Однажды Виктор попросил меня сбегать в магазин за хлебом — я сбегал. В другой раз — в аптеку за аспирином, я тоже слетал туда. И всегда я возвращался домой с марками.
Как-то мы сидели на крыше сарая и стучали костяшками домино. Я играл и не забывал про его окно. Вот окно отворилось, в нем появился Виктор. И не один. С ним был какой-то парень и две девушки. Я замер и притих. Я сжался в ожидании какого-нибудь нового приказа.
— Здоро́во! — крикнул он мне. — Как твоя коллекция?
— Здравствуйте! — ответил я. — Ничего.
Виктор что-то тихо сказал своим знакомым, и они захохотали. Я разобрал всего несколько слов: «Не верите? Сейчас увидите…»
Я весь напрягся.
— Слушай, приятель, — крикнул Виктор, — заквакай, пожалуйста!
Я ничего не понимал. Зачем это ему нужно?
— Что? — крикнул я. — Что вы сказали?
— Заквакай, и только погромче…
— Зачем? — опять крикнул я.
— Ну я очень прошу тебя, поквакай немного.
Меня что-то стукнуло изнутри. Я не ответил.
— Ну что тебе стоит? Ты так здорово квакаешь! Я часто слышу из окна. Дам тебе марку Новой Зеландии и острова Святого Маврикия.
Таких марок не было ни у меня, ни у кого в классе.
— Ну, что ж ты? — торопил Виктор. — Не заставляй нас ждать, а то вот они не верят…
Я не стал квакать. Мне ничего не стоило огласить наш и окрестные дворы оглушительным кваканьем — говорят, у меня это неплохо выходит. Но сейчас я не стал. Я даже отвернулся от окна и сделал вид, что не слышу Виктора и весь ушел в игру. Не нужно мне его марок. Ни одной не нужно.
С этого вечера мне стало грустно. Я по-прежнему поглядывал на его окно, но поглядывал незаметно, так, чтобы ни он и никто другой не догадался. Я по-прежнему яростно собирал марки и тратил на них все деньги, но уже не был больным.
Эпидемия, охватившая школу, слегка отпустила меня.
1963
Мы с Ленькой, старик и король Великобритании
На почту мы бегали через день. Слово «почта», запахи жидкого сургуча и клея тревожили меня, как Африка, как неоткрытые острова далеких океанов.
В окошечке виднелась головка с уложенными на затылке косами. У нее были светлые глаза и строгие губы. Став на цыпочки, мы тоненькими голосами просили у девушки последние марки. С сухим треском отрывали марки ее быстрые, точные пальцы от огромных пестрых листов, отсчитывали сдачу.
— Все? — спрашивала девушка.
Мы сжимали липнущие к пальцам марки и клянчили:
— Тетенька, дайте наклеек… Тетенька…
Марки она обязана была нам продавать, а вот давать наклейки не входило в ее служебные обязанности: белые полоски по краям марочных листов не стоили денег. Мы нарезали их на узкие полосочки и приклеивали ими наши марки в альбомы.
Когда у девушки было хорошее настроение, она щедро отрывала нам одну, две, три полосы, а когда настроение было плохое, сердито бросала:
— Вы мешаете работать… Следующий?!
Однажды, поняв, что у девушки отличное настроение, я совсем обнаглел: уперся подбородком в стекло барьера и пропищал:
— А гашеных марок у вас нет? Которые не нужны…
— Откуда я их возьму? — строю спросила она.
— А вон… — Я показал глазами на столы внутри почты, где высились горы разноцветных конвертов и бандеролей с проштемпелеванными марками.
— Так это ж еще не доставленные адресатам почтовые отправления…
— Зачем же им марки?
— Мальчик, не имею нрава… Следующий?!
Посрамленный, красный как перец, я отошел от окошечка и стал разглядывать на купленных марках станции Московского метрополитена: его тогда только начинали строить.
Как-то мы прослышали в классе, что на почту поступили марки спартакиады: все они в виде ромбов и такие красивые — глаз не отвести! На одной — футболист с ходу бьет по мячу, на другой — мчится лыжник, на третьей — теннисист…
Мы с Ленькой сбежали с последнего урока и помчались на почту. У окошечка образовалась очередь человек в пятнадцать. Задние шумели и возмущались:
— Надо ж совесть знать, товарищ!.. Нельзя ж так, товарищ!..
Честно пристроившись в хвост очереди, мы прислушались.
— А вы, пожалуйста, не шумите! Я делом занят! — отвечал человек, стоявший у окошечка.
— Видим мы, какое дело! — раздавалось в очереди. — Как ребенок… Делать нечего. Какую очередь образовал!
— Дайте, пожалуйста, десять марок по копейке с капитаном Ворониным, десять трехкопеечных со Шмидтом… Так. А Леваневский у вас остался? Нет? Очень жаль, очень. Дайте тогда…
В этих словах, в этой просьбе было что-то такое знакомое, такое родное, что мы с Ленькой ошеломленно уставились на человека.
Он был в синем мешковатом костюме, из-под видавшей виды шляпы выбивались седые волосы. Еще минуты три стоял он у барьера, сунув голову в окошечко, и просил:
— Пожалуйста, осторожнее отрывайте, перфорацию не повредите. Эти вот марки я никак не могу взять: видите, как они оторваны — зубчиков не хватает. Замените, пожалуйста… Очень прошу.
