— Что ты! — серьезно сказал Витек. — Разве это можно? Он только раз накричал на маму, и то из-за меня.
— Что ты говоришь?! — разыгрывая величайшее удивление, воскликнул Левка. — И ты это слышал? Расскажи, Витек, будь человеком…
— А чего там говорить, — отмахивался от него Витек, — случайно… Под горячую руку… Сам потом просил прощения…
— И получил?
— Мама ведь понимала, что он не нарочно. Когда бываешь не в себе, не то можно сделать.
Мне было досадно: ну зачем Витек откровенничает с такими типами, как Левка и Оська? Неужто не видит здорадства на их нахальных рожах?
— За что же? — допытывался Левка.
— Это давно было, когда я только в первый пошел… Зажег я на окне увеличительным стеклышком бумагу, от нее — свечу, и сам не заметил, как загорелись кружевные занавески. Мама почувствовала паленое, прибежала и стукнула меня. Я упал и посадил две шишки на лбу. А здесь папа домой пришел, увидел меня ревущего и так накричал на маму…
Левка едва сдерживался, чтобы не захихикать. Его рот так и напрягался, так и вздрагивал.
— А как он на нее кричал? Обзывал как-нибудь? — спросил он, фыркнув.
Витек почувствовал недоброе:
— А тебе не все равно?
И, обиженно двигая лопатками, ушел от нас к своему подъезду.
— Ну что ты прицепился к нему? — спросил я. — Не успокоишься, пока не доведешь человека до слез.
— А тебе что, жалко? Тебя-то не трогаю. Я, может, ум его хочу развить. За природу потрудиться. Уж больно ненормальный он.
— Над собой лучше трудись. Банки тебе надо поставить от воспаления хитрости.
— А пусть ушами не хлопает… Не грудной уже.
Сознаюсь, кое в чем я соглашался с Левкой: нельзя же быть таким наивным, когда тебе перевалило за десять.
Витек был неизлечимым: одалживал на мороженое деньги и стеснялся просить долг; однажды при мне он отдал на улице свой завтрак Оське и, облизываясь, наблюдал, как бутерброд с ветчиной исчезает в прожорливом Оськином рту.
А теперь эта история с белкой!
— Товарищи-граждане! — вопил Левка на весь сквер. — Полюбуйтесь на отважного охотника! Он был у цели, да зверь сбежал!
Витек боязливо оглядывался по сторонам.
— Отдохни немного и спокойно лезь вниз! — крикнул я. — Здесь невысоко.
Витек не слезал. Витек хныкал, обняв руками и ногами ствол.
Левка торжествовал. Эта проделка была его коронным номером.
— Сейчас за папочкой сбегаю! Один момент! — орал Левка. — «Скорую помощь» вызову! Пожарников с лестницей! Один момент!
Хохот внизу не умолкал.
Наконец Витек набрался храбрости, засучил ногами и стал потихоньку сползать вниз. Слез весь в слезах и сунул ноги в ботинки.
— Ты лжец, — сказал он гневно, — а еще клялся! Я тебе больше не верю!
И ушел, не завязав даже шнурки, наступая на них и спотыкаясь.
— Номер окончен! — крикнул Левка. — Расходись! Объявляется антракт, перерыв до следующего номера.
— Напрасно ты это, — сказал я Левке по дороге к дому, — ни за что обидел малыша. Он ведь хороший.
— Дурака пожалел? — сказал Левка. — Нечего с дураками чикаться.
— Откуда ты взял, что он дурак? Он просто добрый и еще наивный.
— Ну, а если не дурак — со временем исправится и станет нормальным человеком.
В этот день и на следующий Витек не выходил во двор: здорово, видно, обиделся. А когда на третий день подошел с перочинным ножиком к куче песка, я сказал ему:
— Витек, дай-ка ножичек, надо «чижика» подстругать.
— Свой принеси, — отрезал Витек и даже не посмотрел на меня.
А я ведь, кажется, ни разу не обидел его.
Он присел у кучи песка и стал играть со своими ровесниками в ножички. Лицо его потеряло живость, как-то странно напряглось и застыло. Даже глаза вроде стали поменьше.
«Не отошел еще», — подумал я с горечью и вдруг впервые по-настоящему разозлился на Левку: теперь надо ждать неделю-две, чтобы глаза Витька засветились прежней добротой и доверием.
Через месяц я забыл про эту историю и однажды в солнцепек на берегу попросил у Витька глоток холодной воды из термоса.
Витек посмотрел на меня исподлобья, передвинул поближе к себе термос и буркнул:
— А я что буду пить?.. У меня уже мало осталось.
И не дал.
Я больше ничего не просил у него. Чего просить? Неужели он стал «нормальным» человеком?
1963
Аленка
Она жила в третьем подъезде, и я часто видел из своего окна, как она в майке ходит по балкону, поливает из чайника цветы в ящиках и загорает с книгой в руке. Все звали ее детским именем Аленка, хотя она была почти взрослая, на три года старше меня, и училась в девятом классе.
Три года — очень большая разница в детстве, тем более что она была девчонкой.
Я смотрел сверху, как она, разморенная солнцем, лениво листает книгу, как сильные лучи касаются ее плеч, ног и спины.
Иногда она откладывала книгу на борт цементного балкона, откидывалась на спинку стула и, закрыв глаза, поворачивала к солнцу лицо. И долго сидела так.
— Обедать! — звала меня из комнаты мама. — Ты не оглох?
Я и впрямь оглох, меня словно приклеили к раскаленному карнизу подоконника.
