Он взял ложку и стал ковырять в котелке. Он выбирал пшено из середины, оттуда, где оно еще не почернело, а только зарумянилось, и откладывал его в кучку к сторонке. Затем он соскреб пригарки со стенок котелка.
— Отроду каши не варили? — сурово спросил Матвей Тимофеевич.
Я признался, что нет.
Матвей Тимофеевич неодобрительно покачал головой, сокрушенно почмокал губами и с сожалением посмотрел на пригарки. Несгоревшего пшена было всего ложки две, и оно было совсем сырое.
— Что мне с вами, интеллигентами, делать? — вздохнул Матвей Тимофеевич и снова направился к реке. Он набрал в котелок воды, затем вытащил из своей лодки мешочек и отсыпал горсти три пшена. Вернувшись, Матвей Тимофеевич поставил котелок на огонь. Потом он откашлялся и уже привычным для меня, менторским тоном начал поучать:
— Кашу вот как варят…
Я слушал речь Матвея Тимофеевича внимательно и с удовольствием: мил был моему сердцу этот чудной старичок, да и кашу, предвидя трудное будущее, я непременно должен был научиться варить.
Теплых вещей у меня не было, и Матвей Тимофеевич принес свой кожух. Мы уселись ждать, пока каша совсем упреет. Матвей Тимофеевич угостил меня махоркой, я оторвал от телеграммы Ольги еще один клочок, и мы закурили. Смеркалось, и на берегу стал уже появляться народ. Люди шли к воде, раздевались и мылись.
Какой-то коренастый, жилистый парень с загорелым торсом долго плескался в мелкой воде, нырял на глубоком месте, фыркая и крякая от холода, затем, промерзнув, торопливо надел свой синий замасленный комбинезон и, согревшись, медленно свернул цигарку и направился к нам — прикурить от костра.
Но он так и не прикурил, вытаращив на меня глаза.
— Хо! — только и сказал он.
Я тоже уставился на него.
— Ха-ха-ха! — захохотал парень и хлопнул меня по плечу.
Это был Майборода.
— Вот мы и встретились, товарищ архитектор!
— Вот мы и встретились, товарищ Майборода!
— Здорόво!
— Здόрово!
Мы обнялись. Лицо у Майбороды раскраснелось, глаза сияли так, точно он встретил старого друга или родного брата. Матвей Тимофеевич с любопытством поглядывал на нас.
— Корешки? — полюбопытствовал Матвей Тимофеевич.
Мы с Майбородой залились смехом.
— Никак не думал, что мы еще когда-нибудь увидимся, — сказал я, насмеявшись.
— Сказать по правде, и я не думал. Как вы сюда, на наш завод, попали?
Я рассказал.
— Что же вы здесь делаете?
— Кашу варю…
Майборода от смеха чуть не свалился в костер, а Матвей Тимофеевич, неодобрительно ворча, отодвинул подальше котелок в кожухе. Я тоже смеялся. Я не мог не смеяться. Но не потому, что мне было смешно, а потому, что теплые волны счастья, да, да, счастья, — заливали меня. Я был не одинок в этой проклятой Голодной степи, у меня был близкий человек, с которым, казалось мне, я прожил вместе долгую жизнь. Счастливый смех душил меня, и я с трудом смог рассказать Майбороде о всех своих злоключениях здесь, на строительстве.
— Ясно! — сказал Майборода. — Со слесарным делом знакомы?
Я признался, что в слесарном деле решительно ничего не смыслю.
— Не беда! — успокоил меня Майборода. — Не боги горшки обжигают. Должности директора я вам не могу предложить, а вот, если хотите, идите ко мне в бригаду на монтаж. Небольшая переквалификация, и через десять дней будете слесарем. Согласны?
— А начальник? Разрешит ли он?
— Это я беру на себя. Мне позарез нужны подмастера.
Матвей Тимофеевич принес тем временем еще две ложки и осторожно и торжественно развернул кожух. Он снял с котелка крышку, и чистый воздух степи наполнился ароматом упревшей каши. У меня живот подвело от голода.
— Да я уже обедал, — отстранил ложку Майборода, но Матвей Тимофеевич так на него поглядел, что он взял ложку и подсел уже было к котелку, но вдруг вскочил.
— Минуточку погодите! Закройте, чтоб не остыла! — И Майборода бросился бегом за дюны.
Он вернулся через десять минут, когда Матвей Тимофеевич начал уже недовольно ворчать, что каша остынет и пропадет. Но лицо у Матвея Тимофеевича сразу прояснилось, когда он увидел, с чем вернулся Майборода. В руке Майборода держал алюминиевую фляжку. Сомнений не было — во фляжке должна была быть водка.
Но это была не водка, а чистый спирт, — в казахстанских степях вы не достанете водки, — кто же станет возить сюда, за тридевять земель, воду? А рабочему на строительстве полагалось к обеду сто граммов, как бойцу на переднем крае. Майборода, человек малопьющий, собрал за эти дни целых пол-литра.
Матвей Тимофеевич сразу помолодел, откуда и прыть взялась. Он схватил фляжку и вприпрыжку побежал к реке. Долив фляжку водой, он так же быстро вернулся. Я заметил, что вода у берега заражена бруцеллезом, но Матвей Тимофеевич небрежно отмахнулся:
— На мою ответственность: спирт любую бациллу убьет!
