Да вот они, кажется, уже начинаются… Левченко, снова вызванный к рации, переговорив, досадливо, не глядя, сует трубку радисту. Вновь берется за бинокль, но не подносит его к глазам, а сжимает в руке, хмуро глядит в землю, губы его стиснуты, широкие щеки багровы…
— А, черт! — Левченко рывком поправляет ремешок бинокля, врезавшийся в шею. Заметив мой вопрошающий взгляд, говорит, пытаясь улыбнуться: — Ну, было мне сейчас от Рублева. Я Макарычеву благодарность, а командир мне — чуть не выговор! За «броник» этот несчастный…
Несправедливо!
Но я сдерживаюсь, не говорю этого вслух. Лучше скажу это самому Рублеву с глазу на глаз.
Возникает, нарастая с каждой секундой, дробный металлический гул. Подходят танки. Наши? А может быть, танки «противника»? Планом учения предусмотрен бой за узел дорог. Узел, за который первым ухватился лейтенант Макарычев.
Танки гремят где-то впереди, похоже близ развилки, скрытой от наших глаз придорожными зарослями. Левченко — у рации, связывающей его с ротами. Роты ждут его команды «Вперед!». Пожалуй, мне сейчас полезнее всего быть в какой-нибудь из них, ближе к боевому делу.
— Попросите радистов разыскать мне вашего замполита. В какой он роте? — обращаюсь я к Левченко.
Вскоре меня соединяют с батальонным замполитом, и я отправляюсь в роту, где мы уговорились встретиться с ним. Меня ведет связной. Проходим мимо минометного расчета. Миномет стоит в боевом положении, а рядом четверо солдат роют для него окоп. Хотя они и знают, что предстоит идти вперед и окоп этот, скорее всего, и не понадобится, работают ребята старательно. Они так увлечены делом, что не обращают никакого внимания ни на связного, ни на меня, когда мы равняемся с ними. Им жарко, расстегнуты воротники бушлатов, каски сдвинуты на затылок. Работать трудно — глинистая, пропитанная весенней влагой земля липнет на лопаты, те то и дело звякают, натыкаясь на затаенные в почве камни.
Мое внимание привлекает самый ближний ко мне солдат, очень юный, наверное, первого года службы. Капли пота поблескивают на висках, скатываются по щекам, а ему, видно, недосуг вытереть их. Этот парнишка чем-то очень похож на Вовку — такой же сосредоточенный прищур, так же оттопырена верхняя губа и чуть прикушена нижняя, когда занят серьезным делом. Вовке, если будет призван, тоже придется вот так вкалывать… Ничего. Работы не испугается. А вот как станет привыкать к дисциплине?..
Часа через два возвращаюсь к мосту уже на своем газике, который просил прислать за мной. Батальон Левченко, сбив условного противника с его рубежа, пошел вперед. К тому времени я сделал все, что намечал: в ротах ознакомился, как коммунисты и комсомольцы показывают пример в наступлении и как действуют солдатские агитаторы, дал по ходу дела необходимые советы, проследил, чтобы во всей дивизии стало известно об успехе передового батальона — успехе, обеспеченном лейтенантом Макарычевым.
А сейчас хочу заглянуть в походную редакцию нашей газеты, ее автобус стоит где-то поблизости, просмотрю там уже подготовленную листовку об отличившихся сегодня, перед тем как она пойдет в печатную машину.
Когда подъезжаю к мосту, вижу на обочине шоссе бронетранспортер. Возле него стоит солдат и с любопытством наблюдает, как над мотором возится старшина-сверхсрочник. Старшину я знаю, он из подразделения техобслуживания. Судя по тому, что борт транспортера мокро блестит под солнцем, а брюки солдата и его бушлат темны от воды, догадываюсь, что это та самая злосчастная машина из взвода лейтенанта Макарычева, застрявшая посреди речки во время переправы. Других ЧП сегодня на учениях не было. Перед бронетранспортером змеится еще неубранный трос, — значит, машина выбиралась из воды не своим ходом.
Останавливаюсь возле бронетранспортера.
— Машина сильно пострадала?
— Мотор залило, но повреждений особых нет. Скоро наладим, — отвечает старшина.
— А вы — водитель? — спрашиваю солдата.
— Никак нет. Рядовой Ладушкин! — Солдат старательно вытягивает руки по швам. — Оставлен при машине.
— А что с водителем?
— Ушибся малость, — объясняет старшина. — На тягаче в санчасть отправили. А машину вдогон батальону я поведу.
Рядовой Ладушкин стоит молча. По его напряженной позе, по внимательному, чуть тревожному взгляду угадываю солдата первого года службы. По второму — он держится увереннее, цену себе знает, да и начальства всякого уже повидал.
— Транспортер водить можете?
— Пробовал… — застенчиво улыбается Ладушкин. — Только на права не сдавал.
— А хотите?
— Да уж после армии разве…
— Почему же не раньше?
— За себя одного по службе отвечать и то хватает, а тут еще за машину…
— Вот вы, оказывается, какой! — удивился я. — Если бы все рассуждали по-вашему, товарищ Ладушкин, кто бы машины водил?
— Точно! — улыбается старшина. — Пришлось бы тебе, парень, не на «бронике» разъезжать, а пёхом топать.
— Ну и что! — Чуть заметная улыбка трогает губы Ладушкина. — Мой отец пешком от Курска до Вены прошел.
