— Тащи!
Молоток медленно пополз вверх, вздрагивая на буграх и в расщелинах.
Лезть вслед за ним было опасно, и Юрка терпеливо ждал внизу.
Нельзя сказать, что Юрка поссорился с Андреем, но дружба их в последние дни слегка пошатнулась. Андрей был парень рассудительный, красивый, независимый, знал себе цену, а Юрка был доверчив, горяч. Большими восторженными глазами смотрел он на бригадира, и его привязанность не знала границ. Когда у Зимина гасла папироса, Юрка торопливо лез за спичками; когда бригадир полдня молчал и ходил с насупленными бровями, у Юрки тоже не было никакой охоты разговаривать, а брови его сами по себе сходились на переносье. Видя все это, Андрей как-то сказал Юрке:
— В денщики бы тебе к нему. Сапоги чистить…
Юрка взорвался и наговорил Андрею много такого, чего никогда и не думал про него. С тех пор все и началось. И сейчас Юрка ни за что не просил бы его обождать, но не мог же он один втащить буровой молоток на скалу.
Тогда молоток скрылся за краем скалы, наверх полез сам Юрка. Сотни раз подымался и опускался он по этой щербатой от трещин и выступов, знакомой и давно уже не страшной стене. Лез с привычной легкостью и сноровкой, почти не глядя под ноги, заранее зная, где будет выбоина, а где угловатый, криво отколотый взрывом камень. И если б на него смотрели, он, пожалуй, и за веревку не держался бы. Но вокруг не было ни души — Андрей не в счет, — и Юрка на всякий случай слабо касался пальцами веревки, один конец которой был привязан к поясу, а второй — к пню на кромке скалы. Вдруг бугорок, в который он уперся валенком, обломился.
— Ма-а-а! — вскрикнул Юрка и повис на веревке.
Сердце у него бешено заколотилось. Оно билось везде: в груди, в горле, мешая дышать, и даже в каждом пальце. Это произошло так внезапно, что мысли в голове смешались, и Юрка задергался на веревке, не понимая, что случилось. Пришел в себя он от голоса, долетавшего сверху:
— И тебя тащить?
Сердце уже не колотилось в горле и пальцах, а билось только в груди. Юрка подтянулся на веревке, уперся валенком в кривой излом породы, и не прошло и двух минут, как он перекинул ноги через край скалы и очутился наверху, подле Андрея. Все тело горело, саднило, ныло, точно с него содрали кожу, и не потому, что сильно ударился. Коленки он здорово побил (даже ватные штаны не спасли), опухли, наверно, посинели, но эту боль Юрка не замечал. Его прошиб пот, он стоял весь мокрый, точно побывал в воде и, не вытираясь, натянул на себя одежду.
Ах, если бы это был кто-нибудь другой, а не Андрей! Да, вскрикнул, и это была чистая случайность, но попробуй втолкуй это человеку, который упрекнул тебя в подхалимстве! Юрка судорожно стиснул челюсти.
Солнце падало на сопки, на тайгу, охватив полнеба живым колыхающимся заревом, сжигая своим нестерпимым огнем сосну, возле которой он стоял; из ангарского ущелья стеной подымалась густая морозная мгла; она клубилась, переслаивалась, наплывала, вспыхивала и гасла в лучах заката.
Юрка вскинул на плечо перфоратор, и они пошли к обогревалке по извилистой тропе мимо пней и кустарника. Впереди шел Андрей, рослый, ладный, с малиновым шарфом, узлом завязанным на голой шее. Ставил он валенки в снег плотно, надежно, перфоратор держал на плече легко и независимо.
За ним, сгибаясь под тяжестью своего молотка, тащился Юрка, долговязый и нескладный, его ноги скользили и разъезжались на узкой натоптанной тропе.
У обогревалки ему вдруг захотелось остановить Андрея, дружески хлопнуть по плечу: «Андрюха, не трепись об этом, ладно? Ты ведь все понимаешь… А то зачешутся у ребят языки, раззвонят по посёлку: у Юрки под ногой камушек обломался, а он как заорет на всю Ангару…» Юрка поежился от одной этой мысли, но Андрея не остановил. Просить — значит подтвердить, что он струхнул, да и к тому же еще боится, что все об этом узнают; выходит, он дважды трус…
И, еще тверже сжав зубы, Юрка промолчал и, готовый на все, шагнул вслед за Андреем в обогревалку. Здесь, поджидая их, сидели бурильщики, курили, лениво переговаривались. Зимин ударил ногой по ведру:
— Долго вы ковырялись.
Юрка весь сжался, съежился, вобрал в плечи голову: секунда — и удар обуха обрушится на его затылок.
— Проковыряешься тут, — вздохнул Андрей, — да и знаешь что…
Зимин обернулся к нему:
— Случилось что-нибудь?
Юрка закрыл глаза.
— Вон он, ординарец твой, шпур кончал, ну, я из солидарности и задержался.
Зимин подозрительно посмотрел на обоих.
Когда шагали через тайгу домой, Юрка шел сзади и, против обыкновения, молчал. Обычно он трещал без умолку всю дорогу, задавал вопросы, приставал, когда нужно и когда не нужно, и частенько дело кончалось тем, что его просили немного помолчать.
— Сказал бы чего-нибудь, — прервал тишину Федор.
— Отстань.
