Васька подбежал к группке из десятка оленей, сразу нашел ездового, белого, с черным пятном на спине, — его он видал в упряжке. Васька был так мал и неприметен, что занятые добыванием корма олени и внимания на него не обратили. Подбежав метров на семь — иначе не добросишь, — Васька остановился, передохнул.
Белый олень, пригнув голову, копался в глубоком снегу, ног его не было видно. Мальчик негромко хоркнул. Белый вскинул голову. Васька бросил моток тынзея. Со свистом разворачиваясь в воздухе, тынзей накрыл оленя. Рывок — и петля захлестнула рога. Олень был ученый, смирный. Привыкший к тому, что время от времени его ловят и впрягают в нарты, он и не пытался бежать. Не ослабляя тынзея, Васька подошел к быку. Дотянуться до рогов, чтобы снять петлю, он не мог и потянул за ремень. Олень послушно нагнул голову, и Васька привязал его за шею к кривой березке.
Ездовых быков в стаде было много, но он искал только белых, а белая масть встречается редко. Странное дело, но почему-то белые олени бывают слабыми, и бегать в упряжке их учат редко.
Минут десять ходил Васька от одной группки к другой, прежде чем заметил белого быка с рыжеватым ухом. Мальчик подкрался к нему, метнул тынзей — и петля задела за отросток рога. Белый закинул голову, рванулся, и петля соскользнула.
— У-у-у, черт! — Васька стал сматывать тынзей.
Полчаса ходил он за оленем, но тот держался настороженно и не подпускал близко. Наконец олень зашел за кустики ивняка и, позабыв о Ваське, принялся раскапывать снег. Васька подполз к нему метров на пять и швырнул тынзей.
Петля туго затянула передние ноги. Олень прыгал, брыкался, устрашающе мотал рогатой головой, но Васька крепко держал в руках тынзей.
Сзади раздался смех. Это придало Ваське отчаянную уверенность. Он бросился к быку, схватил за холодный отросток рога и гортанно крикнул. Олень тут же присмирел.
«Еще одного, и хватит», — подумал Васька, привязывая оленя к березке. И вдруг он увидел третьего белого быка.
Огромный, он вел себя так, точно Васьки и на свете не существовало. Бык увидел его, но спокойно продолжал пастись. Васька двинулся к нему. И сам не понимал зачем. Даже отец редко ловил этого быка в упряжку — до того крутой был у него нрав.
«А я поймаю… — вдруг решил Васька и закрыл от страха глаза. — Подкрадусь, брошу получше тынзей — и поймаю! А сорвется так сорвется, не затопчет же он меня!..»
Петля мелькнула над быком. Он заметил ее тень и ринулся вперед. Васька дернул за ремень. Бык не успел проскочить петлю. Она опоясала его, туго врезавшись в живот. «Плохо! — мелькнуло в голове у Васьки. — Когда зацепишь за рога, олень быстро устает и не тянет так сильно, а когда петля перехватит живот — плохо!»
Бык бешено хоркнул, взбрыкнул задними ногами и помчался из леска в открытую тундру.
— Стой, дьявол! Стой! — закричал Васька, едва поспевая за оленем, и покрепче намотал на руку тынзей.
Бык бежал все быстрей и быстрей. Васька споткнулся о кочку, упал в снег и поехал на животе. Когда ремень чуть ослаб, он вскочил, но опять зацепился за что-то, грохнулся, и олень потащил его на боку. В рот набился снег. Его швыряло с живота на спину, с бока на бок. А скорость все возрастала.
«Отпущу тынзей», — подумал Васька. Но другой голос шепнул: «Нельзя, не смей! Какой же ты тогда оленевод! И дядя Андрей смотрит…» Он опять попытался встать на ноги, упереться в кочку и удержать быка. Но лишь поднимался — и его опять сбивало с ног, и он катился по тундре, подпрыгивая на буграх, проваливаясь в ямы и лощинки. Тынзей резал руку, дергал — вот-вот совсем выдернется… Но Васька не отпускал ремня.
Он не помнил, сколько времени волочил его так олень, только вдруг ощутил: скачка прекратилась. Неужели тынзей оборвался?
Собрав последние силы, Васька поднялся на ноги. Голова закружилась, и он, не устояв, повалился в снег. Откуда-то издали, не то с неба, не то из-под земли, доносился голос дяди Андрея.
Васька стиснул зубы, кое-как встал. Опять все закачалось, поплыло перед глазами, он зашатался и, чтобы не упасть, встал на колени. Постоял так минуты две. Потом поднялся и огляделся.
Вот тебе и на! Тынзей совсем не оборвался. Олень, кружа по тундре, замотал его за куст ивы, запутался и неподвижно застыл, точно кто-то сильный и уверенный поймал его и он подчинился ему.
Когда Васька ремешком обвязывал шею быка, к нему подъехал дядя Андрей.
Мальчик чувствовал боль во всем теле: ныли от ушибов колени и локти, ломило спину, а бока, казалось, покрылись сплошным синяком.
— Жив?
Васька промолчал. Он не был уверен, что в силах пошевелить губами. Он повел оленя к пойманным раньше быкам, и пастух на упряжке поехал, рядом.
— Садись, подвезу, — сказал он, видя, что мальчик собирается пешком вести оленей к стойбищу. — Вмиг домчимся.
— Ноги имею, — ответил Васька.
— А для кого это ты ловишь белых? Не за невестой ли едешь?
— Ага, — буркнул мальчик.