Мы разостлали кожух, поставили посредине котелок, и чудесный аромат упревшей каши снова заструился волнами в прохладном уже воздухе предвечерней степи. Рюмок у нас не было, и Матвей Тимофеевич налил нам спирту прямо в ложки. Разлив спирт, Матвей Тимофеевич сразу стал серьезен и торжествен.
— Выпьем же, — сказал Матвей Тимофеевич, — братья, за то, чтоб Гитлеру нечего стало в чарку налить, а у нас чтоб век разливанное море. Чтоб наша доблестная Красная Армия, а с нею и сын мой Терентий, майор танковых войск, разгромили фашистские орды и выгнали прочь с нашей земли. Чтоб вернулись мы в наши родные хаты, на родные наши берега, и кланяюсь вам тогда и покорно прошу в нашу хату — добро пожаловать, дорогие гости…
Мы выпили, и я тут же потянулся с ложкой к котелку, но Матвей Тимофеевич важно остановил меня:
— Не годится после первой закусывать.
Тогда другую ложку поднял Майборода.
— Выпьем за то, чтоб завод пустить в срок и дать Красной Армии такое ловкое оружие, чтоб дошла она до самого Берлина.
Мы выпили еще раз, и теперь уже я остановил старика и Майбороду, когда они потянулись с ложками к котелку.
— Выпьем за то, — сказал я, — чтоб добыть победу самой малой кровью.
— Выпьем, — согласился Матвей Тимофеевич, — но только я полагаю, что крови будет много. Что до фашистской, так мне не жалко, но только и нашей до Берлина придется пролить немало.
Он вздохнул и выпил. После этого мы усердно принялись за кашу. Эта была пречудесная каша — пшенная, присоленная и ничем не сдобренная. Такой каши я отроду не едал. Три ложки почти чистого спирта сделали свое дело, — и степь кругом не казалась уже такой пустынной: в степи нас было трое, за дюнами смолкал шум на строительной площадке, а даль за рекой вдруг стала выразительной, отчетливой и выпуклой, как горельеф. Месяц уже высоко поднялся в небе, закат побледнел, и над просторами дикой степи трепетал прозрачный, зеленоватый полог азиатской лунной ночи. За дюнами вдали звучала песня: девичьи голоса, высоко выводя припев, медленно тянули песню «Ой ты, Галя, Галя молодая». Стоило только закрыть глаза, и виделась широкая, душистая после сенокоса украинская степь. Это ощущение было настолько сильным, что, даже раскрыв глаза, я в первое мгновение все еще видел эту картину: пустыня была степью, дюны — цепью садов, серебряная на лунном свету река — широким степным шляхом. Но этот мираж быстро исчез, оставив в сердце боль и тоску: рядом тянулись одни дюны, за ними на сотни и тысячи мертвых километров простиралась пустыня, и далеко, за тысячи мертвых километров, кипела на Украине война — страшная, невиданная еще в мире война, в крови, в дыму, в огне взрывов и пожаров.
— По плану, — сказал Майборода, — наш завод должен быть построен за сто один день, одновременно надо возвести цеха и смонтировать оборудование. В тот день, когда стены будут подведены под крышу, должна сойти с конвейера и первая игрушка. Сегодня после работы был митинг, и начальник сказал, что наши сдали Харьков, и поэтому надо справиться не за сто один, а за сто дней. Выпьем за сто!
Мы выпили, и Майборода продолжал:
— Я думаю, что за сто мы построим. Вот только трудно будет сделать из кочевников индустриальных рабочих. По плану я должен подготовить двух слесарей. Выпьем за трех!
Мы выпили и закусили кашей.
— И еще, — сказал Майборода, — из девушек, из всего восьмого марта, я должен подготовить десять человек для сборки. Выпьем за столько, сколько будет!
Он хотел выпить, но Матвей Тимофеевич остановил его.
— Так не годится, — сурово сказал он, — ты ведь мастер точных наук, как же можно говорить «за столько, сколько будет»? Что это за арифметика? За душу тебя не тянут: десять так десять, кой черт! Что это такое: «сколько будет»?
— Ну, ладно, — согласился Майборода, — выпьем за пятнадцать: это ведь наши дивчата — харьковские, днепропетровские…
Он явно пьянел и склонен был побахвалиться.
Мы пили водку из ложек, как лекарство, и лекарство это действовало молниеносно. Во фляжке еще не показалось дно, а Майбороде уже захотелось петь. Он несколько раз пытался подтянуть девушкам за дюнами, но голос не слушался его.
Матвей Тимофеевич оставался совершенно трезвым. Только глаза у него сверкали из-под мохнатых бровей. Это были зоркие глаза степного чабана или бывалого охотника. Матвею Тимофеевичу было семьдесят лет, дед его служил лоцманом на днепровских порогах, отец рыбачил под Олешками, сам он отслужил в солдатах при царе Александре, потом работал корабельщиком на Николаевских верфях, но получил увечье и пошел бакенщиком на Днепр. Он бы не эвакуировался из родных плавней, да сын, Терентий Матвеевич, майор танковых войск, отступая за Днепр, насильно вывез старика на броне собственного танка.
— Так что я теперь вроде танковый десант в казахских степях, — иронически закончил свой рассказ Матвей Тимофеевич.
— А мой папаша, — печально вздохнул Майборода, — остался под немцами, в Харькове… Старый, почетный потомственный слесарь Майборода, Онуфрий Родионович. Он еще монтировал заводы Гельферих-Саде и ХПЗ. А с ним остался и мой малолетний сынок, будущий непревзойденный слесарь, Владимир Васильевич Майборода… Давайте же выпьем. — Он заплакал.