Выполнив задание, возвращаюсь на КП. Там все озабочены: только что получен приказ наступать. Но похоже, как и предполагал Ефремов, наступление наше будет только демонстративным, артиллерии — поддерживать нас — не прибавилось, уповать можем только на свою полковую и на постоянно приданный нам дивизион артиллерийского полка.
…Небогатая артиллерийская подготовка, на которую противник не отвечает, — и наши пехотинцы, вытянутые в цепь, чтобы занять по фронту как можно больше места, начинают продвигаться.
Мы, офицеры штаба, которые во время боя могут срочно понадобиться Берестову, переместились вслед за ним в оставшуюся от немцев траншею, что вьется над нашим оврагом, по пологой высотке. В том краю траншеи, который ближе к противнику, наблюдательный пункт Ефремова. Чтобы не демаскировать своего НП, Ефремов держит при себе только двух радистов для связи с дивизией да телефониста, чтоб можно было говорить с батальонами. Мы же расположились в противоположном конце траншеи. И отсюда довольно хорошо просматривается поле между нами и противником: с нашей стороны — хлебное, переливающееся под ветерком, а дальше, ближе к немцам, — голое, в буровато-желтых и белесо-серых пятнах и полосках иссушенной зноем травы.
Вместе с нами — в этом же отрезке траншеи — и наблюдатели-артиллеристы. У них отличная стереотруба, и они дают посмотреть. Чем я и пользуюсь.
Припадаю глазами к окулярам. Еле приметными точечками, образующими пунктир, видятся отсюда наши стрелковые цепи. Они уже почти пересекли поле созревшего хлеба, сейчас выйдут из него… А там до немецких окопов им останется еще метров пятьсот. Пятьсот метров совершенно открытого пространства…
Противник пока молчит. Но как он поведет себя? Может быть — начнет отходить, как уже бывало не раз?
Нет, пожалуй… Перед передней цепью разом встали несколько характерных разрывов мин: дым разлетается почти горизонтально. Цепь мгновенно исчезает из глаз: залегли!
Откроют ли сейчас наши артиллеристы огонь на подавление минометных батарей противника? Нащупать эти батареи трудно, их позиции где-нибудь в лощинах, не разглядишь, а предварительной разведки не произведено — когда было успеть?
Наша артиллерия огня не открывает: не стрелять же наугад? Смолкают и немецкие минометы.
Но вот они вновь открывают огонь — на этот раз не залповый, а беглый: наступающие снова двинулись вперед, только уже не цепью, а перебежками, по одному-два, все больше мелькает их ближе к тому краю хлебного поля, который обращен к противнику. Ухо улавливает глухой стукоток — подали голос немецкие пулеметы. И вот теперь дает знать о себе наша артиллерия: над передним краем противника вскидываются черные клубы разрывов.
В ответ учащеннее бьют немецкие минометы. На хлебном поле, которое уже почти прошли наши пехотинцы, возникает бегущий косой дым, в нем вскидываются мятущиеся оранжевые языки пламени: от разрыва мин загорелся хлеб. Дымное пламя, подгоняемое ветерком, веющим в сторону противника, разрастается, охватывая все более широкую полосу поля. Горит хлеб…
Горящий хлеб образует что-то вроде дымовой завесы, она закрывает наступающих от глаз врага. Но вот эта завеса редеет, спадает, дойдя до края хлебного поля, она исчезает совсем — сухая трава слишком редка и низкоросла, для пламени пища бедная.
Бой, то затихая, то оживая вновь, длится до самого вечера. Только с закатом наступает тишина. Успехи у нас незначительны. Только левофланговый батальон, третий, вынудил немцев оставить часть передовой позиции близ окраины крохотной деревушки. Немцы попытались выбить наших оттуда, но с наступлением темноты попытки прекратили.
Конечно, успехи дня — не ахти какие. Но ведь и сил у нас маловато. Все же польза от этого боя есть — отвлекаем внимание противника, помогаем наступающим где-то на главном направлении.
Звуки боя уже смолкли. Третий батальон закрепляется на новых позициях, ночь, можно предполагать, будет спокойной.
Ночью все будут отдыхать. Но у нас, штабных, другая доля. Ночью у нас порой бывает больше работы, чем днем, даже в разгар боя, когда уже все идет по заранее намеченному плану. Ночь — время всяческих уточнений и проверок, для чего надо быть на позициях и во всем убедиться лично. За короткую летнюю ночь надо многое успеть.
Опыт предыдущих ночей подсказывает, что и на этот раз меня «не минует чаша сия». Вот уже и Карзов ушел куда-то в батальон, Сохин отправился к своим разведчикам, Байгазиева, которому по его должности пока нечего делать, так как никаких шифровок-расшифровок не предвидится, Берестов послал с каким-то поручением к соседям справа. Очередь за мной.
Берестов действительно зовет меня.
Посвечивая фонариком на карту, показывает:
— Здесь левый фланг нашего третьего батальона. А левый наш сосед, шестьсот восемьдесят второй полк, как он доложил в штаб дивизии, тоже продвинулся, и теперь его правый фланг вот здесь, на краю кладбища. Меж шестьсот восемьдесят вторым и нами, если от кладбища считать, должно быть совсем близко. Надо проверить, действительно ли соседи на кладбище и где, с какой стороны, и связаться с ними. Проверишь — позвони из батальона.
— Есть!
