Представление о Юрии Федоровиче Стрехнине будет неполным, если не сказать о его неутомимой общественной деятельности. Менее всего он склонен вести жизнь кабинетного литератора. В течение ряда лет он был одним из секретарей Московской писательской организации. Многие годы является заместителем председателя комиссии по военно-художественной литературе Союза писателей СССР, он — член совета по военно-художественной литературе Союза писателей РСФСР, много работает с начинающими армейскими и флотскими литераторами.
Во вступительном слове к сборнику «Дорогами войны» (1982) Алексей Сурков, рассказывая о вехах творчества Юрия Стрехнина, отметил, что писатели «в запас и в отставку не выходят».
Не помышляя о «запасе» или «отставке», писатель продолжает активную творческую работу. Книги его воспитывают в читателе высокие нравственные качества, готовность к подвигу во имя Родины.
Продолжает служить родной литературе Юрий Стрехнин. Коммунист. Писатель. Солдат.
Юрий ЕЛЬЦОВ
ЗАВЕЩАЮ ТЕБЕРоман
Глава перваяЗАБОТЫ, ЗАБОТЫ…
Какая досада! Столько дел, учения предвидятся, а сердце мое вдруг устроило мне каверзу! Вот лежу… Наш добрейший начсан и мой сосед по дому Павел Степанович, или, как у нас все его зовут, Пал Саныч, грозится, что, если не стану выполнять всех его строжайших предписаний, он упрячет меня в госпиталь. Сказать откровенно, госпиталя я побаиваюсь: понапишут в историю болезни всякого, а там, того и гляди, — пожалуйте, товарищ полковник Сургин, на комиссию. Ну а комиссия… Мне теперь уже следует ее опасаться. Войдешь военным, а выйдешь штатским. В пятьдесят с гаком это в общем-то закономерно. Закон обновления, ничего не поделаешь. Закон правильный, тем более в наш быстротекущий век. Известно — старые генералы не выигрывают новых войн. Истина эта приложима не только к войнам и не только к генеральским званиям. Пришлют на мою должность какого-нибудь расторопного молодца с новеньким академическим значком, оглядится быстренько и станет работать отлично.
Так-то так… А все же увольняться не хочется, хотя свой пенсионный стаж я уже выслужил, война помогла: год на ней считается за три.
Да, увольняться не хочется… И не потому, что надеюсь дослужиться еще до каких-нибудь звезд на погонах. С меня и тех, что имею, достаточно. Потолок… Дело в другом. Есть такие мои ровеснички, которые мечтают: «Выйду на пенсию, заживу в свое удовольствие». А какое удовольствие? С кем-то из таких же отставников шахматишки потихоньку двигать? Или рыбу ловить? Ну, состоять при жилконторе лектором, раз в неделю домохозяйкам о текущем моменте докладывать? Конечно, дело нужное. Да ведь на него всегда доброхоты найдутся. Но я-то привык быть не просто при случае полезным, а необходимым в том деле, на которое поставлен.
Конечно, незаменимых нет. Но как важно знать, что ты очень нужен. Именно — очень. В этом главный тонус жизни. С этим и Пал Саныч согласен. Однако, когда заходит проверить, держусь ли я в медицинском режиме, обязательно наставляет, чтобы меньше думал о работе, которая не волк, а больше о здоровье, — известная докторская песня. «Мементо хвори», — любит в шутку сказать Пал Саныч. «Мементо» — по-латыни значит «помни». В древности говорили в порядке профилактики: «мементо мори». Помни о смерти, дескать, а потому старайся жить так, чтоб под конец было что вспомнить.
«Мементо…» А ну его, и «мори» и хвори! За окном солнце ослепительными искрами дробится и множится в сосульках, свисающих с крыши, на подоконнике ноздреватый, потемневший снег, тая, оседает прямо на глазах. А еще этой ночью была метель, чуть не до утра швырялась сыпучим снегом в оконные стекла. В здешних местах, вблизи гор, погода меняется резко. Это напоминает Север, где я служил когда-то.
«Мементо, мементо…» — запало в голову и кружится в ней.
Да что удивляться! Мне ведь одно остается — лежать, смотреть в окошко и предаваться рассуждениям, как известному герою русской классической литературы. Только Илья Ильич таким положением был вполне доволен, а я — нисколько. Ну, и еще разница: если верить Ивану Александровичу Гончарову, терапевты особого внимания его герою не уделяли. А на меня Пал Саныч прямо-таки насел, и, видимо, не только по собственной инициативе, но и по наущению начальства. Он аккуратно наведывается каждый вечер, самолично измеряет мне давление и пульс. Кроме всего этого, Рина выдала мне секретный для меня приказ Пал Саныча: в случае малейшего ухудшения немедленно извещать его, даже если я буду возражать. Словом, нахожусь под бдительнейшим гласным и негласным надзором и в состоянии полного бездействия. Лежу на диване и смотрю в окно. Уже третий день. Сколько же можно еще? Вот встану сейчас, сяду к столу… Э нет, не получается. В голове какой-то звон. Ладно, полежу еще.
Сердце, сердце… Что ж ты подводишь меня все чаще? А штуку, которую ты выкинуло со мной на этот раз, я тебе никак простить не могу. Надо же было именно в такой момент!
Сегодня вторник, а это случилось в пятницу. Неделя перед тем была трудная, суетная. Еще бы: в самом начале ее до нас дошла неофициальная весть, что вот-вот в связи с предстоящими учениями нагрянет инспекция, — и завертелось колесо! Все мои политотдельцы пошли-поехали в полки, в подразделения. Да и сам я в кабинете не остался. Собственно, я не опасаюсь, что кто-нибудь из солдат или офицеров подведет нас перед инспекцией. Чувство ответственности у людей на уровне. Единственная опасность — это разве лишь то, что кто-либо из солдат на учениях не проявит должной стойкости, когда его станут особо старательно угощать сливовицей где-нибудь в селе. Но и это не так уж страшно в конце концов. Не хочу я видеть в каждом солдате потенциального нарушителя. В людях следует предполагать прежде всего достоинства, а не пороки. Тогда и слабости их легче исправлять.
Люди у нас в дивизии надежные… Однако забота есть забота. Она живет в душе всегда, если отвечаешь за них. Ведь даже сам себе заранее не скажешь, как поступишь в какой-нибудь неожиданной ситуации. А что можно решить за других? Как угадать, что́ вдруг вызреет в стриженой голове первогодка, а то и под ухоженной прической «последнего года службы»? При всем моем опыте это не просто. И сколько таких голов, за которые я — впрочем, не один я — в ответе!
Как угадаешь? Володька, сын, под одной крышей со мной, а и то попробуй разберись со всей ясностью, что творится в его семнадцатилетней голове.
Но предвидеть надо стараться все. Такова наша работа. Тонкая. Недаром политической называется.
Я свою работу люблю. В чем-то она сродни работе ваятеля. Но ваятель мнет глину или бьет молотком по зубилу. А в нашем деле секрет успеха как раз в обратном — в том, чтобы не мять и не бить. Наше искусство — уметь воздействовать на характеры без суеты, не по-пожарному. Семя прорастает всегда постепенно. И нужны подходящая почва, тепло, влага, свет. А за росток дергать, чтобы скорее росло, — что ж, так только росток повредить можно. Мы же, случается, дергаем за росток в нетерпении. Ради «галочки» в плане. Или же ради быстрейшего собственного успокоения. Ну, это особый разговор…
А то, что еще на прошлой неделе у нас некоторая суета началась, в общем-то в порядке вещей. Дело не только в ответственности. Каждому хочется, чтобы дивизия отличилась, когда начнутся учения. Это ведь постоянно у нас в душе. «Дивизионный патриотизм», как однажды полушутя определил наш комдив Николай Николаевич Порываев. А что ж? Определение точное. Патриотизм — понятие высокое, но самая первая его ступенька не вообще где-то, а непосредственно там, где наши корни, где вся повседневность наша, где мы общим делом друг с другом накоротко связаны.
Да что это я, вроде с самим собой разъяснительную работу провожу?
Почему-то сегодня у меня мысли вразброд. Наверное, с непривычки — вдруг такая уйма свободного времени! Сколько еще продлится мое вынужденное безделье? Конечно, не стану ждать милостей от медицины. Почувствую себя получше — встану. Но пока… Даже за столом посидеть не получается, хотя вот он — в двух шагах, у окна. Обычно не так-то много времени остается, чтобы поработать за ним. А сейчас и времени гора, да не посидишь. Досадно!.. Лекцию бы подготовить, уже месяц собираюсь, все руки не доходят. А материалы давно подобраны, вон книжки стопочкой на углу стола лежат.
Отдышусь — засяду.
Впрочем, если отдышусь, не стану же отсиживаться в домашнем кабинете. Пойду к себе в политотдел. А еще лучше — вызову свой газик и махну куда-нибудь в полк.
И надо же — как неожиданно меня прихватило! Впрочем, неприятности обычно и приходят неожиданно. Вот радости — другое дело. Мы их всегда ждем, добиваемся. Нечаянная радость — явление довольно редкое. Огорчения же сваливаются сами. И чем неожиданнее сваливаются, тем больней ударяют.
Третьего дня и предположить не мог, что так прочно займу позицию на домашнем диване. День был колготной, как и предыдущие, весь его я провел на ногах: с утра поездка к артиллеристам, на партийный актив — вопрос важный, подготовка к летней учебе, хотелось побыть самому. После собрания задержался немного, как водится, обступили, пошел уже неофициальный разговор о разном. Я не могу так — приехал в часть, выступил, поговорил с замполитом, дал ему указания — и ходу. Ведь именно в неофициальном общении больше всего и узнаешь людей.
После партактива поспешил в Дом офицеров, должен был там выступить перед руководителями политзанятий. Еду и чувствую себя препогано. Домой бы… да лечь. Но люди-то собрались. Выступил. А потом едва до дому добрался. Через полчаса Пал Саныч появился — Рина вызвала. Скомандовал грозно: «Лежать, если худшего не хотите!» А что может быть хуже, чем лежать? Пришлось подчиниться. Вот и отлеживаюсь… И побаиваюсь, как бы Пал Саныч меня в пенсионеры не переаттестовал. Впрочем, года его самого поджимают, а на пенсию не хочет. Говорит: «Зачем? В мирное время военным