков. Под горкой действительно текла речка.
Шурка выбрала воронку там, где кончался кустарник, в балочке. Она была поглубже и приметная, над ней подымалась искривленная старая верба. Ребята опустили гроб на землю. Утро пришло сырое, промозглое, их била зябкая дрожь. После бессонной ночи ломило голову, Шурка стояла, плотно запахнувшись в пальто, — только два локона подрагивали, выбившись из-под шляпки. Взялись за лопаты — тянуло согреться и размять занемевшие кости.
Дно воронки немного расчистили, установили чуть наклонно гроб.
— Ну, Иса, спи, — сказала Шурка, — прощай!
Она наклонилась, взяла пригоршню глины и бросила на гроб. Тогда каждый тоже бросил горсть земли. Порыв ветра пригнал дождь, и он затарахтел по крышке.
— Надо бы того… — смущенно заговорил Сербин, — сказать что-нибудь или спеть, как это делается, не знаю…
Все молчали. Говорить было не о чем. Шурка взяла лопату и копнула землю. Тогда Туровский сдвинул фуражку на затылок:
Вита ностра бревис эст…
Всем стало как-то неловко, но они подтянули — угрюмо, печально, словно хоронили именно эти слова, именно эту мелодию старой студенческой песни:
Бреви финиэтур…
Шурка заплакала. Крупные слезы покатились по ее щекам.
— Рано ты, Иса, умерла… Хорошая ты была девушка, тебе бы жить и жить. Эти сволочи убили тебя. Пускай, пускай! Им это так не пройдет! — Шурка погрозила кулаком куда-то назад. Потом подхватила песню в полный голос.
Нос габебит гумус.
Через пятнадцать минут на месте воронки вырос небольшой холмик.
— Запомнить бы где… — тоскливо молвила Шурка. — А что, если вербу эту срубят?
— Все равно, — с горечью ответил Макар, — завтра этого места и не найдешь. Осень, дождь… — Он махнул рукой.
— Пошли!
В конце овражка стали прощаться.
— Ну, казаки! — криво улыбнулась Шурка, и Сербин, Туровский и Теменко залились краской. — Прощайте, казаки. Был бы платочек, подарила бы кому-нибудь. Как в песне поется… Непременно платочек нужен…
Макар молча пожал каждому руку.
Потом они с Шуркой перепрыгнули через воронку и пошли.
— Зайди же к маме! — крикнул Сербин. — Скажи, что я скоро. Вот только Киев возьмем. Слышишь?
— Ладно.
Макар с Шуркой спустились с холма и пошли вдоль речки. Туман уходил вверх, было, должно быть, уже часов восемь. Шурка прятала подбородок в поднятый воротник. Макар тер здоровой рукой небритые щеки. Шагали мрачные и молчаливые. Так прошли не меньше версты.
— Дураки, — вздохнул наконец Макар, — не понимаю…
— Я тоже чего-то не понимаю, — откликнулась Шурка. — С одной стороны, они против гетмана, но с другой… право, я чего-то не понимаю!
— И понимать вообще нечего! — рассердился Макар. — Националистический бунт! Как вы не понимаете? Националистическая интеллигенция во главе крестьянской собственнической стихии. Все понятно, и этот агломерат, нет, конгломерат…
— Что такое агломерат и конгломерат?
Макар гневно посмотрел на Шурку.
— Вы же окончили гимназию, Можальская!
— Макар! — донеслось вдруг откуда-то издалека, сзади. — Шура!
Они остановились.
— Сербин? Он, что ли?
Это был Сербин. Он бежал с холма, размахивая руками.
— Что-то случилось. Может, надо вернуться назад?
— Подождите! — кричал Сербин.
Он подбежал запыхавшийся, прижимая рукой сердце, длинная пехотная винтовка на ремне через плечо нещадно колотила его по пояснице. Несколько секунд он не мог вымолвить ни слова.
— Что такое?
Сербин шумно вздохнул и начал стаскивать винтовку через голову.
— Я пойду с вами… — умоляюще прошептал он, словно ожидая решительного отказа.
— А винтовка?
Сербин размахнулся и швырнул ее вниз, в речку. Винтовка звонко шлепнула по воде и неожиданно быстро и тихо исчезла. Еще какое-то мгновение разбегалась в стороны рябь. Потом ее смыло течением, и речка снова бежала вперед, спокойная и равнодушная.
— Что это за речка? — спросил Макар. — Как она называется?
— Кто ее знает… — Сербин развязал ленту с патронами и кинул туда же, в воду. Лента тонула медленно, не сразу, как бы нехотя. Ее уже снесло вниз, а завязки все еще виднелись.
— Мне так страшно стало, когда вы ушли, — оправдываясь, криво улыбнулся Сербин, — так страшно, как будто это уже навсегда, как будто я один на свете… И потом это же Репетюк! Антисемит, сволочь, каратель… Не может быть, что он за Украину! Или это какая-то другая Украина… я не знаю, страшная какая-то…
Голос его задрожал.
Они повернули от речки и зашагали к леску, подымавшемуся слева, сразу за кустами.
Туман уже рассеялся и дождь перестал. Вдоль речки тянулись пески, а дальше земля лежала черная, липкая и жирная. В роще на том берегу закуковала кукушка.
— Осенняя кукушка! Раз, два, три, четыре, пять… двадцать три, — считала Шурка. — Ого! Еще жить и жить!
И она негромко замурлыкала под нос веселую песенку.
Началось это неожиданно, незадолго до полудня.
Капрал-кирасир выскочил из помещения телеграфа, без пояса и без кепи. В руках он держал депеши и ленты с телеграфного аппарата. Он был растерян и потрясен. В эту минуту из-за угла Привокзальной улицы показался взвод кирасиров, с молодым офицериком во главе. Взвод шел сменять караулы. Капрал выбежал на середину улицы, на мостовую, и поднял руки навстречу взводу. Ветер играл депешами, ленты развевались и дрожали.
— Хальт! — закричал он. — Хальт!
Кирасиры остановились. Фендрик с руганью замахнулся на одуревшего капрала стеком. Но капрал оттолкнул фендрика и снова, подняв руки, закричал солдатам:
— Кирасиры! Братья! Нэм император! Нэм империя!..
Офицер в это время изловчился и огрел капрала стеком по спине.
Тогда капрал озверел. Он выхватил у фендрика стек и кинулся на него. Взвод, смешав ряды, с криком обступил капрала и офицера. Прикрывая руками от ударов голову, офицерик съежился, потом опустился на колени, потом сел и, наконец, совсем упал. Капрал швырнул прочь измочаленный стек и быстро сорвал с воротника офицера нашивки со звездочками и другие знаки различия.