В сопровождении связного добираюсь до КП батальона — узкого окопчика, где, скорчившись, сидит телефонист, а самому комбату, кажется, и уместиться негде.
— От нас до кладбища близко, — говорит комбат. — Сосед с нами связь еще не устанавливал. Он, наверное, как и мы, только с наступлением темноты сюда подошел. Дам связного, он вас в правофланговую роту проведет. А там сами посмотрите, где у соседа фланг.
И вот я в роте. Ее командир препоручает меня лейтенанту, совсем еще юному, чей взвод на фланге. Вдвоем с лейтенантом и его ординарцем, молчаливым здоровяком, в руках которого автомат кажется игрушечным, идем к кладбищу, направление на которое лейтенант держит уверенно, хотя стоит непроглядная темень: на небо опять набежали тучи, как это частенько бывает в последние дни — ночью тучи, прохладно, а к утру все проясняется, и днем стоит жара, особенно тяжкая в безветрии.
— Как темнело, я это кладбище видел слева, чуть впереди, — говорит мне лейтенант. — Метров четыреста до него. Оно от деревни на отлете — как рощица в поле. По-моему, там немцы сидели… Но, наверное, сосед выбил их оттуда, раз его правый фланг в кладбище упирается. Я сам хотел туда кого-нибудь послать. Да пока собирался — вы пришли.
Не видно ни зги — такая темень. Под ногами шуршит сухая трава, потом мы входим в густой, цепкий бурьян.
— Мы не собьемся с пути? — спрашиваю я лейтенанта шепотом, вспомнив, как еще до начала боев я отправился ночью проверять бдительность на переднем крае и незаметно прошел его в сторону противника. Не повторится ли подобное?
Но лейтенант успокаивает меня:
— Все в порядке! Правильно идем.
Ноги резко идут вниз — какая-то канава, поросшая травой. На ощупь хватаясь за шершавые стебли полыни, выбираемся на противоположную сторону канавы. Вот оно, кладбище! В темноте под черными кустами маячат черные кресты. Укромное сельское кладбище… Есть ли тут кто? Походить, поискать? Или окликнуть? Но осторожнее! Звук ночью разносится далеко, противник услышит, ударит на голос…
Молча и осторожно бредем, тщательно вслушиваясь в каждый звук: если здесь есть кто-то из соседнего полка, нас услышат и окликнут, и надо, не медля ни секунды, отозваться, а то могут выстрелить, приняв за немцев.
— Немецкие? — вдруг шепчет, обернувшись, идущий впереди меня лейтенант. На прогалине меж кладбищенскими кустами — штабель ящиков. Подхожу ближе. Даже в темноте можно разглядеть на ящиках белые цифры и буквы маркировки. Точно, немецкие! Может быть, здесь стояла какая-нибудь батарея — немцы отступили, а боеприпасы бросили.
Идем дальше… И вдруг слышим совсем близко размеренный громкий храп.
— Ну и дают братья славяне! — улыбается лейтенант. — Такого храпака запускают, что немцам, наверное, слышно!
— Полная потеря бдительности! — смеюсь и я. — Пошли, разбудим!
Сворачиваем на звук храпа. Он все настойчивее, надрывнее.
Вот мы и у цели. На небольшой полянке меж кладбищенскими деревьями, листва которых кажется непроницаемо плотной, лежат в ряд несколько спящих, укрытых плащ-палатками. От них-то и исходит мощный храп. Я уже собираюсь толкнуть ногой в подошву крайнего, но вдруг замечаю, что на ней еле заметно мерцают стертые добела заклепки. Немецкие сапоги… Кто-нибудь из наших надел трофейные, бывает… Но какая-то тревожная мысль удерживает меня. Плащ-палатки на спящих пятнистые, немецкие. На всех! И в головах у каждого аккуратно поставлена немецкая каска.
— Немцы!..
Беззвучно пячусь. Оторопело остановился, стягивая с плеча ремень автомата, лейтенант. А его связного и не видно — исчез, словно растворился…
Мы тихо отступаем к канаве, соскальзываем в нее. И тут вдруг оттуда, где мы были только что, падает резкое:
— Вер ист да?
«Камераден!» — хочу я крикнуть первое попавшееся мне на ум немецкое слово, но успеваю сдержаться. Что делать?
Лейтенант принимает решение раньше меня. Согнувшись, бежит по канаве. Я за ним. Слышу не столько ушами, сколько спиной, сзади, поверху, снова громкий испуганный окрик и следом автоматную очередь.
Пробежав немного по канаве, выбираемся из нее. Позади снова взрыкивает автомат, к нему присоединяются другие. Растревожили мы немцев…
Но вот уже и окоп, свой, откуда отправились к кладбищу. Спрыгиваем в него. И тут неожиданно откуда-то появляется связной лейтенанта.
— Где ты был? — набрасывается на него лейтенант.
— Да за вами бежал, едва достиг!
— Достиг! — Лейтенант с трудом сдерживается. — За такие достижения знаешь, что полагается? Бежал, только не за нами, от нас!
Оставляю лейтенанта выяснять отношения с его телохранителем и спешу на КП батальона. Звоню оттуда Берестову. Выслушав меня, он говорит:
— Наврал сосед! Значит, не он на кладбище, — и замолкает, видимо, задумавшись. Жду: может быть, сейчас он снова пошлет меня искать фланг соседей? Но как выполнить такой приказ? Немцы на кладбище всполошились, а идти — не миновать — мимо них. Лучше бы не одному, с разведчиками…