Однажды вечером Ольга, проходя через переднюю, совершенно явственно услыхала, как что-то стукнуло за дверью о кафельные плитки площадки. Кто-то положил дрова. Ольга подкралась к двери и тихонько ее приотворила.
Вязанка лежала у самого порога.
Но в щелку Ольга в бледном сумраке пролета увидела Пахола. Пахол быстро поднимался на верхний этаж, и на спине у него была еще одна вязанка дров. Он подошел к двери на четвертом этаже, — там жила старушка с больной внучкой, — и осторожно положил вязанку у порога. Потом, торопливо крадучись, Пахол сбежал вниз, к своей квартире. На пороге открытой двери его ждала Ольга.
Долго стояли они друг перед другом в молчании. Ольге казалось, что даже в полумраке передней она видит, как покраснел Пахол.
— Ян, — сурово сказала Ольга, — что же это вы делаете?
Пахол долго топотал своими огромными бутсами, долго размахивал своими непомерно длинными руками и все пытался дернуть себя за коротенькие усики. Наконец он кое-как овладел собою.
— Простите, панна Ольга, — сказал он, пытаясь прикинуться беспристрастным, — но в сорок второй квартире живет совсем ветхая старушка и у нее больная внучка. Кто же им нарубит дров?
У Ольги спазматически сжалось горло.
— Ян! — сказала Ольга. — Милый Ян! — Она коснулась его рукава. — Но ведь я совсем не старуха, а вы вот уже три недели подбрасываете дрова и мне…
Ян Пахол вдруг замахал руками, загремел бутсами и чуть не закричал на Ольгу:
— Но, панна Ольга, у вас ведь тоже больная мать и двое маленьких детей. С вашего позволения, вы…
Ольга поспешно остановила Яна, — его голос могла услыхать мать в соседней комнате. Не надо, чтобы она слышала.
Пахол смутился и умолк.
— Простите, панна Ольга, простите…
Они снова в молчании долго стояли друг перед другом. Потом Пахол прошептал с мольбою в голосе:
— Панна Ольга, у меня самого жена и двое детей. И я не знаю, есть ли у них дрова… У нас в Мукачеве в эту пору дуют свирепые ветры с венгерских низин…
За холодом пришел голод.
Голод подкрался как-то незаметно, исподтишка. Предвозвестники его появились еще в первый день вступления гитлеровцев в город; но это был не голод, а только нехватка продуктов, только тревожное предчувствие и желание отмахнуться от него, — не думать, нет, не думать о будущем! Ольга с легким сердцем выменивала мебель и вещи: пуд муки за диван, пол-литра подсолнечного масла за смену белья. Со временем за пол-литра масла пришлось отдать добротный костюм, а за пуд муки — шредеровский рояль. Потом наступил день, когда на обмен пришлось пустить то, что было на тебе надето. Как быстро приходит бедность! А на опустевших рынках можно было достать из-под полы только стакан пшена или горсть подсолнуха. Чтобы раздобыть жмыхов, надо было отправиться в деревню — не ближе чем за полсотню километров.
Ольга редко выходила на опустевшие улицы города — только к знакомому провизору за лекарствами для матери да за стаканом пшена для детей, — но всякий раз она видела страшное приближение голода. Зима стояла холодная, обессилевшие люди падали на улицах и не могли уже подняться, — они были так истощены, что быстро замерзали, и трупы их заносило снегом.
Вечером под Новый год Ольга с трудом возвращалась домой. Ноги у нее начали пухнуть, ветер пробирал до костей, — никогда в жизни Ольга еще так не промерзала. Прохожих на улице встречалось совсем мало, — люди большей частью лежали уже мертвые под снежными сугробами, а те, кому суждено было умереть завтра или послезавтра, медленно брели мимо. Гитлеровские солдаты тоже не задерживались на опустевших улицах, они торопились миновать это жуткое кладбище непогребенных мертвецов, их ждала теплая казарма или уютная квартира с горячей печкой и вкусной едой.
Ольга еле переступала, с трудом удерживаясь на ногах под напором ветра. Несколько кучек солдат опередили ее, не задев, только один шутник подставил ей на скользком месте ножку, и Ольга упала. Ей очень хотелось так и не подниматься: в снежном сугробе было уютно лежать. Но Ольга знала, что она совсем ослабела, что кровь едва течет в ее жилах, а замерзнуть она не имеет права: дома больная мать и двое детей. Ольга насилу поднялась и пошла. Ее догнала еще одна кучка эсэсовцев, и один, привлеченный ее красивым лицом, предложил ей пойти с ними — в теплый дом, к новогоднему вкусному ужину со шнапсом. Покачав головой, Ольга сказала:
— Прошу извинить меня, но я больна. У меня, простите, венерическая болезнь.
Немец выругался и полез за револьвером. Больная женщина никому уже не нужна, и больную надо пристрелить, чтобы она не распространяла заразы. Но застежка кобуры зацепилась, чтобы отстегнуть ее, надо было снять перчатку, а стоял лютый мороз, — эсэсовец махнул рукой, плюнул Ольге на пальто и пошел прочь.
Ольга пришла поздно, когда Пахол был уже дома. Он встретил ее внизу, очень встревоженный.
— Вы пришли! Боже мой! Я уж думал, что вас по дороге схватили и, как меня, завербовали на работу в Германию. Слава богу! — Пахол вдруг оборвал речь и покраснел. — Ведь вы чуть было не опоздали на елку.
