Но ведь так кричат только на свадьбах.
Тихо отворяется за моей спиной дверь, входит Рина.
— Я только что… — говорит она, — они меня еще не видели… Ты слышишь?
— Слышу.
За стеной все еще взрывается и падает крик:
— Горь-ко! Горь-ко!
— Ты понимаешь, что это значит? — Глаза Рины расширены от удивления.
— Понимаю. В доме родителей свадьба, на которую они не приглашены.
— Что же нам делать, Андрей?
— А что? Ждать, пока нас пригласят или пока свадьба закончится.
— Ну, нет… — Рина делает шаг к двери. — Я им должна сказать…
Я удерживаю ее:
— Не горячись. Разберемся. Посиди пока со мной.
За стеной снова раздается лихая музыка, заглушая голоса. Мы с Риной прислушиваемся, но криков «горько» больше не различаем. Что эти крики все-таки значили? Неужели и в самом деле Вовка решил отпраздновать свадьбу, не уведомив нас? Но ведь ему еще восемнадцати нет!
Рина садится рядом со мной на диван, и мы углубляемся в размышления о Вовкиных сердечных делах. Вспоминаем, что вчера, когда Вовка приехал, в ответ на мой вопрос, как же будет обстоять у него дело с завершением десятилетки, если он продолжит работу в опорах, на ЛЭП, он вдруг заявил:
— А я школу кончать не спешу!
Я изумился:
— Почему?
— Проработаю до августа, пока линию не построим, а потом уеду. — Вовка назвал наш областной город.
— Зачем?
— На завод устроюсь. У нас на ЛЭП есть ребята оттуда, зовут. Там с осени снова в вечернюю, в десятый поступлю.
— А как же с университетом?
— Обожду годик.
— Но зачем тебе из дому уезжать? Можешь и здесь школу успешно закончить.
— Нет, я поеду…
Мы не стали допытываться у Вовки, почему он решил так. И без того ясно — всему причиной Фая. Она намерена поступать в университет и, наверное, поступит — учится Фая, если верить Вовке, хорошо. А завод, на котором собирается работать сын, находится в том же городе, где университет. Все Вовкины жизненные планы, как видно, связаны теперь с Фаей. Собственно, это нам ясно уже давно. И вот сейчас еще одно подтверждение: только что умолкшие крики «горько» за стеной.
— Знаешь, я постоянно боюсь, а вдруг Вовка… ну, как сказать… что они с Фаей уже… — опасливо говорит мне Рина. — Известно, что за последние двадцать лет произошло резкое понижение границ возраста. Юноши и девушки становятся теперь взрослыми значительно раньше, чем в свое время становились их матери и отцы. По статистике, резко возросло количество ранних, даже слишком ранних, браков…
— Так ведь я уже говорил с ним на эту тему, — напоминаю Рине. — Вполне можешь не считать себя, во всяком случае на ближайшее время, свекровью, а тем более — потенциальной бабушкой.
— Ты уверен?
— Да. Со мной Вовка откровенен.
Я действительно всерьез и прямо говорил с Владимиром о его сердечных делах — и раньше и вчера поздно вечером, когда Рина уже спала, а мы с ним вдвоем пили чай на кухне. Я был рад, что мне удалось расположить его к откровенности, что он поделился со мной своими секретами без утайки, без недомолвок, поделился, как прежде, когда был еще совсем мальчишкой.
Счастлив тот отец, которому открыто сыновнее сердце… И горько, если у сына, который еще недавно все поверял отцу и матери, словно захлопываются створки души от них, едва переступает он порог отрочества, и он уже проникается убеждением, что родители не способны понять его в силу возрастной несовместимости. Но только ли сыновей следует винить в этом? У всех ли отцов находится достаточно умения взглянуть на мир глазами юных? А ведь только в этом случае наши взрослые дети смогут быть с нами откровенны.
И вообще странно… На службе многие из тех, кто годится мне в сыновья, хотя бы тот же лейтенант Макарычев или первогодок Ладушкин, не стесняются поделиться со мной самым сокровенным. А мой родной сын после нашей с ним размолвки на какое-то время замкнулся от нас с Риной наглухо, мало того — покинул родной дом. Вот ведь как получается — чужих сыновей воспитываю, подход к любому нахожу, а с родным сыном сложнее, оказывается.
Но как-никак, а вчера за ночным чаем между мной и Вовкой, кажется, восстановились прежние доверительные отношения. Может быть, он в горах, вдали от родного дома, соскучился и понял, что был неправ, обижаясь на нас за то, что мы пытались помочь ему своими советами?
Но почему мы всегда думаем, что непременно правы мы, а ошибаются наши дети?
Разговор у нас вчера был долгий. Начался он с того, что сын начал рассказывать мне о тех местах, где они сейчас тянут линию через перевал. Оказывается, это тот самый перевал, который мы проходили во время наступления осенью сорок четвертого. На подступах к перевалу нашему полку пришлось тогда вести довольно тяжелый бой на той самой дороге, по которой теперь подвозят материалы для прокладки линии электропередачи. Выяснив это, мы пустились в воспоминания: я — о том, как воевали в здешних горах, сын — как они подвешивали провода. «Знаешь, папа, дух замирает, когда на опоре работаешь. Высотища! Будто паришь над горами… И опасно, если поясом не пристегнешься. Только не говори об этом маме, пожалуйста».
Воздав должное Володькиной работе и его смелости, я все же посоветовал ему оставить его восхитительную ЛЭП, вернуться домой и заканчивать вечернюю школу, чтобы успеть получить аттестат раньше повестки о призыве, до которого остался всего год. Я не удержался от того, чтобы снова не напомнить Вовке о его прежнем намерении — поступить в военное училище, и повторил свой совет, который уже давал ему:
— Ты все-таки подумай еще, куда лучше способности направить. И взвесь свои возможности учиться без отрыва от работы. С вечерней школой у тебя явно не получилось.
На это Вовка ответил не без обиды:
— О способностях человека, по-моему, надо судить не по тому, что у него не получилось, а по тому, что он уже смог сделать.
— А что ты смог? — спросил я Вовку.
— Хотя бы стать самостоятельным, — гордо ответил он.
— Что ж, это твое достижение, — согласился я.
Я вспоминаю об этом вчерашнем разговоре и снова успокаиваю Рину: дружба Вовки с Фаей не грозит нам особыми огорчениями.
— Но почему сейчас там кричали «горько»? — продолжает волноваться Рина.
— Может быть, они просто объявили друзьям, что любят друг друга? Нечто вроде помолвки, — высказываю я предположение. — Да не ломай голову, завтра выясним. — Я гляжу на утомленное лицо Рины: — Иди-ка лучше засни.
— А ты?
— Я еще посижу, пороюсь вот, — показываю на раскрытую сумку. Рина знает, почему я время от времени обращаюсь к этой моей фронтовой спутнице, и отвечает мне понимающим взглядом.
— Иди, иди, — кладу ей руку на плечо, — а то ведь завтра тебе рано вставать.
— Да и тебе не позже.
— Ничего, посижу еще с часок, не больше, ты не беспокойся.
— Смотри не засиживайся. Помни о своем сердце.
Рина уходит. А за стеной глуховато звучит музыка и сквозь нее — голоса. Почему все-таки кричали «горько»? Проводит гостей Вовка — обязательно спрошу его. А пока пускай веселятся. Сын и его друзья, наверное, даже и не заметили, что мы с Риной вернулись домой.
Моя рука лежит на раскрытой старой полевой сумке. Но голоса и музыка за стеной заставляют меня думать совсем о другом — не о прошлом, а о будущем, не о себе, а о сыне. О его будущем.
«О способностях человека надо судить не по тому, что у него не получилось, а по тому, что он уже успел сделать». Мне почему-то запомнились эти Вовкины слова. Верно сказано. С какой гордостью говорил он о своей работе на прокладке линии! И не слишком ли мы трясемся над ним, страхуем каждый его самостоятельный шаг? Но есть, однако, о чем беспокоиться. Разбросанность Вовкиных стремлений — серьезная причина для тревоги за его судьбу. Ведь он еще себя не понимает, не знает толком, кем быть. Люди устроены по-разному. Одни чуть ли не с дошкольного возраста начинают понимать, в чем их призвание, и, начав играть в доктора или в повара, действительно становятся впоследствии заслуженными деятелями медицины или общественного питания. Другие никак не умеют разгадать, в чем наилучшим образом могут раскрыться их способности, учатся то одной специальности, то другой, переходят с одной работы на другую и в конце концов застревают на какой-нибудь случайной, занимаются потом всю жизнь делом, к которому не питают особой душевной склонности, лишь исходя из соображения «стерпится — слюбится» или из размеров заработка. Неужели наш сын принадлежит именно к такой разновидности людей? Не слишком ли долго он будет искать себя? По сравнению с ним его товарищи, хотя бы те, с которыми он сейчас веселится за стеной… Если не считать Валеры, у которого, по-моему, все в жизни определяется лишь возможностью заработать (как я хотел бы, чтобы не Валера влиял на Вовку, а наоборот), все остальные довольно твердо знают, кем быть. Гёза уже давно поставил себе цель — унаследовать профессию отца, талантливейшего столяра, так сказать художника своего дела. И быть не просто столяром, а художником-конструктором мебели на фабрике, где его отец проработал сорок лет. Гёза кончит школу, поработает на фабрике и будет учиться дальше. Степок наверняка станет толковым специалистом в электротехнике — иной профессии он себе и не мыслит. Ну, а Фая — та решила стать математиком. У нее, как уверяет Вовка, изумительная память и способность к расчетам, и, видимо, она сразу поняла, в чем может лучше всего проявить свои способности. А наш сын?.. Завихрения у него в голове. И главная беда не в том, что он еще не очень тверд в выборе профессии. Эта нетвердость — от недостаточной сформированности характера. Еще не устоялся он у нашего сына, не укрепилось в нем чувство ответственности за наиболее верный выбор дела своей жизни — ответственности не только перед самим собой.
Хорошо бы ему в армии послужить. Это поможет ему выработать настоящий мужской характер, поможет определиться, как многим помогало… Но ведь это только на будущий год! А за год многое может случиться.