м. Как умирали парижские коммунары в тысяча восемьсот семьдесят первом году.
Шумейко дал ход, и паровоз осторожно двинулся. На тендере из-под ног сыпался уголь, порывистый ветер рвал полы пальто, а сверху давило хмурое, темное и влажное небо. Город проплывал вдали черными силуэтами и мелким пунктиром фонарей. Окна домов почти нигде не светились. Станция скрылась за тополями воинской рампы, и свет ее сюда не достигал. Потом рампа кончилась, поплыла стена материального склада, а из-за нее густо высыпали бесчисленные огоньки военных госпиталей.
Вдруг паровоз отчаянно тряхнуло, он, казалось, поднялся на дыбы и стал. Ребята схватились друг за друга и попадали прямо на уголь. Шумейко дал неожиданное, аварийное «стоп».
— Что случилось? Что такое?
Но только умолкли поршни, другие звуки хлынули сюда на паровоз из темноты. Это были многочисленные голоса. Шумейко стоял на ступеньке, светя зажженной паклей, как факелом. В дрожащем пламени заалели лица, засверкали штыки. Паровоз стоял, окруженный толпой вооруженных рабочих, мастеровых из авиапарка и неизвестных в разнокалиберной форме солдат.
— Шумейко! Ты?
— Я.
— Ну, счастье, что остановился, а то бы стреляли!
На паровоз взобрался молодой парень в кожанке и авиаторском черном пирожке. Это был бортмеханик Ласко. В руке он держал обыкновенный кондукторский сигнальный фонарь.
— Ни одного паровоза под парами в депо. А ты это куда? С хлопцами?
Шумейко объяснил.
— Поворачивай назад. Тебе приказ ревкома: ехать к Гниваньскому мосту!
— Да это ж восемнадцать километров!
— Ну да! Было бы ближе — пешком дошли бы.
Дело заключалось вот в чем. Войска Временного правительства, осаждавшие Винницу, узнали о продвижении двух гвардейских полков, руководимых большевиками. Они посадили юнкеров на броневик и погнали его к мосту через Буг. Если разрушить моет, тогда гвардейцам, пешком и вплавь, перебраться будет не так-то просто. За это время юнкера батальона смерти и казаки успеют покончить с ревкомом и восставшим пятнадцатым полком.
Надо садиться на паровоз и гнать карьером туда — не подпустить юнкерье к мосту.
— Ну, хлопцы, слазь с паровоза! — крикнул козубенковцам Шумейко. — Такое дело: буду поворачивать. Или того! У тебя людей сколько? Может, прихватим и этих?
— Наших полста. И ваших человек тридцать, да еще пристало фронтовиков, да из госпиталей — выздоравливающих разных — человек сорок. Даже медицинский персонал есть! — весело похвастал он. — Доктор наш, Ищенко, не забыл, прислал сестрицу-добровольца с бинтами и йодом. И винтовок у нас сотня, и пулеметов три. Гимназистов надо непременно разоружить. У вас ведь только сто винтовок?
— Командир! — окликнул снизу кто-то, обиженно и огорченно. — Пулеметов у нас, надо считать, только два: третий, чертова душа, какой-то японский!
— Коли так, так так! — не раздумывая, решил Шумейко. — Скатывайтесь, ребятки. Гуляйте дальше пешком. Только смотрите, чтоб винтовок принесли сто и без единого выстрела.
— Эй, послушайте! — крикнули в темноту Зилов и Потапчук. — Кто там про пулемет говорил? У вас что, японских патронов нету? Так сейчас будут…
— Патронов, их черт знает сколько есть! — еще обиженнее и еще огорченнее ответил невидимый. — Да сама машинка с каким-то секретом. Пулеметчиков-то у нас, видишь ли, нету. Ну, с «максимкой», известно, справимся. А вот к этому никому и невдомек, как приступиться. Японская какая-то машина!.. Думка есть, бросить его тут…
Пиркес соскочил со ступеньки на землю и двинулся к невидимому на голос, наугад. Сердце его застучало взволнованно и тревожно…
— Не надо бросать. Где вы? — Он поймал кого-то за рукав. — Где пулемет? Я японский знаю. Покажите-ка. Посветите, пожалуйста, товарищ Шумейко!
