питали станцию, четыре могучие, насыщенные разными войсками и множеством оружия артерии. Немцы якобы соблюдали нейтралитет. Ни один человек этому не верил.
Конная разведка, обмотав копыта лошадей тряпьем, тихо вошла в устье Шуазелевской улицы, в черную пасть притихшего, притаившегося города. Повстанцы хотели пройти до насыпи скрытно — без единого выстрела, не выявляя своих сил.
Предместье лежало тихое, точно вымершее. Справа и слева из густого тумана вдруг выплывали навстречу искаженные мраком контуры построек и деревьев. Домишки громоздились, как небоскребы, кусты вставали стеной, словно лес, фонарные столбы терялись в вышине, как радиомачты.
На углу Гимназической Костя внезапно осадил коня.
— Внимание, — прошептал он. — Тише…
Все, сдерживая лошадей, перегнулись вперед.
Сомнения не было. С другого конца улицы, оттуда, где выбегала она из-под виадука проездного туннеля, доносились звуки, в происхождении которых ошибиться было невозможно. От вокзала, вниз по Шуазелевской улице, выбивали дробь конские копыта. Лошади шли шагом — может быть, сотня, а может быть, и много сот. Сквозь толщу тумана изредка пробивался то стук ножон о стремя, то звон винтовки, то щелк нагайки.
— Назад? — прошептал Зилов. — Заманить ниже и — в три пулемета? А Юринчук — картечью…
— А поселок? — пробасил Костя. — Рабочий народ? Мы же разнесем к черту все эти домишки… Отставить!.. — Все опять замолчали, и теперь уже совершенно отчетливо слышалось, что копыт — сотни, что идет эскадрон, возможно полк, что через три минуты он должен быть здесь, на углу Гимназической. — Мы просто возьмем их сейчас на испуг! — почти громко сказал Костя. — Мы подымем такой крик, как будто нас тоже полтора эскадрона. Я начну первый, и будем все кричать «ура».
— Нет, — схватил его за руку Зилов. — Погоди!
И раньше, чем кто-либо успел ему ответить, он неожиданно, полным голосом, во всю силу легких швырнул в темноту ночи, навстречу невидимому и неведомому врагу, лихую веселую песню:
Гей, на гopi та й женцi жнуть.
Гей, на гopi та й женцi жнуть…
быстро подхватил и Костя необычайно пронзительным и фальшивым фальцетом.
А попiд горою, попiд зеленою
грохнули все разом и изо всех сил, так, что лошади даже шарахнулись.
Яром-долиною козаки йдуть…
Гей, долиною, гей, широкою козаки йдуть!..
И только они окончили первый куплет и на секунду умолкли, чтобы услышать, как реагирует на их песню невидимая, вражеская сила, как оттуда, с другого конца улицы, грянул ответный многоголосый хор:
Попе-попереду Дорошенко
Веде свое вiйсько,
Вiйсько запорозьке,
Хорошенько.
Гей, долиною,
Гей, широкою,
Козаки йдуть!..
Разведка опешила, хлопцы схватились за карабины, кое-кто попытался повернуть коня назад.
— Черт! — выругался Костя. — Что за черт?
Песня прервалась и там. Конница была уже совсем близко. Прозвучала команда «стой». Лошадей придерживали, они били копытами и фыркали.
— Кто такие? — донеслось из ночи, из тумана, как будто с другой планеты. — Кто такие?
Тогда Зилов приложил руку ко рту и крикнул, надувая щеки, изменив неизвестно для чего голос, низко и басовито, как Костя:
— Народ!.. Бросай оружие, гетманское отродье! Армия украинских повстанцев взяла вас в кольцо! Смерть Скоропадскому!..
Тогда ночная тьма и осенняя муть вдруг взорвалась возгласами, кто-то снова запел, кто-то громко подал команду — поднялся гомон. Десяток лошадей отделился, видно, от общей массы и рысью зацокал навстречу. Костя выхватил маузер, Зилов, Потапчук, Иванко, Црини и Полуник щелкнули затворами карабинов. Из тумана вынырнули конники, и передовой, размахивая шапкой со шлыком, крикнул:
— Не стреляйте! Долой Скоропадского! Мы — петлюровцы!..
Территорию железной дороги заливал яркий свет — сияли густые гирлянды фонарей на путях.
Усусы стояли у аудитории, прижатые к стене. Они сбились в кучу, — не меньше пятисот человек. Большинство подняло руки вверх, пояса у них были сняты. Только офицеры еще демонстративно держали руки в карманах. Они были окружены — рабочие с винтовками на руку теснили их со всех сторон. Шумейко, Козубенко, Тихонов подбегали к офицерам и, угрожая наганом, — именем ревкома и власти Советов заставляли и их расстегивать пояса с кобурами.
В это самое время по доскам переезда у туннеля неожиданно загремели сотни лошадиных подков. С обнаженными саблями прямо сюда, к аудитории, галопом мчалась конница.
Цепь рабочих дрогнула, кое-кто кинулся уже к проходу за вокзал. Конница? Откуда конница? Чья конница? Усусовские офицеры уже кричали: «Хватай оружие, хватай!» Но вдруг всадники перешли с галопа на рысь, потом раздалась какая-то команда, и, опустив сабли, вкладывая их в ножны, они с досок переезда зацокотали прямо по перрону. Впереди на черном жеребце гарцевал командир.
— Слава неньке Украине! — приветствовал он рабочих.
