ах в пяти от товарищей. Он любил поговорить о политике и всегда ухитрялся где-то доставать свежую «Правду», хотя почта работала отвратительно. Но сегодня Симакин был глух и нем.
Рассвет еще не занялся, но в тайге уже было светло: ее мягко освещал своей нестерпимой белизной снег. Тесной стеной стояли вокруг серебряные от пушистого инея деревья.
— Какой иней! — вдруг сказал Юрка. — Никогда такого не видел.
Все посмотрели на иней. Поднял голову и Симакин. Его рыхлое, опухшее лицо с посиневшим от стужи носом страдальчески сморщилось.
— К черту иней! — выругался он. — Околеешь тут, прежде чем доберешься до скалы.
А когда они все-таки добрались, он, против обыкновения, не зашел в обогревалку, не посидел у печурки, а мгновенно скрылся в будке, где стоял компрессор.
— Чудит чегой-то, — заметил Федор.
— У кого не бывает, — пробасил Гришаков, нарезая ножом на куски черный бикфордов шнур. — Не трожьте…
Между тем Симакин проверил трубы и шланги, протянутые от компрессора к краю скалы, вымел из будки снег, набившийся за ночь сквозь щели. Он сжимал в пальцах березовый веник, а рука его горела, ныла, чесалась. Ею, этой вот рукой, исколотил он сегодня Шурку, сына своего, лентяя, драчуна и врунишку. Он был старшим из пяти детей — двенадцать лет, но ума у него было меньше, чем у двухлетнего Славика. Целыми днями мастерил Шурка из проволоки силки на зайцев и ставил в глухих распадках. Случалось, приносил зайца, а то и двух. Но вчера вечером к ним заглянула учительница и рассказала, что он пишет «тойга», «сабака», что Шурка имеет самое прямое отношение к синяку под глазом у директорского сына Лерки. Как только учительница ушла, Симакин взял зайца за задние лапки, выскочил из палатки и, сотрясаясь от гнева, швырнул в дальний сугроб. Сегодня утром Шурка опять чуть не улизнул из палатки. Симакин поймал его за полу стеганки, втащил назад и… До сих пор ломит правую руку.
— Лукичок, ты не уснул там? — донеслось снаружи.
Симакин высунулся в дверь:
— Чего вам?
— Давай воздух.
— Даю…
Он быстро завел компрессор.
Работалось в этот день из рук вон плохо: то в буровые молотки не поступал воздух и приходилось газовым ключом рассоединять и прочищать трубы, то с оглушительным выстрелом с вентиля соскакивал шланг и Симакин голыми руками на морозе водворял его на место. Но, даже когда компрессор исправно тарахтел, Симакин не находил себе места. Закинув руки за спину, он расхаживал возле будки, маленький, толстенький, и Юрка не смог удержаться. «Наполеон перед битвой у Бородина!» — сказал он и отбежал в сторону: у него уже был некоторый опыт.
Во время обеда Симакин совал в печурку поленья и молчал.
— Решил поститься? — спросил Зимин.
— Забыл, — буркнул компрессорщик.
Где уж ему сегодня было просить жену приготовить обед! И не позавтракал даже.
— Держи! — Гришаков протянул кружку молока.
Симакин взял.
Тут же ему дали хлеба, отрезали кусок колбасы.
Но приняться за еду он не успел. Скрипнул снег, и в обогревалку вошел мальчишка в не по росту длинной стеганке и шапке с торчащими в стороны ушами.
На нем были подшитые валенки, большие, высокие, не по ноге, и было странно, что они не соскакивали. Как глянул на мальчишку Симакин, так рука его с кружкой молока опустилась на колено.
— Твой? — спросил Зимин.
— Мой. — По тому, как компрессорщик произнес это, бригадир обо всем догадался.
Шурка подал ему мешочек, затянутый ремешком:
— Мамка велела…
Симакин взял мешочек и дернул ремешок.
Быстрыми глазами Шурка оглядел незнакомых людей.
— Шагай сюда, — Юрка подвинулся на ящике, — к огоньку.
Но Шурка не сел. Он стал ходить по домику, оглядывая грубые нары у стенки, противни для промывания перфораторов, кайлы и кувалды в углу. Увидев за деревянной перегородкой большие бумажные кули, он заинтересовался. Верхний куль был надорван, в нем виднелся какой-то желтоватый порошок. Заметив, что Шурка удивленно уставился на куль, Андрей взял щепотку порошка и, как привередливая хозяйка пробует муку, растер ее в пальцах.
— Хороша? — спросил он у мальчишки.
— А что это такое?
— Разве не видишь? Мучица…
— А на кой она вам? — Шурка недоверчиво улыбнулся.
— Ну и вопрос, — сказал Андрей. — Слушай, Лукич, что это у тебя парень такой малограмотный: спрашивает, зачем мука!
Симакин не отозвался. Он сидел в другом углу и хмуро обгладывал заячью ножку.
— Понимаешь ты, — продолжал Андрей, — эта мука очень питательная. Как намерзнемся да наголодаемся на скале, блинчики из нее на сковородке печем. Пальчики оближешь! Может, угостить тебя? Век не забудешь…
Бурильщики заулыбались.
Особое расположение к мальчишке почувствовал Юрка, сам еще наполовину мальчишка. Он примерил на лицо Шурки респиратор и приказал: «Дыши, пацан!» Шурка засопел носом, задвигал щеками, вырвался из его рук и закружился по обогревалке, заглядывая каждому в лицо. Потом Юрка выклянчил у Гришакова — ох и скуп же был он на «взрывматериал»! — кусочек бикфордова шнура, толстого, черного, с пороховой ниткой внутри, поджег его и держал в руке до тех пор, пока тот, шипя и брызгаясь, не догорел до пальцев, и бросил его на печурку.