Шумейко схватил новый клок пакли, окунул в керосин и зажег прямо от топки. Факел вспыхнул ярко и трепетно.
Да. Это был он. Новенький станковый «япончик», образца тысяча девятьсот четырнадцатого года. Из него еще никто никогда не стрелял. Точно из такого пулемета мы тренировались в стрельбе на стрельбище. Шая даже разбирал его и чистил.
— Ой! — сказал Шая и даже задохнулся от волнения. — Я еду с вами. А где патроны?
— Ай да хлопец! — воскликнул кто-то из темноты. — Значится, вместе?
— Яков, это вы?
— А как же… Керенскому зададим жару!
— Скорее, скорее! Некогда тут ковыряться.
Шумейко побежал зажигать фонари. Без фонарей отправляться в далекий путь было опасно. Козубенковцы тем временем уже спустились. Бойцы Ласко облепили паровоз виноградной гроздью. Они заполнили тендер, теснились в будке машиниста, пристроились на мостике вокруг паровоза. Штыки ежом торчали во все стороны. Шая примостил пулемет на груди паровоза — стволом прямо туда, вперед, в неизвестное, в тайну, в опасность. Зажглись фонари, и за скрещенными лезвиями света и Шая и пулемет скрылись невидимками. За Шаиной спиной, прячась от встречного ветра, прикорнула тоненькая фигурка, единственное среди красногвардейцев существо женского пола. Это была девушка с большой сумкой через плечо и маленьким красным крестиком на белой повязке вокруг левого рукава. Добровольная сестра милосердия, присланная предусмотрительным доктором, большевиком Ищенко.
— Давай!
Шумейко дал ход, паровоз скрежетнул, двинулся, сразу набрал скорость и через минуту миновал угол воинской рампы. Еще через минуту он оставил позади мост у одиннадцатого полка…
— Пиркес! — Шая вздрогнул. — Пиркес, это вы?..
Ветер бил прямо в грудь, свистел в ушах, бренчал дверцами фонарей, визжал между шлангов пожарного ящика. Человеческий голос услышать было невозможно. Тем более — женский. Но голос звучал совсем близко, здесь, рядом, за спиной, губы девушки почти касались Шаиной щеки.
— Кросс?!
— Ах, Пиркес! Я так рада… что и вы здесь! — прокричала девушка, прижавшись к Шаиному лицу, так как иначе не было слышно. — А то мне одной… даже… как-то жутко… сразу…
Шая радостно засмеялся, захохотал в полный голос, но это прозвучало как шепот: паровоз грохотал, гремел и, качаясь, как на волнах, летел со скоростью шестьдесят километров в час.
— Что? — не расслышала и переспросила Катря.
— Ничего! — Ветер срывал слова у самых уст и кидал их неведомо куда, должно быть, в поле, за десятки километров. — Ничего! Я… просто… засмеялся… — ответил Шая так же, как говорила она, почти касаясь ее щеки губами. Но Шая не мог удержаться, и губы его на миг приникли к ее щеке…
Короткими прыжками паровоз проскочил несколько стрелок, и стремительным фейерверком мелькнула мимо станцийка Браилов. Вокруг снова сомкнулась черная глухая ночь. Паровоз почти не переставая подавал сигналы, свисток ревел. Но тут впереди, под грудью у паровоза, его рев почти не был слышен — ветер вырывал звук свистка и швырял далеко назад гулким туманным эхом. Шая едва держался, впившись руками и ногами в поручни узенькой площадки. Тем не менее он на миг освободил все-таки руку, нашел Катрину и пожал.