Рабочие растерянно опустили винтовки. Усусов, защищавших гетманскую власть, разоружили они. И приветствие «слава» было обращено как будто тоже к ним. Но ответили не они, а именно усусы. У конников с папах свисали длиннейшие шлыки. Точно такие, как и у тех, которые весной привели немцев на Украину… Петлюровцы!.. Что ж, националистам-усусам нетрудно от гетмана переметнуться к Петлюре…
— Вацек! — толкнула Парчевского Аглая и мгновенно оборвала единственный висевший на ниточке погон. — Вацек! Надо выходить из положения. Ну?
Парчевский четким и упругим военным шагом быстро подошел к гайдамацкому командиру.
— Комендант города сотник Парчевский! — вытянулся он и взял под козырек. — Разрешите доложить. Силами восставших вооруженных рабочих гарнизонная офицерская сотня уничтожена, два неизвестных броневика выведены из строя, батальон галицийских сечевых стрельцов разоружен, гетманская власть низвержена!.. — Тут Парчевский внимательнее посмотрел в лицо старшины и запнулся. — Ленька? Так это ты?
Репетюк откинулся в седле. Стеклышки пенсне поблескивали из-под папахи с коротким, на глаза, красным шлычком.
— Черт меня побери, если это не я! Честь имею, мистер Парчевский! Право же, можно подумать, что мы все еще в гимназии и во время пустого урока играем в войну!.. Но это здорово, Вацлав, что и вы с нами! Лично руководили операцией?
— Репетюк! — буркнул Козубенко, обернувшись к Шумейко. — Тот самый, который в Быдловке шомполами порол мужиков.
— Знаю, — ответил Шумейко, — и, как еврейский погром в гимназии два года назад устраивал, знаю…
— Какая неожиданная встреча, миледи! — Репетюк лихо подбросил руку к козырьку. — Какими судьбами, пани Аглая? Ночь, бой, война! Ах, вы засиделись на вечеринке, моя прекрасная очаровательница, а мы с нашей войной помешали вашим веселым развлечениям? — Он нагнулся и не сходя с седла поднес к губам протянутую узкую руку. Браунинг Аглая переложила в левую и спрятала за спину. Парчевский подхватил его и сунул к себе в карман.
— Да… — томно улыбнулась Аглая. — Какой вы догадливый. Но ведь вы проконвоируете меня домой, пане-добродий, не правда ли? — Она кокетливо спрятала подбородок в пушистое боа.
Усусы тем временем подпоясывались и разбирали винтовки. Они уже считали себя петлюровцами и выстраивались у стены аудитории. Командир подошел с рапортом к Репетюку. Репетюк прошел вдоль строя усусов и поздравил их с падением гетманата и установлением власти директории, поднявшей знамя борьбы за «самостийную и соборную неньку Украину».
— Слава батьке головному атаману, Симону Петлюре! — провозгласил он.
Усусы еще раз прокричали «слава» и тут же запели:
Бо кат сконав, бо кат сконав.
Справа от депо, слева от одесской линии, прямо из-за насыпи, из проездного туннеля спокойно, с винтовками на ремне выходили из утренних сумерек цепи повстанцев отряда Степана Юринчука. Зилов, Костя, Ганс Бруне, Иванко, Полуник, Потапчук и Абрагам Црини верхом въехали на вокзальный перрон. Возле выбитого окна телеграфа они остановились, и телеграфист, не слезая с лошади, прямо через разбитое окно закричал весело и звонко:
— Вася? Лиля Миронова? Товарищ Шкурский? Пане Морияк? Телеграф работает! Комиссар телеграфа — я!
В это время из служебного хода на перрон вышла большая группа людей с винтовками, с наганами и шашками. Впереди шел Головатько. Он приветствовал всадников и отрекомендовался комендантом станции от директории. Антонина Полубатченко в голубом немецком френче и малиновых венгерских галифе сопровождала Головатько. Она была его адъютантом. Измученные, дрожащие репатрианты выглядывали в окна, робко выбирались на перрон, толпились кругом, осмелев, дергали за полы верховых и за рукава пеших. Они умоляли сказать, когда же будет поезд, какой-нибудь поезд, куда угодно, только бы поскорее отсюда вон!
Свет фонарей на перроне желтел и меркнул. Зато кругом становилось все светлее и светлее. Ночь миновала. Не спеша сменял ее дождливый, тусклый осенний день.
Станцию заняли рабочие. Южные окраины — крестьяне-повстанцы. Но по киевской линии вошли петлюровские гайдамаки, а по одесской конторщик Головатько с эсерами привел бандитский отряд «хлеборобов» — ныне тоже петлюровцев какого-то батька Оскилка. Постоем в городе разместились разоруженные на станции усусы. А немецкий гарнизон за карантинным кольцом стоял, ощерившись пулеметами на город. Немцы соблюдали нейтралитет. Ни один человек этому не верил.
Два гайдамака на рыжих жеребцах впрягли своих лошадей в ландо Таймо. Аглая, Парчевский и командир усусов уселись и под эскортом сотни Репетюка двинулись в город — в комендатуру.
Рабочий отряд, повесив винтовки за спину, медленно возвращался по путям назад в депо. Снова чертов Петлюра стал на дороге со своими гайдамаками! Воспользовавшись всенародным восстанием против гетмана, опираясь на временный перевес своих вооруженных сил, он прибирал власть к рукам. Точнехонько, как в семнадцатом году, когда народ восстал против Временного правительства Керенского, а Центральная рада, за спиной восставшего народа, провозгласила свою власть на Украине… Итак, снова приходится прятать оружие до поры.