— Потеря крови, — пояснял доктор Розенкранц. — Организм чересчур ослабленный, но сон есть найлучший эскулап.
Но тут неожиданно произошло неприятное недоразумение.
Сербин с Шуркой только что бережно уложили одного сразу уснувшего раненого, когда кто-то слегка дернул Сербина за шинель. Это оказался ближайший сосед. Он не принадлежал ни к повстанцам, ни к русским военнопленным-репатриантам, ни к тем, кто отстал от австро-венгерской оккупационной армии. Он был из старых чиновников, очевидно из учителей, об этом свидетельствовала форменная фуражка с бархатным околышем и старорежимной кокардой. Ехал он не один, с ним были жена и двое маленьких детей. Все четверо свалились в первый же день. На следующее утро жена его умерла. К вечеру санитары вынесли и трупики детей. Старый чиновник остался один. Страшный удар он перенес стоически. Не пролил ни единой слезы. Он не позволял себе оплакивать троих там, где рядом умирали сотни.
— Слушайте! — прошептал он, ухватив Сербина за руку. — Слушайте! Я знаю, что вы делаете!
— Ну, и что же? — удивился Сербин.
— Я знаю, — упрямо повторил он, и в этом «знаю» звучали и какой-то намек и что-то похожее на угрозу. — Я знаю… Вы… вы… — он притянул Сербина еще ближе и прошептал едва слышно, — вы травите их… — Потом он отстранился, чтоб посмотреть, какое впечатление произвели его слова.
Доктор Розенкранц взял его за запястье и положил руку на голову.
— Успокойтесь.
— Нет! Вы травите! — громче зашипел сумасшедший чиновник. — Я знаю! И я сейчас скажу!.. Сейчас скажу! Громко! Пусть знают все!..
Из пятисот больных человек сто способны были вставать. Припадок неистовства удесятеряет силы человека — из немощного, слабого он становится сильным, почти непобедимым. Двух санитаров и доктора они в одну секунду разорвали бы в клочки. Шурка побледнела. Сумасшедший уже открыл рот, чтоб закричать.
Но внезапно он схватил доктора Розенкранца за руку.
— Слушайте! — снова зашептал он. — Слушайте! Я не скажу… Я буду молчать… Только, пожалуйста… пожалуйста… слушайте… отравите и меня!..
— Успокойтесь! — начала было Шурка, но помешанный не дал ей договорить:
— Ни слова!.. Я буду кричать!.. Я заявлю!.. Отравите меня, или я буду кричать!
— Мы же не отравляем, — попробовал урезонить его Сербин. — Вы ошиблись. Это камфара…
— Все равно! Я скажу, что вы травите! Они поверят мне, а не вам… слышите! Ни слова!..
Он хотел умереть. И он шел на шантаж.
Внезапно несчастный уронил голову на Шурины руки и зарыдал. Впервые после смерти близких. Он заливался слезами и покрывал Шурины ладони поцелуями.
— Это очень хорошо! — сказал доктор Розенкранц. — Горе надо выплакать. От сухой горе бывает сумасшедший, бешеный. Пациент сейчас обессилеет и заснет…
Но доктор Розенкранц ошибся. Выплакавшись, старик и правда затих на какое-то время, но стоило доктору Розенкранцу сделать шаг, как он тут же встрепенулся.
— Стойте! — крикнул он. — Я сейчас закричу!
— Хорошо! — Доктор Розенкранц отбил кончик ампулы. — Оголите ему рука! — Он втянул жидкость из ампулы в шприц.
Широкими остановившимися глазами Шурка смотрела на доктора Розенкранца.
Но старый чиновник прекрасно разбирался в дозировке.
— Этого мало… — покачал он головой.
Доктор Розенкранц послушно отбил кончик второй ампулки.
Старый чиновник снова покачал головой.
— Три, — спокойно сказал он.
— Вы же видите, — пожал плечами доктор Розенкранц, — инъектор мал, я сделаю второй укол.
Доктор Розенкранц ловко подменил ампулку и сделал вторую инъекцию — кофеином.
Некоторое время старый чиновник сидел неподвижно. Глаза его широко раскрылись, в глубине старых выцветших зениц светился страх. Он несколько раз подряд открыл рот, хватая воздух, и со свистом втянул его в легкие. Потом лег на спину и закрыл глаза. «Спасибо!» — прошептал он. Лицо его застыло, только из уголков глаз, из-под век непрерывной струйкой катилась слеза за слезой. Он прощался с жизнью. Он жалел о ней. Но он жаждал смерти. И он верил, что умирает…
— Довольно! — сказала Шурка. Она стала почти прозрачной, и губы у нее тряслись. — Я больше не могу! Хрисанф! Доктор! Прошу вас, вернемся в барак.
Доктор Розенкранц снисходительно улыбнулся.
— О, бедный русский девушка. Ваши нервы уже не выдерживают только простой медицинский случай… Однако я тоже устал! — Он спрятал шприц и закрыл чемодан. Молча все трое вышли и в тумане зашагали через пути к баракам. В крайнем бараке, номер два, был отгорожен закуток, где стояли скамейка, стол и два табурета. Это Сыч с Лелекой, Боцяном и Черногузом организовали дежурку. Сыч встретил их на пороге барака.
— Так что, — отрапортовал он, — дозвольте доложить! За неимением для медицинских, то есть, халатов белого материала, как-то: полотна, нансука, мадаполама, бязи или еще чего, пришлось изъять посредством реквизиции, на основании законов военного времени, новые сахарные мешки в количестве двадцать пять. Госпожа актриса Колибри уже прорезают дырки для головы и рук. Рядовые Лелека, Черногуз и Боцян отбыли в направлении базара для подыскания веществ на предмет пришития рукавей…
— Сыч, — сказала Шура, проходя в дежурку за доктором Розенкранцем, — возьмите карабин и станьте у двери!
