Я почему-то был уверен, что он хороший мальчик.
Мне было жаль их, особенно его. У них такой двор — зеленый, большой и почти в центре города, а им, наверно, скучно в нем. Очень редко я видел в этом дворе других мальчишек или девчонок. Мать ли запрещала, ребята ли не решались заходить?
Мы с ними жили рядом, в сорока шагах, а я не знал их. Как меня подмывало иногда зайти в калитку и вытащить их куда-нибудь на Двину — искупаться или порыбачить, на Лучесу или еще куда-нибудь. Несколько раз я приближался к калитке.
Но дотронуться до нее не решался. Во-первых, странно самому идти к ним, во-вторых, боялся их матери и, уж конечно, отца — крупного командира. И все равно мать не пустила бы ребят.
Скоро у мальчика появилась собака, маленькая остроухая немецкая овчарка, и ребята постоянно возились с ней. Овчарка радостно взлаивала, носилась по двору, и ребята визжали от смеха. Видно, их мать поняла, что детям скучно, и решила поразвлечь их. И все ж я не понимал, почему она держит их взаперти, будто в городе нет ничего интересного…
Когда мальчик учил пса ходить на задних лапах, мать открывала окно и отчитывала его: видно, все время наблюдала за ними.
И скоро собака исчезла с их двора. Мальчик по-прежнему читал свои книжки, но все чаще откладывал их в сторонку, смотрел в небо и о чем-то думал. И мне становилось жаль его.
Как-то я столкнулся с ним нос в нос. Я бежал мимо их дома с альбомом под мышкой — в альбоме были марки-«двойники» для обмена. Открылась их калитка, и мальчик, которого я так хорошо знал издали, выскочил на тротуар. За ним вышла мать в черном шелковом платье: лицо у нее было миловидное, но суровое, а мальчик был какой-то землисто-бледный, тощенький, с огромными грустными глазами.
Я застыл. Мать пронзила меня своими твердыми глазами, и я постарался скорее уйти от этих ворот. Если бы мальчик был один, я, может, первый заговорил бы с ним, показал ему марки — а вдруг и он собирал их? Но его мать…
Я долго не видел их. Иногда к их дому подъезжала легковая машина, из нее выходили люди. Потом они снова садились в эту машину и куда-то уезжали, иногда с мальчиком. Я ни разу не катался на легковой машине и все-таки не завидовал мальчику.
Зимой в их дворе пропадало столько снега! Из него можно было налепить целый взвод баб и построить крепость с зубчатыми башнями и бойницами. Старичок в кожушке убирал этот снег лопатой, расчищая дорожки. Зимой наши стекла застилали серебряные узоры, и я терял всякую связь с соседним домом. И почти забывал о нем. Потом морозные узоры сползали со стекол, снег сходил, из земли вылезали иголки травы, и однажды я опять увидел этого мальчика во дворе.
Он стоял у тополя и ничего не делал. Стоял и смотрел куда-то в сторону, и мне было очень странно это видеть.
Потом он надолго исчез. Погода была погожая, весенняя, на тротуарах шумели девчонки, прыгая через скакалки.
У Двины на тополях орали грачи, хлопоча над шапками своих гнезд, на каштанах блестели резные листья…
А мальчик из дома напротив не являлся больше во двор, словно ничего это не интересовало его.
Как-то после обеда я услышал музыку. Я побежал к окну. Впервые я увидел на знакомом дворе оживление: ворота открыты настежь, двор заполнен людьми. Возле тополей стояла машина с красно-черными бортами.
Снова грянула музыка, и из-за невидного мне угла дома вынесли на плечах гроб. Он был небольшой, и в нем лежал маленький человек.
Я бросился на лестницу, перебежал дорогу: ведь наши дома отделяла только улица.
Я вбежал в ворота. Гроб поднимали на машину, и на какое-то мгновение так наклонили, что я увидел в нем человека во весь его небольшой рост. Это был знакомый мне мальчик. Глаза у него были закрыты, он был еще бледней, чем я привык его видеть, и совсем неподвижен.
Вокруг плакали — его мать, сестра, мужчины и женщины.
Среди людей было много военных. Играл оркестр и вспугивал с тополей ворон. В глаза било солнце, яркое, теплое, солнце поздней весны, по небу бежали тучки, мальчишки бегали с обручами, пускали зайчиков, а этот мальчик ничего уже не знал. Ему было все равно.
Я хотел с ним познакомиться, а его повезли на кладбище.
Его повезли зарывать в мягкую, теплую, оттаявшую землю.
Его увезли. Многие уехали за ним, многие разошлись и забыли закрыть ворота. Но мне теперь нечего было делать в этом дворе. Внутри было холодно, пусто, одиноко, и я тихонько пошел через дорогу к своему дому.
1963
Авантюра
Я подсек. Что-то огромное, как золотое блюдо, блеснуло в глубине. Удилище согнулось. Я дернул. Удилище распрямилось, стало легким, а поплавок, всплывая и погружаясь, побежал от берега.
— Плыви! — крикнул Гаврик.
Я бросился в реку и погнался за поплавком. Впереди рябила и всплескивалась вода…
Где ж поплавок? Он исчез.
Я нырял, наугад шарил под водой в надежде ухватить леску — напрасно. Пиши пропало! Не видать мне великолепной лески с редким «глоточным» крючком и отличным гусиным пером!