— Наверное, ваш отец предпочел бы проделать этот путь на машине и не побоялся бы отвечать за нее.
— Боязнь ответственности — разновидность трусости, — вдруг изрекает старшина. При этих словах губы Ладушкина обиженно вздрагивают. И он отвечает с какой-то жесткой интонацией в голосе:
— Я не трус, товарищ старшина!
Однако этот первогодок не так прост, каким может показаться скачала.
…К вечеру, когда уже дана команда закончить учения, я решаю на обратном пути заехать к Рублеву. Просто необходимо мне с ним сейчас повидаться.
Я нахожу его в штабном автобусе. Рублев сидит за столиком у окна, что-то пишет в блокноте. Спрашиваю:
— Как успехи?
— Отвоевались! — буркает он, продолжая писать. Конечно, если бы наши отношения были лишь служебными, он постарался бы не показывать так явно, что ему не до меня. Но мы с ним уже давно привыкли быть откровенными. Поэтому и спрашиваю напрямик:
— Чем огорчены?
— Разве не знаете? — удивленно взглядывает он на меня. — Бронетранспортер Левченко умудрился утопить.
— Я видел эту машину. Ничего ей не сделалось, вытащили.
— Знаю. Но из строя-то она в самый нужный момент вышла. И я только что получил от комдива хороший втык. Вот, приказано представить объяснение, — показывает Рублев на блокнот. — Как ни крути — ЧП. А ваш любимец Левченко раззяве-комвзводу благодарность объявил. Я этого лихача-лейтенанта вызвал. Сейчас явится. Будет знать! Я ему добавлю к благодарности комбата.
— Но ведь не за утопление бронетранспортера дана эта благодарность? Лейтенант Макарычев не растерялся, задачу выполнил.
— Выполнил лихо. Но почему две машины провел благополучно, а третью по их следу — не смог? Водитель едва не утонул, выпрыгивал — ногу вывихнул, тоже ЧП. Судя по тому, как комдив разговаривал со мной, снизят полку оценку как пить дать.
— Я с генералом поговорю.
— Не надо! Еще подумают, ищу адвоката…
— Товарищ полковник, лейтенант Макарычев по вашему приказанию прибыл!
Четко, даже с какой-то лихостью откозыряв, Макарычев опускает руку и замирает в дверях автобуса, ожидая, что же скажет ему командир полка. Но тот медлит, смотрит изучающим и не очень-то добрым взглядом. А я, глядя на ладную фигуру лейтенанта, отмечаю про себя, что он хотя и только что из «боя», но по его виду это незаметно: на голове вместо каски уже полевая фуражка, на шинели и брюках ни пятнышка, сапоги блестят. А ведь грязища всюду… Наверное, Макарычев из тех, кто постоянно носит в кармане обувную бархотку. Аккуратист!
— Ну, так расскажите, как вы боевую технику топить умеете? — голосом, не предвещающем ничего хорошего, спрашивает Рублев.
— Я выполнял боевую задачу! — Взгляд Макарычева, устремленный на Рублева, тверд, смел, видно, лейтенант полон сознания своей правоты.
— Я не об этом спрашиваю! — сердито сдвигает свои багратионовские брови Рублев. — Вы что, выполняя задачу, забыли о своей ответственности за людей и технику, товарищ лейтенант?
— Никак нет! Но тот не храбрец, кто, идя на битву, думает о последствиях.
— Нашли оправдание!
— Эти слова были начертаны на сабле Шамиля.
— Знаю… Ишь ты, Шамиль! — все еще сердито, но с каким-то новым любопытством смотрит Рублев на стоящего перед ним лейтенанта. — Ну ладно, расскажите, как все случилось. — В его голосе уже нет той жесткости, что была только что.
Ровным голосом, в котором не уловить никаких эмоций, лейтенант объясняет. Выслушав его и не перебив ни единым словом, Рублев задумчиво молчит несколько секунд, потом говорит уже совсем спокойно:
— Можете идти.
Когда Макарычев скрывается за дверью, губы Рублева трогает сдержанная улыбка:
— Шамиль! Хотел я этому Шамилю всыпать, да ладно уж.
— И правильно, что раздумали, — говорю я. — Собственно, лейтенант не виноват. И вообще в случившемся не виноват никто.
— Ну, насчет того, что никто — так ведь как подойти… — отвечает на это Рублев. — Если разобраться, то прежде всего оплошал водитель: на какие-то сантиметры от следа впереди идущей машины отклонился. Но виновен и лейтенант — в том, что чувства ответственности водителю в полной мере не внушил. А комроты — в том, что не внушил этого лейтенанту. Комбат, соответственно, командиру роты. А я — комбату. И так далее… С вас и с комдива, между прочим, тоже могут спросить.
— Да, — соглашаюсь я. — Цепь ступенчатой ответственности.
— Цепь велика. А что на ней в данном случае висит? Одна машина из строя вышла. Так ведь это на учениях. — В глазах Рублева пробегает знакомый мне огонек. — А в бою я пять машин не пожалею, если задачу надо выполнить. Выполню любой ценой!
— Ну, насчет того, чтобы «любой ценой», — это не всегда разумно, — не соглашаюсь я. — Цена потерь не должна превышать цену победы.
— Не спорю… — Рублев снова вспоминает: — Шамиль!.. А из этого лейтенанта может быть толк в настоящем деле, а? Уж если перед начальством не робеет…