— Слушаю! — схватил карабин Сыч.
— Что?
Доктор Розенкранц быстро обернулся, трубка запрыгала у него в зубах.
— Пропустите!
— Виноват, господин дохтур! — Сыч поднял карабин, загородив им дверь. — Я очень извиняюсь, но поступил такой приказ.
— Что это означает? — Доктор Розенкранц свирепо поглядел на Шурку. В его зеленых глазах вспыхнули искры, рыжая борода встопорщилась веником. — Я вступил добровольно на борьбу против эпидемии сыпной тиф!
Шурка села на табурет, поставила локти на стол и положила подбородок на ладони. Она резко побледнела, лицо заострилось, как у мертвеца, но губы уже не тряслись.
— Доктор! — сказала Шурка тихо. — Вы совсем не военнопленный. Вы из немецкого гарнизона, который стоит в карантине на территории одиннадцатого полка…
Сербин растерянно сел против Шурки. Розенкранц с хрипом потянул из трубки дым. Сыч на пороге тихо кашлянул в кулак.
— И вы действительно отравляли больных…
Стало совсем тихо. Даже трубка доктора не хрипела.
— Вы отравляли раненых! — почти вскрикнула Шурка. — Когда вы меняли ампулку на кофеин, чтобы впрыснуть тому безумному, я поняла, что вы так же ловко проделывали это уже не раз. Для чего вы это делали?
Сыч снова кашлянул в кулак.
Доктор Розенкранц с хрипом пыхнул трубкой и презрительно усмехнулся.
— Вы дети, — сказал он. — Очень хорошо. И, кроме того, никто из вас не есть медик. Вы ничего не понимаете в медицина. Вы дети!
Шурка вздохнула.
— Непонятно, — прошептала она.
— Пожалуйста, — сказал доктор Розенкранц. — Очень хорошо. Я могу объяснять. Они должны умереть в тяжелые муки тифозная горячка, а я давал им получить своя смерть в сладкий забытье сон — в объятия морфей…
Ему стало труднее говорить по-русски. Он начал коверкать слова, и в его речи отчетливее зазвучал немецкий акцент. Он совсем побледнел, только на скулах еще горели красные пятна.
Сыч кашлянул громче.
— Дозвольте доложить, — негромко произнес он, — в народе ходит такая молва, что германец, как это говорится, сам с обдуманным намерением напустил на нашу русскую армию тиф. Так, как придумал, к примеру, аэропланные стрелы, пушку «берту» или же удушливые газы. Чтоб, значится, как вернемся по домам, отравить весь русский народ. Особенно как началась теперь в России мировая революция и вообще большевизм. Тогда Россия, как говорится, вся вымрет, и он одолеет нас без войны… Определенно пошел такой слух…
— Подождите! — Шурка сорвалась и, оттолкнув Сыча, выбежала вон. — Я сейчас! Но не отпускайте его!
Сыч вскинул винтовку на руку, щелкнул затвором и застыл на пороге.
Шурка мгновенно перебежала через пути к вокзалу. Как безумная влетела она в зал третьего класса. Одного за другим обошла она всех только что умерших после уколов. Их было одиннадцать.
Шурка вернулась и тихо села на табурет. Грудь ее часто вздымалась. Бледный Сербин молчал. Молчал Сыч на пороге. Молчал доктор Розенкранц.
— Одиннадцать… — наконец вымолвила Шурка. — Все как один, наши… повстанцы, раненные недавно в бою.
— Он сумасшедший! — вскрикнул Сербин.
— Какое человеконенавистничество! — простонала Шурка. — Зачем? Для чего? Он хотел посеять панику! И не только среди этих несчастных, но, таким образом, среди повстанцев, среди людей, которые взяли оружие в руки!..
Сербин все еще смотрел растерянно, с испугом.
— Слушайте, — наконец прошептал он. — Это… врачебная ошибка? Вы впрыснули не то, что надо? Или… или вы — шпион, прикинувшийся врачом, который пробрался на территорию, где действуют повстанцы, чтоб разведать силы, чтоб…
Трубка доктора Розенкранца погасла. Он поднялся бледный, презрительно скривив губы.
— Очень хорошо, — сказал он, и голос его охрип, — очень хорошо! Я не буду отвечать. Я требую немедленно отправить меня в распоряжение немецкий гарнизон. Каждый, кто тронет меня палец, передстанет перед военный суд немецкая армия!..
Все молчали.
Сербин вдруг тоже поднялся. В груди у него словно накручивалась пружина. Сердце щемило. Он не понимал, что происходит вокруг и что же такое он сам. То ли еще ребенок, то ли давно уже взрослый, может быть, даже старик. Но действовать он должен был быстро и решительно.
— Нет! — сказал он и сам удивился своему спокойствию. — Нет! Доктор Розенкранц, мы можем передать вас только нашей власти… власти…
Он запнулся. Власти в городе не было.
— Дозвольте доложить, — кашлянул Сыч у порога, — по законам военного времени… я предлагаю… германского дохтура… арестовать…
Доктор Розенкранц выхватил трубку изо рта, и глаза его забегали.
— Я требую!.. — закричал он, и голос его сорвался на визг.
Но Сыч снова вскинул карабин на руку и, щелкнул затвором. Патронов в карабине не было.