— Кочегар, угля в топку!
Но, видя, что от Федора сейчас толку мало, сам принялся швырять в печурку дрова. Швырял он сердито, неаккуратно: железная печурка содрогалась и стонала.
— Да тише ты! — сказал Гришаков. — Мешаешь ведь.
Андрей с загадочной улыбкой рассматривал свои руки.
— Ну вот, а танк уже вовсю, как бочка с керосином, пылает. Дым столбом. Водитель подполз к нему — и в огонь. А экипаж укрылся за бугром, вжался в землю, ждет. Секунда прошла — нет водителя, вторая прошла — нет, третья… Час, кажется, прошел — целый час! — а его нет. У артиллериста слеза на глазах блеснула. Какой парень был, как русскую отплясывал! И всего двадцать лет… Отчаянная душа жила в нем, лоб в лоб вел танк — немец сворачивал. А сейчас, когда война к концу идет… И вдруг из этого пламени выскочил комок огня. Глядят: водитель! Сбил с комбинезона языки и, что-то держа в руке, извиваясь, как у́ж, быстро пополз к своим. А пули так и свищут вокруг, ноют, ищут, кого бы клюнуть. И внезапно экипаж слышит… Нет, быть не может! Смотрят танкисты друг на друга большими глазами и не верят себе, а в воздухе: «Ку-ка-реку! Ку-ка-реку!»
Что за черт, петух поет! Откуда?
И тут только увидели танкисты, что ползет водитель не один, а с петухом. Держит его за ножки в вытянутой руке и ползет. Гребешок у петуха закинулся набок, разноцветный хвост развевается на ветру, перья воинственно распушились. Снаряды в танке рваться начали, а петька закидывает головку и, разевая клюв, орет. То ли с перепугу, то ли оттого, что воздуха свежего хватил.
Артиллерист стукнул себя по лбу:
«Так это ж наш танковый петька!»
И все вспомнили: этого петуха водителю поднесла старушка за то, что он починил ей ручную мельницу. Вначале командир танка ругался: ведь это же явное несоблюдение устава — из боевой машины «Т-34» курятник устраивать. Но ребята уломали его. Вот и жил этот петух в танке, в особом ящике, и даже лично участвовал в нескольких военных операциях.
«Слушай, — сказал командир танка, рукояткой нагана роя землю, когда водитель приполз в обгоревшем комбинезоне, с ожогами на лице, — у тебя голова на плечах или на каком другом месте?»
А водитель поглаживает петькин гребешок и отвечает…
— Хватит трепаться, — раздраженно сказал Зимин, — скоро смеркаться начнет. — Он шумно встал, взвалил на плечо буровой молоток.
— А уговор, — напомнил Андрей, улыбаясь, — забыл?
Зимин толкнул ногой дверь и вышел в стужу. Но никто в обогревалке и не шевельнулся.
— …А водитель и отвечает: «Не хочу я фрицам, товарищ младший лейтенант, ни петуха, ни петушиного жаркого оставлять». Хотел еще что-то сказать, да все схватились за уши: «Ку-ка-реку!»
Юрка вздохнул и поглядел на бушующий в печке огонь:
— И есть же такие на свете… А я бы, наверно, не смог.
— Дурень! — коротко бросил взрывник.
— Кто дурень? — Юрка со скрипом повернулся к нему вместе с ящиком, на котором сидел. — Тоже мне нашелся… Заткнись! Это, может, почище всего… Читал, как Тараса Бульбу сожгли из-за трубки? Ляхам оставлять не хотел…
— А этот — петуха? — насмешливо спросил Гришаков. — Анекдот какой-то.
— Ну, петуха! Дело не в петухе. Он бы спас и…
— Дурень! — повторил взрывник и надел на черный кусок бикфордова шнура капсюль с гремучей ртутью.
Пока Юрка, размахивая большими красными руками, разгоряченно кричал об отваге и доказывал, что Гришаков, в сущности, трус, Андрей за обе щеки уплетал бутерброд. Кончив есть, он вытер губы и сказал:
— А вы знаете, кто был этот водитель?
Все насторожились. Гулко потрескивала печка, над крышей ныл ветер, из-за стенки донеслись неслышные до того шаги компрессорщика Симакина. Все выжидающе смотрели на Андрея.
— Зимин, — сказал он.
В обогревалке стало отчетливо слышно дыхание каждого.
— Бригадир? — крикнул Юрка, бледнея.
— Он самый. Только тогда он был моложе.
— А ты откуда знаешь? В одном танке воевал с ним, что ли? За мамкину юбку небось держался тогда.
— Я с его товарищем жил в одной палатке. Целый месяц потом во всей дивизии только и было разговоров про этого петуха. Многие-то и фамилии Сашкиной не знали, а говорили: «Ах, это тот, что петуха из горящего танка вытащил». Да и про всю дивизию говорили: «Ах, это та, где танкист петуха под огнем спасал…» Словом, легендарным петух тот стал.
— Брешешь ты все! — сказал Юрка.
— А ты иди спроси у него… Иди спроси.
— И спрошу! — упрямо сказал Юрка. — Сегодня же спрошу!
Через десять минут бурильщики стояли на краю скалы, отвесно падавшей к Ангаре, и, пожимаясь от ветра, привязывали к кольцам верхолазных поясов веревки. К ним подошел Зимин. Лицо у него было очень серьезное, глаза смотрели холодно и жестко. Его просто нельзя было узнать.
— Саша, — чуть не бросился к нему на грудь Юрка, — скажи, это правда про петуха?
Но голос его осекся. Зимин так посмотрел на него своими ясными серыми глазами, что все слова будто примерзли к языку.