Шурка был в восторге.
— Еще! — крикнул он, взмахнув длинными рукавами стеганки.
— Хочешь в классе поджечь? — спросил Зимин.
— Ага! — блеснул глазами Шурка. — Вот смеху будет!
Симакин перестал сосать в своем углу заячью косточку и мрачно посмотрел на Шурку.
— Дядя Коля, — сказал Зимин, — у тебя глина для запыжовки шпуров не кончилась?
— Да осталось немного, — ответил взрывник.
— Давай ведро.
Гришаков подвинул ногой железную бадейку.
— Вот что, — сказал Зимин Шурке, — хочешь быть взрывником? Я так и знал. Так вот тебе задание: сбегай и достань нам глины. Хоть умри, а достань. Понял? Чтобы из пробуренных в скале скважин взрывчатка не вылетала, а ломала камень, их нужно хорошенько забить «огурцами» из глины. Ясно?
— Ясно! — отчеканил Шурка и даже приложил руку к ушанке.
— Выполняй.
— Есть выполнять!
Тут в разговор вмешался Юрка:
— Я ему покажу, где легче брать. У нас с Федором есть свой маленький карьер. Зачем напрасно в снегу конаться? Попробуй узнай, где скала, где земля, а где глина.
— Это он сам решит, — сказал Зимин.
Шурка убежал, захватив ведро, ломик, лопатку и кайлу.
— Ну и парень у тебя, — сказал Зимин, — у меня двое, еще от земли не видно, а выросли бы такими, как твой, — других и не пожелаю…
— Хорош, когда спит, — буркнул Симакин.
— Нет, я не шучу! Ему сколько? Одиннадцать, не больше, а уж видно, что человек… Ну, а если и есть какие грешки, тут уж ты ушами не хлопай, отец. Убедить можно, поймет. Душа у него человечья.
— Ладно уж, чего там… — сказал Симакин, вытирая о бумагу руки.
Бурильщики ушли на скалу, Симакин — к будке. Он еще хмурился, но теперь все вокруг словно изменилось: и ветер не так жег щеки, и компрессор стучал без перебоев, и шланг почему-то ни разу больше не соскочил.
Когда Зимин зашел в домик погреться, Шурка уже убежал на лыжах в поселок, но в ведре у печки оттаивала глина.
Это была отменная красная глина, плотная, клейкая, вязкая, гораздо лучше той, которую брали в своем «карьере» Юрка с Федором: та была с большей примесью песка.
— Добро! — Гришаков довольно пошевелил черными усами, а Симакин почему-то повернулся к ним затылком и скрылся в компрессорной будке.
Домой шли по старой дороге, но Симакин не узнавал местности.
Лес стоял тихий, задумчивый, весь окутанный инеем. Каждую ветку и иголку, каждый случайно уцелевший листок покрыл иней. И все это было так необыкновенно тонко и хрупко, что казалось — произнеси хоть одно слово, и все исчезнет: иней осыплется и погаснет. И Симакин боялся произнести это слово.
Он шел молча, неслышно, и в душе его творилось что-то новое, странное, словно он впервые в жизни увидел иней.
На закате
Не каждый день бывает такой закат.
Чаще всего солнце уходит с земли незаметно, по-будничному просто, как уходит вечером намотавшийся за день работяга с карьера, лесосеки или автобазы, и никто не обращает на него внимания.
Не такой закат был сегодня.
Огромное малиновое солнце садилось за Ангару, в леса и сопки, охватив своим огнем полмира. Зеленоватые облака, плотные, многоярусные, какие можно увидеть только в Сибири, вспыхнули ярчайшим пламенем, нестерпимо резким, тревожным, бушующим. Смотреть на них было больно. Ледяные торосы на реке, громоздкие и по-полярному безмолвные, минуту назад темневшие в сумраке, вдруг зажглись, заполыхали тяжелым пламенем; загорелись белые снега, зашатались от летучего пламени таежные сопки, и даже крутые, обрывистые берега реки, единственно темные в этом бескрайном мире снега, льда и мороза, даже они медленно налились багровым светом.
Андрей, который стоял у самого края скалы и отвязывал от пояса веревку, казался неправдоподобно красным, почти огненным.
— Долго еще ждать? — крикнул он вниз. — Сматывай…
— Я сейчас, минутку… — донеслось откуда-то из-под ног Андрея, из холодного сумрака скалы, не освещенной закатом и казавшейся угрюмой и мрачной.
Там, на узкой каменной площадке, полусогнувшись, стоял Юрка и бурил в скале шпур. Бур упруго бил, крутился, обдавая парня пылью, и все тело его дрожало от коротких частых толчков.
Андрей собрал веревку в кольца.
— Юрка, я пошел.
— Погоди, Андрюха! — опять долетело из-под ног.
Юрка выключил буровой молоток, и вокруг стало удивительно тихо. Только компрессор стучал и гнал по шлангу вниз сжатый воздух. Юрка стащил с лица душный респиратор — на щеках остались красные полоски от резиновых ремней, глотнул свежего воздуха, и у него слегка закружилась голова. Потом отряхнулся от пыли, прикрутил двухпудовый молоток к веревке и, прикрыв ладонью глаза — так ярко полыхал закат, — поднял голову.