И одиноким, непонятным уродом в этом царстве беззаботности жил его младший представитель, наш однокашник Пантелеймон. Он презирал женщин, курил махорку, скручивая вот этакие козьи ножки, и целиком погрузился в тайны строения человеческого тела. Он мечтал стать врачом. И не «лошадиным», как отец, а настоящим, человеческим. Если и случалось ему оторваться от страниц анатомии, то лишь в том случае, если кто-нибудь из гостей предлагал организовать пульку. Пантелеймон был заядлый преферансист.
Мы вошли в дом Вахлаковых в первый раз, краснея и смущаясь. Зилов опрокинул вешалку с ящичками для галош и крючками для зонтиков. Теменко отдавил ногу Вале, отворившей нам дверь. Ведь это впервые мы самостоятельно вступали в свет, в чужой дом, в чужую семью. А главное, рядом с нами и вокруг нас непринужденно порхала Валя и величаво проплывала Аля — девушки, гимназистки, особы иного пола. Какие бы то ни было сношения с этим иным полом, по законам Кассо, были нам абсолютно и строжайше запрещены. Мы росли истинными дикарями и вахлаками.
Когда вешалка, опрокинутая Зиловым, была общими усилиями водворена на свое место, а боль в Валиной ноге, отдавленной Теменко, более или менее успокоилась, а все мы неловко, как связанные, прилипли к стенам большой залы в квартире Вахлаковых в ожидании начала репетиции, Аля вдруг повела на Сербина голубыми белками своих всегда прищуренных темных глаз.
— Ах, это вы и есть Сербин? — с любопытством посмотрела она на него. — Я знаю, вы влюблены в Катрю Кросс!
Сербин чуть не упал. И стол, и рояль, и вешалка с зонтиками, и Венера Милосская, и сама Аля завертелись вокруг него в чудовищном канкане. Он влюблен в Катрю Кросс! Это только что сказано вслух, при всех. Господи! Ведь он же был уверен, что это знает только он один, да и то про себя, и никто не проникнет в его тайну никогда, нигде и ни при каких обстоятельствах. Влюблен! Да самое это слово унизительно для гимназиста пятого класса и левого инсайда футбольной команды! Стыд! Позор! Конец света!
Когда спустя немало времени Сербин наконец кое-как пришел в себя, он постарался снова включиться во внешний мир и робко посмотрел вокруг. Сердце его цепенело от предчувствия того переворота, который должен был теперь произойти в его жизни. Но, к удивлению, все осталось неизменно и нерушимо. Конец света не наступил. Сербин стоял один у стенки, прилипнув к ней, казалось, навеки. Товарищи бросили его, они от него отшатнулись. Зилов совсем исчез. Туровский и Кашин расположились на диване, около рояля стояли Кульчицкий и Теменко. Но между Туровским и Кашиным сидела тоненькая, миниатюрная Валя. Ее кавалеры, соперничая друг с другом, из кожи лезли, чтоб привлечь к себе ее внимание. Кульчицкий наклонился к Але и что-то тихонько ей нашептывал. Аля краснела, смеялась, томно щурила глазки и грозила Кульчицкому пальчиком. А Теменко — да, да, стыдливый бирюк Теменко, который должен был играть роль немца-врача без слов, — топтался рядом и все делал попытки тоже ввернуть занятное и явно недвусмысленное словцо. Кульчицкий за Алиной спиной грозил ему кулаком.
Сербин скрестил руки на груди и с презрительной грустью, с трагическим выражением оскорбленного достоинства бросил вокруг орлиный взгляд. Но ни на его оскорбленное достоинство и презрение, ни на него самого никто не обращал внимания. Все были заняты своими делами. Сербин прошелся по комнате и кашлянул. Потом постоял возле Вали с Туровским и Кашиным. Потом возле Али с Кульчицким и Теменко. Он кашлянул еще раз, надеясь все же обратить на себя Алино внимание. Но Аля была увлечена разговором с Кульчицким.
Сербин вышел в коридорчик, прошел на кухню. В кухне под вьюшкой стоял разожженный самовар. О нем забыли, и он пригас. Рядом на табуретке лежал одинокий Пантелеймонов сапог. Сербин схватил сапог и начал бешено накачивать воздух, раздувать жар…
Мельпомена поселилась среди нас. Она не замедлила позвать и своих подружек. Венера прибежала первой. Ох уж эти древние музы и богини! Они никогда не ходят в одиночку.
Макар и Жаворонок не принимали участия в нашем гимназическом театре. Первый оказался абсолютно бездарным во всех видах и жанрах искусства, второй называл их несвоевременной чепухой и детскими игрушками. Макар и Жаворонок до семи бродили по городу, а после семи валялись у Пиркеса на его кровати и верблюде. Самого Пиркеса теперь почти никогда не бывало дома. Кроме уроков, ему еще приходилось бегать и на репетиции квартета. С особого разрешения директора, репетиции шли до десяти вечера.
Поэтому Жаворонок и Макар были весьма удивлены, когда, подходя как-то к дверям Шаиной комнаты, услышали тихие и печальные рулады его скрипки. Пиркес играл.
Но Пиркес был не один. Против него, на верблюде, наклонившись вперед, стиснув колени и зажав между ними сложенные ладони, сидела девушка. Глаза ее не отрывались от лица Пиркеса. Это была совсем незнакомая нам девушка, очевидно даже не местная. Лет шестнадцати — семнадцати, черноволосая, смуглая и красивая.
Макар и Жаворонок растерянно застряли на пороге. Пиркес увидел их, оторвал смычок от грифа — звук резко и неприятно оборвался — и помахал над головой в знак приветствия.
— Вот, знакомьтесь, — с несколько наигранной веселостью прокричал он. — Это Мирель. А это мои товарищи, Макар и Жаворонок. Макар — наш философ. Ха-ха-ха! — И Пиркес хлопнул обоих товарищей по спине.
Не вставая, девушка освободила правую руку и протянула по очереди Макару и Жаворонку. Те пожали ее и скромно отошли в дальний угол.
Несколько минут царило неловкое и принужденное молчание. Пиркес ходил по комнате, явно волнуясь. Девушка сидела не двигаясь и спокойным взглядом следила за суетливой фигурой хозяина.
— Так вот, хлопцы, понимаете, — наконец остановился и снова заговорил Пиркес. — Мирель беженка. Из-под Холма. Родители ее убиты. Где-то есть брат, но она не знает где. Она приехала сюда, так как думала найти здесь двоюродного брата. Но он еще в прошлом году уехал, и неизвестно куда.
— И нет у меня никого на свете, — вдруг раздался мелодичный, однако спокойный голос.
Макар и Жаворонок вздрогнули. Они никак не ожидали, что девушка заговорит. Им почему-то казалось, что она так и будет молчать.
Девушка кашлянула и выпрямилась.
— Я одна на свете, — еще раз проговорила она. — Я приехала сюда потому, что здесь много тыловых учреждений. Здесь легко найти заработок.
Пиркес сорвался с места и подбежал к Макару и Жаворонку.
— Ей негде жить и нету денег, она будет жить здесь. — Он кивнул на верблюда. — Но… — Тут физиономия Пиркеса сделалась вдруг свирепой и страшной. — Но если кто из хлопцев начнет что-нибудь такое болтать, пусть знает, что я ему голову проломлю и… и выбью все зубы, — не нашел он более страшной угрозы. — Пусть знают!
— Чего вы так волнуетесь? — пожала плечами Мирель.
Макар и Жаворонок смущенно переглянулись.
— Что за глупости! — прокашлялся Макар. — Ну, разумеется… и вообще…
— Еще бы! Что за глупости… — промямлил так же неловко и Жаворонок.
Однако они тут же подумали, что волнение и угрозы Пиркеса не лишены оснований. Ребята, конечно, станут всякое говорить. Ну, разве удержишь Броньку Кульчицкого или того же Воропаева? Только вряд ли, чтоб Пиркес проломил голову и выбил зубы Воропаеву. Воропаев-то куда сильнее…
Чтоб как-нибудь заполнить неловкую паузу, Макар еще раз откашлялся и обратился к девушке:
— А вообще, какую вы хотите найти… работу? Вы имеете какую-нибудь профессию? Вы сестра милосердия?
— Нет, я не имею профессии.
Пиркес схватил футляр, раскрыл его, достал скрипку, коснулся струны, потом опять уложил скрипку в футляр и футляр повесил на стену. Он снова закружил по комнате, то краснея, то бледнея.
— Пиркес, — сказала Мирель, — вам же надо идти на урок и на репетицию.
Пиркес подпрыгнул, схватил фуражку с гвоздя, натянул ее на голову и, не сказав ни слова, выскочил за дверь.
— Какой-то он… ненормальный!.. — пожала плечами Мирель и вдруг весело, звонко, совсем по-детски расхохоталась.
Макар сразу потерял к девушке интерес. Она так весело смеется. Значит… Макар потянулся за книжкой, которую, придя, положил на стол.
Но книжку перехватила Мирель. Она вдруг соскочила на пол, сделала два коротеньких танцевальных па и, оказавшись у стола как раз когда Макар потянулся за книжкой, успела ее открыть.
— «Эммануил Кант», — прочитала она. — Это директор вашей гимназии? О, он, видно, очень умный, если пишет такие толстые книжки.
Тут Мирель заметила неотрывный, очарованный, завороженный взгляд Жаворонка. Она снова засмеялась и вдруг стукнула Жаворонка книжкой по голове.
— Агу-агу-агусеньки! — пропела она, наклонившись и вытянув губы трубочкой, как малому ребенку.
Жаворонок покраснел. Даже слезы заблестели на глазах.
А впрочем, возможно, что слезы показались и по другой причине. Мирель здорово-таки бахнула его «Эммануилом Кантом» по голове.
Вслед за Аркадием Петровичем и другие наши педагоги занялись деятельностью «на оборону».
Инспектор, как латинист-словесник, то есть преподаватель русского языка и литературы в четырех старших классах, решил прежде всего организовать цикл литературных рефератов — на темы высокие и прекрасные, которые содействовали бы воспитанию в гимназистах «любви к отечеству и народной гордости». Писать и читать рефераты должны были сами гимназисты, наиболее способные к словесности.
Первый реферат читал Репетюк. Оппонентами Богуславский назначил Воропаева и Хавчака. Выступать в дебатах имел право каждый.
Мы были возбуждены. Реферат! Оппоненты! Дебаты! Самые эти слова чего-нибудь да стоили.
Мы впервые слышали их. Они звучали так, что не могли не внушать почтения. Это были слова уже совершенно взрослые. В тот вечер, на который был назначен реферат, наш небольшой актовый зал ломился от публики. Четыре старших класса явились в полном составе. Педагоги надели мундиры. Директор — треуголку.