— На елку?
— На елку, панна Ольга, — смутился Пахол. — У нас ведь елка…
Ольга смотрела на Пахола, плохо понимая его.
— Вы устроили елку? В такую тяжкую пору?..
Пахол сказал нравоучительно:
— Дети это дети, панна Ольга. Они должны оставаться детьми и в тяжкую пору…
Он взял Ольгу под руку и повел ее на третий этаж.
— Где же вы достали елку?
— Я присмотрел небольшое деревце в парке за городом и срубил его утром, когда ездил на машине за дровами для начальника. А в церкви я купил две свечки, какие ставят святым. Пусть и дети будут святыми. Свечки совсем тоненькие, но они очень длинные, и из двух я накроил целый десяток.
— Ян!..
Больше Ольга ничего не могла сказать. У нее не было сил, она промерзла, ей только что наплевали в душу, — и слезы душили ее.
Посреди комнаты стояла в вазоне елка — свежая, зеленая и душистая. Всю квартиру наполнила она ароматом. Это был грустный аромат детства — беззаботной и спокойной поры. Он навевал смутные воспоминания, и от него щемило сердце. Жарко потрескивая, на ветках горели свечки, и запах тающего воска смешивался с запахом хвои. На елке висели украшения: карамельки в разноцветных бумажках. Ольга насчитала их шестьдесят. Это были карамельки, которые Пахол получал по две в день — к утреннему и вечернему кофе. Весь этот месяц он пил кофе без карамелек, сберегая их для украшения задуманной елки. На верхушке елки светилась большая красная звезда со свечкой внутри.
— Ничего, — ответил Пахол на предостерегающий взгляд Ольги. — Если кто-нибудь постучится в дверь, достаточно будет наклонить звезду, свечка подожжет ее и бумажка вспыхнет. А елка сама по себе это никакая не крамола, с вашего позволения, панна Ольга.
Валя и Владик стояли перед елкой молчаливые, притихшие. Каждый год мама устраивала им елку, и на елке было так весело: много детей, танцы, песни и подарки. А теперь детей не было, подарков тоже, а рояль, да и патефон давно уж пошли на подсолнечное масло и муку. Валя смотрела на звезду, Владик — на карамельки.
Когда Ольга вышла из задумчивости и огляделась, Пахола не было в комнате.
Впрочем, он вскоре вернулся: на руках он нес больную внучку соседки из сорок второй квартиры. Он посадил ее на стул, кивнул Ольге пальцем, как заговорщик, и опять исчез. Через несколько минут он снова вернулся — с детьми. Так Пахол собрал десять человек детей — из всех квартир в подъезде.
Дети стояли перед елкой, щурились на яркие огни и бледно улыбались. В их улыбках были и горечь, и снисходительность взрослых, которые прощают малышам их игры и наивные развлечения. Детские личики были грустны и худы. Тени легли у детей под глазами. От желтоватого света свечек эти тени казались зеленоватыми.
— Внимание! — сказал Пахол. — В круг!
Он поставил детей в круг, сам стал с ними и повел их вокруг елки.
Потом Пахол запел украинскую щедровку:
Щедрик-ведрик,
Киньте вареник,
Грудочку кашки
Кiльце ковбаски!
Мать отвернулась лицом к стене.
— Ну, ну! — подбадривал Пахол малышей, притопывая своими огромными бутсами. Он пел тенором с чистым тремоло в верхнем регистре.
Дети понемногу оживились. В комнате было тепло, мерцали свечки, пахло ярым воском и разогретой хвоей.
— Щедрик-ведрик, — затянули детские голоса, — киньте вареник, грудочку кашки, кiльце ковбаски…
Ольга отошла в тень. Она не хотела, чтобы Пахол видел сейчас ее лицо.
А Пахол прихлопывал в ладоши, прыгал козлом и затягивал одну колядку за другой. Потом он повел детей в другую сторону.
— На рождество ходим, добрых людей ищем…
Дети уже перестали робеть. Они пели с Пахолом песни. Вареников, кашки и колбас никто не давал, но на елке висели карамельки, сверкали свечки, и детям стало весело.
Когда свечки догорели, Пахол усадил детей на пол, а сам стал разбирать елку. Он снял шестьдесят карамелек и разделил их поровну между всеми. Потом он по одному отнес детей по домам.
Когда он вернулся, отнеся последнего ребенка, внучку больной соседки из сорок второй квартиры, Валя и Владик уже спали. Елка стояла посреди комнаты, темная, осиротелая. Только красная звезда, тоже потемневшая и потускневшая без свечи, виднелась еще на верхушке.
— Ян, — сказала Ольга, — подарите мне звезду.
— Нет, — сказал Пахол, — с вашего позволения…
Он снял красную звезду и поднес ее к огоньку коптилки. Звезда вспыхнула и сгорела.
Ольге стало очень грустно, когда звезда сгорела. Ей так хотелось красной звезды. Она поймала себя на этой сентиментальности и покраснела, как Пахол.
— Какой вы добрый, Ян, — сказала Ольга, — и как вы умеете обращаться с детьми.
— Дети! — позвала мать.
— Они уже спят, мамочка, — ответила Ольга.
— Я не малышей зову, — сказала мать, — а тебя с Яном. Подойдите ко мне.
Ольга с Пахолом подошли.