Выйдя на берег, я стал отжимать волосы и выкручивать рубаху. Меня трясло от холода и от того, что такая рыбина ушла — верно, лещ фунта на два! И от того еще, что жаль было лески — это была отличная волосяная леска, и с ней так мне везло!
— Что ж дергал так? Легче надо… — сказал Гаврик.
— Знаю, — буркнул я. — Взяла б у тебя такая!..
Наверно, у меня был неважный вид, потому что Гаврик сказал:
— Не убивайся. Сегодня же сходим на базар.
Часа через два мы пошли на базар. В Гаврике крепко жила еще деревенская жилка, и он учил нас, городских мальчишек, многим полезным вещам: например, как добывать волос и плести лески.
Пройдя ряды с овощами и фруктами, мы добрались до коновязей, изгрызенных лошадьми. Привстав на цыпочки, Гаврик окинул одним взглядом всех лошадей и сказал:
— Есть три белых. К вороным и гнедым не подходи, и к серой не нужно.
Я не спрашивал почему: коричневый и черный волос для лески не годится.
— Наматывай на палец и дергай вниз, точно подсекаешь. Ну и в стороны зыркай, — продолжал свой инструктаж Гаврик.
Я понятливо кивал.
— Вот посмотри…
Он смело подошел к белой лошади без хозяев, запряженной в телегу, погладил желтоватый круп, провел рукой по хвосту, отделил тонкий пучок наиболее длинных белых волос, мгновенно огляделся, намотал пучок на два пальца, приподнял и стремительно дернул вниз. И, подмигнув, подошел ко мне.
— Видал?
— Ага. А лошадь не ударит копытом?
— А у тебя глаз нету? Иди. Только по сторонам смотри. И много не наматывай. Этот хвост неважный — ищи другой.
Я ни разу не рвал волосы у лошадей; было непривычно, страшновато и, признаться, жаль лошадь — ведь ей, наверно, очень больно. Все пришлось подавить в себе. Я огляделся. Возле одной белой лошади сидела бабка — не подойдешь. Я непрерывно озирался по сторонам. Сердце стучало в ребра.
Вот я увидел еще одну белую лошадь. Распряженная, она стояла по другую сторону коновязи и подбирала с земли клочки сена.
Я двинулся к ней. Гаврик догнал меня.
— Ты что, рехнулся? — громко зашипел он.
— А чего? Смотри, какой у нее хвост!
— Рви только у запряженных. Чтоб оглобли были. А то копытом может убить. Подковой. Понимаешь?
У меня похолодело в животе. Что-то не говорил он по дороге на базар такое. Кто хочет кончить свои дни от копыта? Втравил в авантюру…
Я растерянно посмотрел на него.
— Да ты не бойсь. Умеючи все можно. Я смогу и у этой вырвать. Хочешь, покажу?
— Не надо, не надо. Верю и так.
— Ну хорошо… И еще вот что: не крути так головой, незаметно оглядывайся. А то как жулик какой…
— Сам жулик! — рассердился я и вдруг понял, как все это опасно.
Гаврик куда-то исчез, потом появился.
— Смотри, сколько надергал! — Он расширил карман в драных штанах, и я увидел там несколько перепутанных мотков. — Ну иди вон к той лошади — старуха слезла…
Я пошел. Я почти побежал к лошади.
Лошадь ела сено. Она была большая, теплая, добрая, и я должен был выдрать из ее хвоста волосы. Сердце забилось еще сильней. Не нужна мне эта леска, без нее как-нибудь обойдусь! Но чей-то голос, твердый и насмешливый, приказал мне: «Действуй, что подумает Гаврик!»
Я быстро протянул к хвосту руку, намотал на палец прядь жестких волос и дернул. Лошадь, заржала и стукнула ногой об оглоблю. Ни одного волоса не оказалось в руке.
Гаврик делал мне какие-то знаки.
Я не понял их. Намотав прядь потоньше, я снова дернул — более резко. В пальцах очутилась прядка. Сунув ее в карман, я опять стал отделять от желтовато-белого хвоста прядь.
Я горел. Нервы напряглись, и я ничего не видел и не слышал. Дернул, и мне повезло. Я спрятал в карман два упругих кольца. И снова стал искать прядку подлинней.
Раздался свист — я не обратил внимания.
Раздался крик:
— Драпай!!
Я отпустил хвост и… и очутился в сильных руках. Кто-то так схватил меня за плечи, что хрустнули кости. Кто-то ударил по затылку — я мотнулся в сторону. Я стал вырываться, выкручиваться, но руки колхозника были как кузнечные клещи.
— С-сукин сын! — выругался он. — Больно? — Он запустил в мою шевелюру руку и выдернул несколько волосков.
Я взвыл от боли.
— Еще? — Он опять выдернул несколько волосков. — А ей, думаешь, не больно? Она что — неживая? — Он пнул меня локтем в бок.
Стал собираться народ. Я весь горел. Все было как сон. Я молчал и не просил отпустить. Даже вырываться перестал.
— Вот сдам милиционеру… Эй, позовите там постового!
Я пропадал.
— Да отпусти ты его, подумаешь, дело какое! — зашумели вокруг. — Как бы самого за битье не взяли.
И он отпустил меня, но самым оскорбительным образом: коленцем под зад. Ни на кого не глядя, весь красный, мокрый, горящий, я быстро пошел, почти побежал от этой лошади, от этого колхозника, от базара.
В переулке меня нагнал Гаврик.
— Больно бил? — деловито спросил он, расправляя в руках гривку добытых волос. — Какой же ты неловкий!