Все мальчишки нашего дома, казалось мне, были неравнодушны к Аленке. Хотя мало кто признавался в этом: ребята в таких вещах не болтливы.
Ее одноклассникам или студентам, жившим в нашем доме, было легче. Они запросто приходили к ней или криками вызывали на улицу. До сих пор слышу я их голоса, то уверенно-басовитые, то неустойчиво-ломкие, то совсем детские, дискантовые. Сижу дома, читаю или рисую и слышу:
— А-лен-ка-а-а!
Я тотчас высовываюсь из окна.
Аленка появлялась на балконе и махала рукой, а внизу — спиной к стволу каштана — стоял какой-нибудь парень и жестами просил ее спуститься на землю.
Аленка сбегала вниз, и они куда-то уходили: то в город, то в сквер у Двины, то во двор. Иногда они прогуливались по тротуару вдоль дома. Аленка ходила с самыми разными ребятами, и это несколько успокаивало меня: никому не отдает предпочтения.
Хуже всех дела шли у меня.
С ней я был застенчив, заикался, и к тому же мое лицо не из тех, на которые принято обращать внимание. Иногда мы играли во дворе в волейбол, и я ловил себя на том, что подаю мяч только ей. Она была высокая, голенастая, упруго подпрыгивала и приседала, беря труднейшие крученые мячи, пущенные почти горизонтально, над самой сеткой. Глаза у нее были светло-серые, очень чистые и веселые. Носила Аленка прорезиненные спортсменки на шнурках и голубую майку с белым воротничком.
Когда она высоко подпрыгивала, отбивая пущенный к задней черте мяч, юбка ее взлетала вверх, и она обеими руками укрощала ее.
Потом во двор приходили более взрослые ребята и бесцеремонно сгоняли тех, кто поменьше, с площадки. Как надутые сычи, сидели мы на бревнах, желали обидчикам неудач и смотрели, как играет Аленка.
Она, между прочим, и плавала отлично. И разными стилями. Саженками шла по-мужски, не вращая головой, — держала голову неподвижно, спокойно выкидывая вперед руки. На пляже она делала стойку, долго стояла и даже ходила на руках; потом, как ножницами, стригла ногами воздух и вскакивала на песок, раскрасневшаяся и довольная.
Говорят, Аленка хорошо училась и готовилась поступить в какой-то ленинградский судостроительный институт.
Как-то раз, когда я взобрался на каштан перед домом, незнакомый парень в синем костюме и яркой тюбетейке поманил меня вниз.
— Вам что? — спросил я.
— Слезай-слезай! Чего дам!.. — Он похлопал себя по карману.
Я слез.
— Ленку знаешь?
— Нет, — сказал я, потому что в нашем доме не было Ленки, которая могла бы интересовать его: одна была из детсада, вторая первоклассница, а третья — тетя Лена, с седыми усиками и клюкой в руке.
— Да брось ты вкручивать мозги! Она вот в этом подъезде живет, вон ее балкон…
— Так вы про Аленку? Так бы и сказали…
— Отнеси. — Он сунул мне в руку записку, сложенную, как пакетик с английской солью.
У парня были рыженькие усики и острые, как шильца, глаза. Он не понравился мне, и я решительно не хотел, чтобы с ним дружила Аленка.
— Мне некогда, — сказал я.
— Ну будь человеком, отнеси!
— А вы крикните ее, — сказал я и пожалел: а вдруг и правда вызовет ее криками?
— Ну отнеси, — настаивал парень, — дам тебе вот что. — Он извлек из кармана «Памир», отличную шоколадную конфету с заснеженным памирским пиком на синей обертке.
— Не хочу, — сказал я.
— Ах, какой ты несговорчивый! Ну что с тобой поделаешь — на еще одну…
— Не надо, — сказал я оскорбленно, взял записку и нырнул в Аленкин подъезд.
К ее квартире я не поднялся. Через сквозную дверь я выбежал во двор, спрятался за сарай и там порвал записку на мелкие клочки. Не должна она дружить с таким типом! Уж очень похож он на блатного. Может, он потому и побоялся крикнуть Аленке, что не знал ее и хотел через записку познакомиться…
Я не мог этого допустить. По-моему, они так и не познакомились, иначе бы я хоть раз встретил их.
Как-то мы с мальчишками поздно вечером возвращались с Двины. Вдруг шедший впереди Ленька остановился, и рот у него идиотски отворился, глаза вытаращились. Он угрожающе замахал нам рукой: дескать, назад, куда поперли! И прыгнул вниз.
На миг я увидел в свете луны за кустами две фигуры — Аленку и какого-то военного в сапогах. Он обнимал ее.
В висках моих наотмашь застучали молотки. Сердце заныло, засосало и куда-то провалилось.
— Чего там такое? Чего там? — напирали сзади ребята.
— Парочка, — сказал Ленька и спокойно, по-взрослому добавил: — Понимать надо…
Я готов был обнять его, Леньку, за благородство.
Никто так и не узнал ничего.
Ленька не догадывался, что я видел все, и думал, что он был единственным свидетелем.
Мне было плохо. Ночью я все просыпался и долго не мог заснуть.
По-прежнему кто-то звал по вечерам Аленку с тротуара, но я уже не высовывался из окна. Я не смотрел на ее балкон, когда она загорала. Она ходила какой-то другой, подпрыгивающей походкой, в ее игре в волейбол не было ничего особенного, плавала она обычно, и, когда делала на песке стойку, руки ее мелко дрожали.