— Вы простите, — прокричал он, — Кросс… что я тогда… осенью… так и не принес вам… обещанных книжек…
Катря ответила на пожатие и прижалась к его щеке.
— Ничего! — услышал он. — Я сама достала… У Коли Макара… А вы читали… только что на вокзале… разбрасывали воззвание… киевских… большевиков?..
— А?
— Готовится… восстание… Арсенала!
Вихрь вдруг утих, и стало слышно, как стучат колеса на стыках рельс: паровоз резко уменьшил скорость. От неожиданного торможения Шая чуть не скатился на полотно. Катря вовремя ухватила его за полу шинели…
Операция разоружения происходила так.
Когда серые силуэты казарменных зданий показались в темноте, туманно мерцая запотевшими окнами, Зилов и Потапчук пошли вперед. Козубенко и остальные следовали за ними шагах в сорока, невидимые во мраке осенней ночи. Снова начал накрапывать дождь.
На крыльце ротного помещения стоял часовой.
— Кто идет? — испуганно крикнул он и сразу отступил на шаг. Это был Пантелеймон Вахлаков. Он промок, озяб и вообще не приспособлен был к военной и самостоятельной жизни. Выглядел он грустно и маловоинственно. Он страшно обрадовался, узнав товарищей. — О! Хлопцы! Ну, слава богу! Мы думали, вы тоже сбежали! Человек тридцать удрало… Ну его к черту! — чуть не заплакал он. — Может, и в самом деле уйти домой? Вы как думаете, хлопцы?
Зилов и Потапчук прошли мимо. И тут же подскочили сзади, зажали рот и скрутили назад руки. Бедняга Пантелеймон только икнул и сомлел от неожиданности и страха. Ребята оставили его на крыльце и прошли внутрь.
Казарма была ярко освещена. Сто чистеньких японских карабинов, один в один, стояли в козлах. Гора ящиков с патронами высилась рядом. Двое часовых шагали вдоль стены, туда и назад. Это были старший Кремпковский и Хавчак. Остальные сгрудились посередине. Они сдвинули старые матрасы — мешки, служившие нам в качестве немецких животов, и лежали на них нераздетые, в шинелях, с патронными сумками на поясах.
Рота гимназистов была в состоянии боевой готовности. Тесной кучкой сбилось полсотни новоиспеченных солдат. За окнами казармы — ночь, неизвестность и далекая орудийная стрельба. Гимназисты курили и тихонько переговаривались.
Зилов сдернул винтовку с плеча и вскинул на руку.
— Эй! — крикнул он и сам не узнал своего вдруг огрубевшего и хриплого голоса. — Ни с места! Кто сделает шаг к винтовкам — стрелять буду!
Все вскочили и испуганно прижались друг к другу. Хавчак охнул, бросил ружье и упал.
Но тут все узнали Зилова, и взрыв отборнейшей брани обрушился на его голову.
— Идиот!.. Что за шутки!!. Сволочь!.. Как ты смеешь?.. В морду ему!
— Ей-богу! — заорал Зилов опять совершенно чужим, неузнаваемым голосом. — Я серьезно! Ни шагу к винтовкам!
Но теперь уже они и сами поняли, что тут что-то не так. Из коридора, один за другим, вбежало человек двадцать вооруженных парней и, выстроившись полукругом, тоже вскинули винтовки на руку.
Опешившие и напуганные гимназисты отступили и сбились еще теснее. Винтовки стояли в козлах. При себе у них остались тесаки. У каждого красовалась на груди какая-нибудь розетка. Желто-блакитная, бело-малиновая, даже трехцветная; были и красные. Они стояли за Центральную раду, за Речь Посполитую, за конституционную монархию или за республику вообще, и объединились, чтоб защищать Временное правительство. Два десятка винтовок смотрели на них — и они отступили, побледнели.