— Да он нарочно! — кричал толстощекий гражданин в фуражке без звездочки. — Он издевается над нами!
Наконец человек в шляпе оторвался от окошечка, держа кончиками пальцев толстую пачку марок.
— Зачем ему так много? — шепотом спросил я у Леньки.
— Наверно, меняется… Для обмена берет.
— А что такое перфорация? Слыхал, он просил, чтоб не повредили ее?
Ленька пожал плечами.
Человек в шляпе стал аккуратно укладывать марки в красный кляссер — альбомчик с полосками прозрачной бумаги, под которые вставляются марки. Мне было странно смотреть на него, такого взрослого, старого и седого, собирающего, как и мы, марки. Значит, не только мы бегаем на почту, не только нас отгоняет от окошечка очередь…
Я подошел к нему:
— Дяденька, вы не успели купить Леваневского?
Он поднял на меня глаза.
— У тебя есть дублеты?
— Есть, — сказал я. — Хотите, принесу?
— Вот выручишь! — Он спрятал в карман кляссер. — Был в Кисловодске, проворонил… Ты где живешь?
Я сказал.
— А-а, да мы с тобой соседи. А я на улице Бакунина. Дом номер семь. Во дворе с тополями… Знаешь?
— Это где живет тетка с черным злым бульдогом?
— Вот-вот…
— А я в четвертом коммунальном. Когда можно зайти?
— Хоть сегодня.
— Придем! — И я тут же, с места в карьер, спросил: — А что такое перфорация?
— Собираешь марки и не знаешь? Непростительно. Так называются дырочки для отрывания марок.
После обеда мы с Ленькой привели себя в порядок, причесались, помыли руки и постучались в небольшой домик на улице Бакунина.
Открыл наш новый знакомый. На нем была потертая бархатная куртка и широченные пижамные штаны. Он повел нас через темный коридорчик, через большую комнату с пианино, столом и плюшевыми креслами куда-то в глубину дома и привел в тесную каморку. Она была до потолка забита книгами. Усадил на старинный диванчик.
— Мой кабинет. — Он поправил торчащие во все стороны седоватые волосы. — Принес марку?
Я вытащил из спичечной коробки темно-коричневую вертикальную марку. На ней взвивался ввысь самолет на лыжах и в левом углу был летчик Сигизмунд Леваневский — один из спасителей челюскинцев.
Марка чуть согнулась. Старик взял ее блестящим пинцетом и тяжко, точно случилось непоправимое горе, вздохнул:
— Бить тебя некому… — Он стал осматривать марку со всех сторон. — Разве можно так обращаться с ними? Варвар ты, любезный мой…
Я поджал под диванчик тщательно вычищенные ботинки и не дышал.
— Ну ничего, ничего, брака почти нет, состояние удовлетворительное… А ну выбирайте! — Он протянул огромный кляссер с сотнями марок.
У нас с Ленькой прямо руки затряслись. Чего здесь только не было! Ярчайшие марки английских колоний сменялись однообразными немецкими, марки СССР чередовались с марками колоний Франции и Португалии. Я почувствовал легкое головокружение, держа в руках этот кляссер.
Мы с Ленькой то и дело стукались лбами, тяжело дышали и ахали.
— Берите по двадцать марок, — сказал старик.
— Каких? — хором спросили мы.
— Любых.
В беспамятстве стали хватать из-под полосок прозрачной бумаги все наиболее пестрое и красивое.
Получилось так, что треуголку Тувы с волосатым яком мы ухватили одновременно.
— Я первый! — крикнул Ленька.
Мне стало обидно.
— Я!
— Врешь! — закричал Ленька.
— Нет, ты врешь! — не отставал я.
— Я! — Он рванул к себе марку…
В лицо мне бросилась кровь: я тоже дернул, и в руке очутилась половинка треуголки.
— Эге-е, какие вы, оказывается… — покачал головой старик. — Какие жадины! А я думал, вы дружите. Вам, верно, мало того, что я предложил? Что ж, берите еще по десятку. Только чтоб без драки. Не люблю я этого. Берите по очереди. По одной.
Мокрые, с горящими лицами, вытащили мы еще по десятку марок — конечно, самых ярких, красивых, больших.
— Дяденька, а вы давно собираете? — спросил я, увидев штабеля альбомов на столике с бахромчатой скатертью.
— Не очень. Лет сорок. С твоего, примерно, возраста.
— О-о-о! — вскричал Ленька.
— А вы знаете, сколько марок у английского Георга Шестого? Нет? Так знайте же. — И он битый час рассказывал нам о марках и знаменитых коллекционерах. Потом вдруг вытащил за цепочку карманные часы и спохватился: — К сожалению, молодые люди, должен распроститься с вами: студенты ждут в мединституте. Заходите. Будем меняться… Пока.
«Наверно, профессор», — подумал я и с почтением посмотрел на него.
Мы ушли, держа в руках бесценные сокровища.
— Ты чего разорвал треуголку? — спросил я, когда мы вышли со двора. — Неловко теперь идти к нему…
— Потому что я первый ее заметил.
— Нет, я!
— А вот как съезжу тебя по кумполу!..
— Ну попробуй! Ну?
— Марок жаль, растеряю. А то бы знаешь что?
Мы разошлись по домам и несколько дней не разговаривали. А ведь два года до этого крепко дружили, и у нас не было серьезных разногласий. Ленька был хороший, и не были мы жадинами, просто напал на нас глупый азарт.