Это было единственное слово, которое проронил Юрка за два километра пути. Он весь был в руках Андрея. Кроме презрения к себе, он ничего не испытывал на этой длинной, как пытка, дороге. Но чтобы Андрей не думал, что он собирается подкатиться к нему, задобрить, Юрка смотрел зверем, свирепо и непримиримо; на его лице мрачно выступали скулы, точно он внезапно похудел, губы стиснулись. А Андрей, как нарочно, изводил его. То он громко спрашивал у товарищей:
— А вот если оборвешься и ухнешься со скалы, останешься живой?
То, делая невинные глаза, обращался к бригадиру:
— Саш, а ты давно в последний раз орал с перепугу: «Ма-а-а!»?
Андрей в точности воспроизводил Юркин голос, и все покатывались со смеху.
Все, кроме Юрки. Он шел как во сне. В виски ему кто-то с размаху колотил кувалдой, сперва в правый висок, потом в левый, и он шел и не понимал, почему до сих пор не упадет, не зароется головой в снег. Сосны и березы перед его глазами дрожали и кренились то в одну, то в другую сторону, и ему странно было, как он тащит еще ноги и никто не догадывается, что с ним творится.
Солнце почти совсем ушло за сопки, и вся эта бескрайняя сибирская земля — тайга, скалы, небо, — весь этот огромный и равнодушный мир полыхал и светился, словно его докрасна раскалили на медленном огне. Не каждый день бывает в жизни человека такой закат. Солнце уходило за сопки, и вместе с ним уходило все лучшее, что было у Юрки.
Когда они вошли в поселок, Андрей совсем обнаглел.
— Вот что, ребятки, — проговорил он с таинственным видом и почесал мизинцем бровь. — Хватит молчать, скажу-ка я вам…
— И говори! — вдруг взорвался Юрка, топнул ногой и сжал кулаки. — Все говори! Чего зубы скалишь? Вот иди, стучись в каждую палатку и дом и говори, мне наплевать! Ну? Иди же! — Юрка сотрясался от ненависти, ноздри его раздувались. Он стоял посреди улицы и вдруг почувствовал удивительную легкость во всем теле, точно с его плеч свалился непомерный груз. И никто больше не колотил его кувалдой по вискам.
— Вы скажете наконец, что у вас произошло? — закричал Зимин и сорвал с головы ушанку.
Андрей улыбнулся:
— Как-нибудь.
Юрка махнул рукой, отвернулся и, не попрощавшись, утопая в глубоком снегу, ринулся к первой попавшейся палатке. Тремя прыжками Андрей догнал его, взял крепкими руками за ворот стеганки, легонько встряхнул и повернул к себе:
— Нюни?
На Андрея глядели сухие ненавидящие глаза. Андрей пристально и весело посмотрел в них.
— А ты парень ничего, — тихо сказал он. — Ну, шагай.
И Юрка зашагал к своей палатке.
Лишь теперь окончательно понял Юрка, что он спасен. Он сидел в палатке, жадно прихлебывал из алюминиевой кружки кипяток с хлебом и сам не знал, что сегодня на закате он совершил настоящий подвиг, самый трудный за все свои семнадцать лет.
Легендарный петух
Да, Юрка был влюблен в своего бригадира, и лишь однажды пошатнулась его вера в Зимина…
Это случилось в морозный декабрьский день. В обогревалке сидели пять человек и молча ели. Одни молчали, потому что устали и прозябли на скале, другим тоже было не до разговоров: им предстояло через полчаса лезть на эту скалу и хотелось поплотнее поесть. Только потрескивание дров в печурке и дыхание людей наполняли обогревалку.
Внезапно Андрей, задумчиво жевавший хлеб с колбасой, прыснул, уткнувшись в рукав стеганки.
— Ты чего это? — спросил Федор, бросая в печурку дрова.
— Да ничего. Случай один припомнил. Как вспомню, ну, не могу!
— Рассказал бы, — попросил Юрка, трогая мягкий пушок на верхней губе; этот пушок был уже заметен шагов с десяти, но все-таки бриться ему еще было чуточку рановато.
— Можно, с одним только условием: не перебивать.
— Идет, — заверил Юрка, — гробовая тишина.
— Саша, слыхал? — обратился Андрей к Зимину, который сидел на корточках и прикуривал от уголька. — Это относится и к тебе.
— Добре, — сказал Зимин, — валяй.
Андрей довольно потер ладони:
— Было это в Прибалтике, в конце войны. Брала наша танковая часть какой-то там городишко. Встретили ее в предместье немецкие «фердинанды». Головной танк с ходу расстрелял две самоходки, но не повезло ему: третий «фердинанд» засек его и припечатал снарядом. Вспыхнули баки с горючим. Попробовал водитель сбить пламя — не получается. Жженым маслом и краской пахнет. Делать нечего: экипаж полез спасаться. Башенный люк заклинило, так они через поддонный вылезли. Ползут в тлеющих комбинезонах по лужку, а немец поливает из пулеметов: пули свищут, в землю возле рук впиваются. Ползут врассыпную, чтобы попасть трудней было. И вдруг видят: водитель их, совсем еще молодой хлопец, весельчак и плясун, любимец дивизии, повернул обратно и пополз к горящему танку.
«Ты куда? — крикнул командир. — Назад!»
Водитель что-то ответил, но никто не разобрал что. Одни утверждали, что он прокричал «друг», другие — «потух».
«Что он, свихнулся?» — сквозь зубы сказал командир.
Все в обогревалке перестали есть. Даже Федор и тот забыл про печурку, и огонь начал помаленьку спадать, гаснуть. Стужа стала медленно просачиваться сквозь щели в домик, ползать по полу, но никто не замечал этого. Только Зимин крикнул: