Раз пять бросала она тынзей, и все неудачно.
— Я такая бестолковая, — сказала Ленка со слезами в голосе. — Давай уж лучше я буду оленем…
Олень из Ленки получился отличный. Она приставила к голове высокие ветвистые рога, сброшенные зимой важенкой, подпрыгнула по-оленьи и во весь опор полетела по тундре, перескакивая кочки и канавки, и не каждый олень, верно, обогнал бы ее. Сразу три «пастуха» бросились за Ленкой: двое сзади и один наперерез — Женька. Вот он стремительно бросил тынзей. Заслышав свист, Ленка метнулась в сторону. Опять свист. Она ринулась в другую сторону, и петля скользнула по ее плечу. И вновь вверху мелькнула тень — девчонка взлетела на дыбы, но было поздно: толчок — рога над головой рвануло в сторону, и мальчишка с поцарапанным носом потащил ее к себе, перебирая в руках туго натянутый тынзей. Тут же ее заарканил за плечи и Женька.
— А ну, уходи! — заорал на него мальчишка. — Я первый поймал ее, на лету поймал, а сейчас и твой годовалый Васек справится.
— Ну, ты… потише. Видали мы таких! — процедил сквозь зубы Женька, выпутывая девчонку из петли, и вдруг улыбнулся и похлопал ее по плечу. — А олень ты хороший! Ноги быстрые и рога красивые… Ветер, а не олень!
— Ну? — обрадовалась Ленка.
— Точно. — Женька немного помолчал, потом спросил: — Согрелась?
— Еще как! — засмеялась девчонка. — Бежим опять купаться.
И «олени» с «пастухами» поскакали к озеру.
Так Ленка стала жить в стойбище. Она ездила с дядей Ипатом в стадо, прихлопывала в знойные дни деревянной лопаточкой оводов, которые беспокоили оленей, участвовала в ребячьей экспедиции по розыску волчьих нор. Незаметно летели дни, и вот однажды она сказала ребятам:
— Ну, мне пора. Уезжаю.
И через полчаса дядя Ипат повез ее на нартах к Печоре, откуда она должна была на пароходе уплыть в свой город. Она опять была в малице и долго махала ребятам рукой, пока упряжка не скрылась за сопкой.
Женька смотрел на голую, опустевшую сопку и думал, что уехала она совсем напрасно. Жила бы здесь всегда…
Утром ему показалось в стойбище пустынно и скучно. Не звенел больше ее голос, не раздавались ее смех и визг. Женька нигде не мог найти себе места. Оленина не казалась ему такой вкусной, чай — таким сладким. Он ел, пил и думал о другом. Мальчишка с поцарапанным носом встретил его угрюмым взглядом и, ковыряя ножом землю, спросил:
— Ты что?
— Ничего, — ответил Женька. — А ты что?
— И я ничего, — ответил поцарапанный нос и едва слышно вздохнул.
Шли дни, и острота грусти стала сглаживаться и забываться — острота грусти по девчонке, которая ныряла в ледяном озере, ездила в шторм на пароходе, увидела в грязных, истрепанных перьях ослепительно белое лебединое крыло, была плохим пастухом, но отличным оленем. Уехала она. Уехала. Но после себя оставила она Женьке росистые тундровые цветы, ликующе-синее звонкое небо над стойбищем и глубокие, задумчивые глаза озер — красоту и величие мира.
1959
Яшка
В июне Яшка вернулся в чум. Он открыл портфель, достал сложенную вдвое бумагу, попросил родителей вытереть руки (дело было в обед) и подал им. Отец осторожно развернул ее и по складам прочитал. В бумаге говорилось, что Яков Ледков отлично окончил семилетнюю школу, и в подтверждение, что все это правда, стояла жирная школьная печать. Мать, дедушка и двое младших братишек, покачивая головой, склонились над торжественной бумагой, а Яшка развалился на мягких оленьих шкурах и неторопливо рассказывал о жизни в приморском поселке, о больших океанских судах, проплывавших мимо, о дружке Ваське с радиостанции, которому однажды удалось поговорить с Антарктидой.
— Мой внук — великий человек! — сказал дедушка, вытирая нос от избытка чувств. — Мой внук…
Яшка перевернулся на шкурах.
— Подумаешь, семилетка! — фыркнул он. — Помолчи, дедушка, куропатки засмеют.
— Одним пастухом больше, — сказала мать. — Старик уже слаб глазами. Легче будет со стадом.
— Нет, мама, — сказал Яшка.
— Что — нет? — испугалась мать. — Тебе не нравится тундра?
— Нравится, — сказал Яшка, — да скоро уеду.
Мать с отцом переглянулись, но не произнесли ни слова. Мало ли что может сказать человек, когда у него радость: получил такую бумагу, с такой печатью.
Сын стал пастухом. Он ездил с отцом на дежурство в стадо. За долгие месяцы и годы учения он не разучился ловить тынзеем несущихся на всем скаку оленей, не разлюбил есть «сырком» мясо и рыбу. Он не изменился. Только из мальчика стал юношей: окреп, раздался в плечах, лицо его округлилось, а яркие черные глаза смотрели прямо и весело.
Уходя в стадо, он клал за пазуху какие-то книги. Иногда, когда в чуме все спали, он выдвигал из-за печки низкий обеденный столик, раскладывал книги и тетради и долго-долго писал.
«Пусть пишет, не маленький уже», — думал отец и не говорил сыну ни слова.
Время шло. Когда колхозное стадо готовилось перекочевывать от моря ближе к лесам, сын почесал однажды за обедом голову и сказал:
— Мне пора… Опоздать боюсь…
Отец так и не донес до рта кусок оленины:
— Куда тебе пора?
— В город, учиться.
— Разве ты не ученый? Во всем стойбище нет ученей тебя.
— Мало ученый, — сказал Яшка. — Детей хочу учить. В училище поступлю.
— Ты останешься здесь, — проговорил отец. — Народ нужен и здесь.
— Я вернусь сюда, — сказал Яшка. — Вернусь учителем.
— Нет, — ответил отец.
— Да, — сказал Яшка.
— Согласен. Но олешек не получишь — придется пойти пешком.
— Пойду, — сказал Яшка.
Больше он не говорил с отцом. Он надел малицу, натянул пимы, взял взаймы в соседнем чуме две буханки хлеба, кусок вареной оленины, пакетик грузинского чая, спичек, котелок, семьдесят пять рублей денег, взвалил на спину мешок и пошел.
Ненцы редко ходят по тундре пешком — ненцы ездят на оленях, но Яшка не хотел клянчить у отца оленей. Он в последний раз оглянулся на чум, в котором родился, и пошел, не оборачиваясь. Он шел по мягким мшистым кочкам, поросшим ягелем, ягодой вороникой и мелким стелющимся кустарником.
Солнце над его головой не заходило. Тундра звенела от птичьего гама и комаров. Последние летние цветы пестрели на кочках. Когда Яшка уставал, он разводил костер, грел в котелке чай, ел хлеб и шел дальше. Если вдруг ему становилось не по себе, грустно, одиноко и было чуточку жаль отца, он придумывал песню. В ней говорилось о том, что скоро кончится лето, солнце будет заходить на ночь за сопки, порыжеют листики полярной ивы и похолодеет вода в ручьях и что он идет в далекий город, в Красный город, где есть училище.
Часов у Яшки не было, и он ложился спать наугад. Спал не раздеваясь, в малице: поджимал ноги, вбирал руки в рукава, на голову натягивал капюшон, подкладывал под голову мешок вместо подушки и засыпал. На пятый день он увидел в долине Кривой речушки два чума.
Яшка вошел в первый чум. Его напоили чаем, накормили свежей олениной. Вопросов не задавали: невежливо приставать к человеку с расспросами. Сам скажет, если захочет. Поднимаясь с низенькой скамеечки, Яшка сказал:
— В училище иду. Педагогом буду…
— Ого! — вскрикнул один ненец. — До города триста километров. Не дойдешь. Волки зарежут.
— Пусть попробуют! — Яшка потуже затянул на малице ремень с ножом в медных ножнах и медвежьим зубом — их ненцы часто подвешивают на счастье — и пошел дальше.
Обитатели двух чумов долго смотрели вслед этому ненцу, смотрели до тех пор, пока он не скрылся за дальней сопкой. Яшка шел дальше. Он перепрыгивал маленькие ручейки, он переходил вброд неглубокие реки и болота, огибал озера, он поднимался на холмы и опускался в овраги, пробирался сквозь жесткий, как проволока, кустарник. Дымили на сопках костры — Яшка шел; тянулись по песку легкие следы пимов — Яшка шел; тучей взлетали потревоженные утки, шарахался в сторону зазевавшийся песец — Яшка шел. Шел учиться. На него нападали комары и мошкара. Он натягивал капюшон малицы, бил себя по щекам, размазывая кровь. Случалось, он по пояс проваливался в болота, выползал и сушил одежду у костра…
И шел дальше.
В руке его был компас: он шел и смотрел, как стрелка пляшет на тонком острие. Волк, почуяв его издали, сворачивал в сторону, росомаха спасалась в кустарнике — так решительно и упрямо шел Яшка. Он шел не быстро и не тихо, шел так, чтобы не выбиться из сил, не свалиться замертво. Он шел по тундре и пел песню, и ему казалось: он, как в легенде, перешагивает озера и сопки, переступает хребты гор и реки, и ничто не может его остановить. Хлеб он давно съел, а до города было еще далеко, и Яшка рвал голубику и чернику, ловил в озерах сигов и пелядок и, если не было времени разжигать костер, ел их сырыми.
На двадцатый день он увидел впереди три новых чума.
— Иду учиться, — сказал он ненцам, поднимаясь из-за столика, уставленного чашками.
— Давай подвезу маленько, — сказал пастух-ненец. — Небось дорога еще далека.
— Давай, — согласился Яшка.
Пятерка оленей помчалась по тундре. Ударили из-под копыт по лицам брызги жидкого торфа.
И опять идет Яшка по тундре. Кончился месяц, начинался новый, когда он подошел к белым палаткам.
— Ты куда это, малец? — спросил его русский геолог. — Отец заболел — за доктором идешь или убегаешь от кого?
— Нет, — сказал Яшка, — отец мой здоров, убегать мне не от кого. Иду учиться.
Геолог пристально осмотрел его от пимов до всклокоченных волос и вздохнул:
— Да, не все люди такие, как ты.
Яшка ничего не понял.
— А что?
— Ничего, — рассердился геолог. — Подожди недельку — прилетит из города вертолет. Посажу тебя на него.
— Не, — улыбнулся Яшка, — некогда ждать. Пойду.
И он пошел. Только мешок за спиной тяжело оттягивал вниз: в нем лежали хлеб, сахар, чай, консервы. Он переходил вброд речки, переправлялся, если находил лодки, через озера и, главное, шел. Наконец он подошел к огромной реке Печоре — не перейти ее, не переплыть вплавь. Даже песня не поможет.