Бригадир взял в руки веревку, один конец которой был привязан к пню, а другой — к Юркиному поясу.
— Почему за веревкой не следишь? — спросил он. — Видишь, о край скалы перетерлась. А вон еще. Это, верно, камнем во время взрыва рассекло.
— Чепуха, — сказал Юрка и жестом отчаянного парня сдвинул на затылок ушанку, — на ней и слона опустить можно!
— А пока что ты не слон… Эй, Федор, у нас есть запасные веревки?
Федор, коловший у обогревалки дрова, крикнул, что запасных веревок у них нет.
— Не пущу, — сказал Зимин. — Отвязывайся.
Юрка застонал, бросился уговаривать его, что с ним ничего не случится. Он клялся и божился, что веревка прочная и ему ничуточки не страшно, что вообще они привязываются зря и он готов спорить на месячную получку, что может преспокойно работать без веревки…
Зимин молчал и, казалось, сочувственно слушал его, и Юрка уже был уверен, что с этой минуты только начинается их настоящая дружба. Но Зимин спокойно выслушал его до конца, потом вынул из кармана складной нож, перерезал веревку в трех местах и пошел к обогревалке.
В Юркиных глазах забегали слезы.
— Ты брехал, Андрюха, — дергающимися губами проговорил он, — ты все брехал про него! Не стал бы он этого делать…
— Дуралей! — ласково сказал Андрей и надвинул Юрке на глаза сбитую на затылок ушанку. — Ничего-то ты еще не понимаешь. Ничего… А между прочим, бриться тебе уже пора… Пора бриться, слышишь?
И, сказав это, Андрей кашлянул, взялся за свою веревку и полез по скале вниз, полез туда, где задувал пронзительный ветер и в узких расщелинах тускло мерцал снег.
Глыба
Федор вздрогнул и чуть не угодил топором по ноге: за спиной послышались легкие и быстрые шаги. Он знал, кто так ходит. И знал, куда сейчас его пошлют.
— Бросай топор, — сказал Зимин, — там Юрка в сосульку превратился.
Федор вонзил в кругляк топор и разогнул спину:
— На скалу?
— Да.
Вот и случилось это. Скала… В деревне, где жил он до стройки, не произносили этого слова: там не было скал. Оно встречалось в хрестоматии по литературе девятнадцатого века, над скалами обязательно реяли орлы, под ними клокотало южное море, и они гордо и неприступно высились в тумане. Это была не такая скала: бурая, угрюмая, отвратительная, где ветер режет лицо и леденит кровь, где жизнь человека висит на веревке в два пальца толщиной… Он делал все, чтобы не лезть на нее: добывал дрова, варил обед, починял обогревалку, но вот за ним пришли…
— О чем же речь? Я готов! — сказал Федор, и враждебно посмотрел в глаза бригадиру, и, вдруг испугавшись, что не смог спрятать своих чувств, расплылся в улыбке: — Докторский сынок, взяли на свою шею…
— А там, знаешь, чуточку холоднее, чем здесь.
— Ерунда! — отрезал Федор.
— И давай поторапливайся! — Зимин стал собирать в охапку поленья.
В голосе бригадира он чувствовал насмешку: хватит колоть дровишки и возиться у печки, полезай-ка и ты, братец, на скалу. Больше Федор не решился поднять на Зимина своих глаз. Он в этот миг ненавидел все: и багровый рубец на лице бригадира, и обогревалку с печуркой, у которой будет греться сейчас Юрка, и эту мерзлую, глухую, забытую богом Сибирь.
У края скалы посиневший от стужи Юрка отстегивал верхолазный пояс. Рядом торчал в снегу ломик и валялась веревка. Вчера был большой взрыв, и бурильщики с утра лазили и сбрасывали вниз слабо державшиеся камни и щебень.
Передав Федору пояс, Юрка заплясал на снегу, выбивая зубами дробь, и стал усиленно дуть то в одну, то в другую рукавицу.
— Висячих камней много? — спросил Федор.
— Есть… Пяток отправил вниз. — Юрка махнул длинной рукой, вылезающей из рукава стеганки.
Худоба… В чем только душа держится! Будь он покрепче и поупитанней, повелел бы бригадир ему, Федору, бросить топор у обогревалки и не погнал бы на эту скалу. И вдруг Федору захотелось ударить, обидеть Юрку.
— Дохлятина! — сказал он, потуже затягивая пояс.
— Зато ты разъелся… Мурло!
Это ему говорил Юрка, шумливый и безобидный сопляк! У Федора сжались кулаки.
— Может, на твоих харчах?
— Может…
Федор бросился на него, но Юрка отскочил, показал язык и, хлопая руку об руку, побежал к обогревалке. Федор сплюнул, поглубже натянул ушанку и завязал у подбородка тесемки. И опять сплюнул. Он думал, они хоть благодарны ему за все его заботы, а выходит, они — этот Зимин, Юрка, Андрей и Гришаков — ненавидят его и держат камень за пазухой…
Прежде чем спускаться, Федор проверил веревку: весил он немало. Выдернув ломик, подошел к краю пропасти. Внизу, далеко внизу, так далеко, что и посмотреть страшно, смутно белели торосы, льдины, поставленные на ребро ледоставом, и валялись отколотые взрывом камни. И они, эти торосы и камни, вдруг стали двоиться, троиться в глазах, шевелиться, плыть.
Федор отвернулся, закрыл глаза. Точно так было и в первый раз, когда бригада, прорубившись сквозь тайгу, вышла к берегу и он глянул вниз. Но тогда было еще хуже, а сейчас он немного привык.