Из Петрограда приходили известия, никак не радующие комиссара. Рабочие требовали передачи власти Советам, и со дня на день можно было ожидать вооруженного выступления. В Киеве украинская Центральная рада создала «комитет защиты революции». Партии, поддерживающие Временное правительство, учредили «комитет спасения революции». Большевики организовали ревком. Рабочие Арсенала готовились к восстанию. Но комиссар Временного правительства стягивал с фронта верные правительству казачьи части, штурмовые батальоны смерти, а также юнкеров офицерских школ. И вот в Виннице, между нами, Киевом и фронтом, вспыхнуло восстание большевизированного пятнадцатого пехотного полка. Он выступил в поддержку созданного в Виннице большевистского ревкома. Верные правительству юнкера и штурмовые батальоны двинулись на ревком и его воинские части. Уже несколько часов шел жестокий артиллерийский бой.
В нашем городе гарнизон оставался верен Временному правительству. Он состоял из комендантской роты поручика Гора-Гораевского и георгиевских кавалеров поручика Парчевского. Рота службы искрового телеграфа поддерживала украинскую Центральную раду. Но авиационный парк вызывал у комиссара небезосновательные опасения — ведь там верховодил большевик Ласко. Еще больше беспокоили его железнодорожные рабочие. Их в городе насчитывалось свыше пяти тысяч. И хотя часть депо, распропагандированная «Просвитой» и националистическими партиями, стояла за Центральную раду, рабочие вагонных мастерских поддерживали большевиков.
Господину комиссару города приходилось все это учитывать. Еще сотня штыков, верных Временному правительству, — имелись в виду гимназисты, — конечно, пригодится.
Был вечер. Дождь превратился уже в холодную и слякотную изморось. Сырой, озябший город притаился и ожидании неведомых и тревожных событий.
Вокзал в центре пылал яркими огнями. Там, в роскошных царских покоях, шло экстренное заседание Совета рабочих и солдатских депутатов под председательством токаря Буцкого, совместно с представителями общественных организаций и делегатами с фронта. Надо было решать: либо комитет спасения, либо ревком… В соседнем зале первого класса тесно, друг возле друга, друг другу в затылок, стояли солдаты, рабочие и городские обыватели. Они ожидали решения… В трех входных в царские покои дверях, глядя в три стороны, торчали три пулемета системы «максим» с тремя пулеметчиками у каждого. Против пулеметов, чуть не упираясь в стволы, теснилась толпа зевак. Ведь девять пулеметчиков, в патронных лентах наперекрест, с бомбами у пояса, это же были Лисичко, Ветерков, Куць, Збарек, Запорожец, Михно, Мадюдя, Иванов-женатый и Иванов-неженатый, решительно всем известные строгали, слесари и плотники из вагонных мастерских. Под страшными пулеметными лентами, бомбами и наганами у них были обыкновенные штатские пальто или замасленные пиджаки. Мы узнавали знакомые добродушные лица. Это были первые красногвардейцы, которых видел наш город.
Территория авиапарка и территория вагонных мастерских тонули в абсолютной темноте. Предусмотрительные бортмеханик Ласко и машинист Шумейко распорядились электричество здесь выключить. Только на железнодорожных путях, перерезавших вагонный парк, да вдоль насыпи от авиапарка до залитого светом вокзала мигали робкие и жалкие керосиновые фонарики. Это светились сигналы на семафорах и стрелках. В одну сторону свет падал зеленый, в другую — красный.
Никогда еще так тихо не бывало на нашей станции. Даже когда налетали немецкие воздушные разведчики. Паровозы не гудели, не грохотали буферами маневровики, транзиты не гремели колесами на стрелках…
И все-таки издалека, с трех разных сторон, нарушался этот торжественный и жуткий покой. От воинской рампы доносились удары конских копыт о деревянный настил вагонов и надоедливая гармошка, захлебываясь от зависти, рассказывала о том, как «ехал из ярмарки ухарь-купец, ухарь-купец, удалой молодец». Там стоял транзитный эшелон донцов. Они послали своих делегатов на заседание нашего Совета заявить, что донцы присягали Временному правительству и присяги своей не нарушат… С другой стороны, далеко за городом, слышались глухие, по четыре кряду, с долгим грохочущим металлическим отзвуком, орудийные удары. Но доносились они не оттуда, откуда мы уже привыкли слышать артиллерийские раскаты. Пушки били не с запада. Пушки били с востока. Они стреляли не с фронта. Они стреляли из тыла. Из глуби страны. Это было чуднό и страшно… Это броневики батальонов смерти и юнкеров обстреливали Винницкий ревком и восставший за Советы пятнадцатый пехотный полк.
С третьей стороны, на юге, на бессарабских взгорьях, подымалось высоко в небо ярко-розовое зарево на четверть горизонта. Это догорало какое-то подожженное крестьянами помещичье имение. Зарево стояло светлое, немое и неподвижное, словно, поднявшись, замерло навек.
А впрочем, не это было главное.
Между фронтом и нашим городом расположился отведенный с позиций на отдых второй гвардейский корпус в шестьдесят тысяч штыков. И вот во главе с большевистским солдатским комитетом Кексгольмский и Волынский полки направлялись сюда, чтобы захватить наш решающий для Юго-Запада железнодорожный узел, поддержать восставший Винницкий полк и двинуться на Киев, в помощь киевским рабочим…
В тупике, между вагонными мастерскими и предместьем Угольник в темноте ворошились какие-то тени, суетились люди — шла потаенная и скрытая от всех жизнь. С притушенными фонарями тихо подъехал паровоз. Он подкатил вагон и снова осторожно, словно на цыпочках, отошел. Засов щелкнул, ролик скрипнул, грохотнули двери, и под приглушенный шепот взволнованных голосов что-то задребезжало, часто и знакомо. Так может звенеть только оружие.
Это машинист Шумейко пригнал от авиапарка вагон с сотней винтовок, патронами и гранатами. Красногвардейцы тайком вооружались.
У блокпоста теснился молодежный кружок. Козубенко и Стах собрали свою двадцатку и информировали их о плане действий. Нависла тьма, все вокруг притихло. Слышен был только шепот Козубенко, да издалека, с востока, то и дело доносилось хриплое, стальное, по четыре кряду, орудийное эхо… Непреодолимый внутренний трепет охватил юношей.
Стояли тесно сгрудившись. Меж черных и рыжих замасленных рабочих ватников и полупальто бледными пятнами выделялись три серых гимназических шинели. Козубенко жестикулировал левой рукой, правая поддерживала за ремень русскую винтовку с длинным трехгранным штыком. К штыку, как у значкового пехотного взвода, был прикреплен треугольный флажок. Когда чья-нибудь цигарка, зажатая в кулаке, прорывалась сквозь пальцы короткой неясной вспышкой, на миг, в тесном окружении настороженных безусых лиц, вырисовывался и красный треугольник с белыми торопливыми буквами:
«Наше отечество — Советы».
— Но ведь мы войны не хотим. Мы хотим мира! — неуверенно прошептал кто-то, невидимый в темноте.
— Верно! — соглашался Козубенко. — А где же он, мир?
— Мир надо завоевать! — сказал Зилов.
— Февральскую революцию, — продолжал Козубенко, — тоже совершили солдаты и рабочие, но буржуазия воспользовалась и снова села нам на шею…
— Хлопцы! — вдруг вскинулся Потапчук. — Я предлагаю прежде всего пойти обезоружить гимназистов.
— Ну вот! — отмахнулся Козубенко.
— Ненавижу! Кому это нужно? Мы пришли не в игрушки играть, а драться за Советы и ревком!
— А я думаю, — возразил Зилов, — Потапчук прав. Гимназисты, конечно, разбегутся и сами, но ведь там сотня японских карабинов и тысяч пять патронов к ним.
— О! Правильно! — хлопнул его по плечу Козубенко. — Я сейчас спрошу Александра Ивановича.
— Может быть, — остановил его кто-то, — подождать, что решат на вокзале?
— Дурачье. Тогда уже будет поздно!
Козубенко вернулся вместе с Шумейко. Шумейко поверх демисезонного драпового пальто был подпоясан солдатским ремнем с бляхой. На боку он придерживал непривычный маузер. Он внимательно выслушал Козубенко, Зилова и Потапчука.
— Неплохо, ребятишки, надумали. Сто винтовок и пять тысяч патронов нам во как нужны… Да опасаюсь я, ребятки, одного: их сотня, а вас двадцать.
Пиркес пренебрежительно фыркнул.
— Александр Иванович, — сказал Зилов. — Какая же там сотня, если вот трое нас здесь? И сколько еще разбежалось? А сколько таких, что не решаются?
Шумейко посмотрел на Зилова, на Пиркеса, на Потапчука и вдруг захохотал. Но — тихо, шепотом, одними губами.
— Мазурики! — дернул он Зилова за ухо. — Вам это, конечно, лучше знать. Мысль у вас совсем не плохая. Да только вот в чем беда, хлопцы: стрельбы поднимать никак нельзя. Паника начнется. А на вокзале Совет с Васей Буцким сидит! Комендантская рота и георгиевцы только того и ждут, чтобы наших похватать. Нет, хлопцы, и не просите!
— Да ведь сто винтовок и патронов же пять тысяч, — взмолился Козубенко.
— У нас винтовок и всего-то сотня, — печально сказал Стах. — А в гвардии мы бы и тысячу набрали…
— Александр Иванович! — зашептал Козубенко. — Вот крест святой, или, тьфу на него, без креста, просто ей-богу, или как его там, разрази меня гром! Без единого выстрела! Просто на психологию! Стреляйте меня из маузера, если спартачу!
Все молчали. Слышалось только частое дыхание. Было темно. Орудия на востоке били все так же — методично и размеренно — через определенные интервалы, четыре кряду.
— Кроме того, — сказал Зилов, — ведь это три километра от станции. Вы нас на паровозе к волочисскому блоку подбросите, а там пешком туда и назад. Право-слово, Александр Иванович!
Шумейко молчал. Он прислушивался. Он раздумывал. Сто винтовок и пять тысяч патронов! Это же сотня красногвардейцев!
— Ну, Козубенко, смотри! Не погляжу, что у батьки твоего помощником три года ездил. Из маузера тебя застрелю. Вот из этого… Гони на тендер!
Двадцать юношей перекинули винтовки за спину и весело атаковали тендер со всех сторон. Пиркес лез, сердито ругаясь и кого-то укоряя. Он считал это забавой. Ему хотелось бы немедленно на баррикады, в бой — за революцию, за Советы, за ревко