Пастух отъехал в сторону, а Васька, сохраняя величайшую серьезность, повел оленей к стойбищу. Крупные и сильные, они покорно шли за ним, крошечным и надменным. Там он запряг их в нарты матери, небольшие и легкие, с гнутым верхом у задка, спрятал под шкуру отцовский тынзей и пошел к чуму.
За невестой ему ехать, конечно, рановато. Но если один человек хочет сделать приятное другому человеку, и особенно если этот человек — женщина, в тундре принято впрягать в нарты стройных и крепких, одной масти оленей, и лучше всего, если они белые. Белые-белые, как снег!
Тело еще ныло, но боль теперь скорей была похожа на усталость.
Отряхнув от снега тобоки и малицу, Васька вошел в чум и сел на шнуры у окошка. Мама, все еще шившая обувь, зачем-то вышла на улицу. Вернулась она с сияющим лицом и бросилась к ящику с одеждой — собираться.
Через час пришел отец: близился обед.
— Иванко, — сказала мама отцу, и голос ее дрогнул, — давно на таких не ездила! Никогда не забуду этого!
Отец высморкался и снял с печки чайник. Увидев расцарапанное в кровь Васькино лицо, вздохнул, задумался и ничего не сказал. Обедали молча. А после обеда мама уехала к дочерям и сыну в город — уехала на трех быстроногих, на трех белоснежных оленях.
1959
Лебединое крыло
Все было, как в настоящем стаде: одни — мальчишки-пастухи — как угорелые бегали с тынзеями; другие — олени — хоркали, прыгали из стороны в сторону, увертывались от летящих на них арканов. Пастухи хитрили: бежали наперерез оленям, пугали их криками и метко бросали тынзеи. Так ведут себя и настоящие оленеводы, когда им нужно поймать в стаде ездовых быков для нарт.
И вдруг в этой мешанине и суматохе раздался крик Женьки Канюкова:
— Упряжка!
И тотчас ребята забыли, кто из них пастух, кто олень. Женька показывал рукой на гребень зеленого холма: по нему бежала пятерка серых, впряженных в нарты оленей.
— Плохо бегут, — сказал мальчишка с царапиной на носу. — Или быки устали, или груз большой.
Скоро все увидели на нартах две фигурки. Собаки с лаем бросились навстречу упряжке. Вот упряжка обогнула озерцо, скрылась в лощине, вынырнула, и олени вынесли нарты к самым чумам. Ребята окружили их, замолкли, разглядывая нового человека.
— Чего вытаращились? — сказал пастух дядя Ипат, слезая с нарт. — Товарища вам привез, чтоб не скучали.
— А нам и не скучно, — заявил мальчишка с косой царапиной на носу.
— Заткнись! — Женька замахнулся свернутым в моток тынзеем.
Низкорослый человек, сидевший на нартах с пастухом, сдвинул с головы капюшон малицы, и на ребят глянула краснощекая девчоночья мордашка с любопытными карими глазами. Девчонка поправила на затылке черные косички с бантиками и сказала тоненьким голоском:
— Голова разболелась. Ехали, как по морю.
Женька заинтересовался:
— А ты что, по морю плавала?
— Плавала, — сказала девчонка. — Из Архангельска в Нарьян-Мар на «Юшаре». Как ударит волна, как качнет, как подбросит вверх, а потом вниз, — голова кружится и болит. А здесь вместо волн — кочки.
— Это называется морская болезнь, — заметил Женька. — Я читал. А тебя звать-то как?
— Лена.
— А я Женька, — сказал он и с размаху кинул ей руку, как это делают взрослые, знакомясь.
Мальчишки захохотали, а Женька покраснел и запнулся. И, чтобы приятели не заметили смущения, он засы́пал ее вопросами:
— Ты городская?
— Да, — грустно сказала Лена.
— И в тундре не была?
— Нет.
— И в чумах не жила?
— Не жила.
— А еще ненка! — засмеялся мальчишка с поцарапанным носом.
Женька уже хотел дать ему подзатыльник, но девчонка не обиделась, и все обошлось по-хорошему.
— Я в городе родилась, откуда же мне жить в чуме?
— В чуму, — поправил поцарапанный нос.
— Ой, сколько тут цветов! — вдруг вскрикнула Лена, оглянувшись; бросилась к небольшой лужайке, опустилась на колени и стала быстро рвать лиловые колокольчики и белые ромашки.
Их было много, и она все ползала на коленках и рвала. Собрав в пять минут целую охапку, она встала, окунула в них лицо — оно сразу заблестело от росы — и засмеялась.
Женьке почему-то стало досадно.
— Да разве это цветы? — сказал он. — Остатки одни… Весной бы приехала — смотреть больно!
— Правда? — удивилась она.
— А то вру, что ли!
Девчонка поровней уложила в букете цветы.
— А какое тут у вас небо! — неожиданно сказала она, закинув голову.
Небо было самое обыкновенное, и Женьке хотелось поподробней узнать ее мнение об их небе.
— Какое? — спросил он.
— Синее-синее! У нас такого никогда не бывает.
— Ну, вот еще!
— Честное слово! Как стеклышко. Ясное, легкое. А я думала, оно везде такое, как у нас.
Женька почесал затылок.
— А сколько тут озер! Едешь, а они смотрят на тебя, как глаза, огромные глаза великана. Добрые такие и очень смелые.
Ни разу еще не попадались Женьке такие девчонки. В стойбище их было пять. Они качали люльки, подвешенные на ремнях к шестам, бегали за хворостом, носили с озера ведра с водой, шили пимы и паницы. Это были свои, привычные девчонки, и он не замечал их; а эта Ленка была странная, не похожая на всех. И небо для нее особое, и о