которым могли бы позавидовать самые пунктуальные английские джентльмены.
Одновременно Николай Фомич Крысин встречался в буфете «Звездочки» и со многими «лидерами» Преображенской барахолки, составлявшими ранее креатуру исключительно одного старшего лейтенанта милиции Леонида Евдокимовича Частухина. И от этих встреч в буфете на лицах бывших частухинских «гвардейцев» все более и более укреплялось то самое выражение новой уверенности в своих возможностях, а также независимости и дерзости, появление которого Леонид Евдокимович расценил как весьма неожиданное и очень неприятное для себя открытие.
В системе частухинского контроля над Преображенской барахолкой, а также в методе давления на толкучий рынок по линии постоянного и регулярного уменьшения на нем числа профессиональных барыг и спекулянтов образовалась серьезная трещина. Надо было срочно принимать меры.
Но еще раньше, чем участковый уполномоченный, решили образумить Николая Крысина его теща и тесть — Клава и Костя Сигалаевы.
Встретив зятя на Преображенской площади, Костя сказал ему:
— Зайди вечером, разговор есть…
— О чем? — насторожился Николай.
— Что нам с тобой, поговорить не о чем? — усмехнулся Костя. — Зайдешь — узнаешь.
— Ладно, зайду, — пообещал Крысин.
Вечером, выпроводив под разными предлогами дочерей из дому, Костя и Клава ждали Николая. Причин, по которым они решились на этот разговор, было много.
В эвакуации, долго колеся — не по своей воле, конечно, — по городам и селам, перебираясь с места на место и оказавшись в результате в далеком Узбекистане с четырьмя дочерьми на руках, Клава сильно поистрепала себе нервы. Весной сорок второго года перестали приходить письма от Кости, которые ей с опозданием пересылали со старых адресов и которых она получила всего три. Клава запросила о судьбе мужа. Ей ответили, что в списках убитых и раненых он не числится, значит, пропал без вести.
И Клава Сигалаева надломилась. Она продолжала работать на Ташкентском шелкопрядильном комбинате, стойко перенося горе, — четыре рта было за спиной, но здоровье ее с каждым днем начало сдавать все сильнее и сильнее.
А Костя между тем был жив и здоров. Он геройски воевал весь первый год, не щадил себя, получил два ордена и две медали, потом был ранен и долго лежал в госпитале. Осенью сорок второго, выписавшись из госпиталя и с трудом разыскав жену и детей, он приехал в Ташкент, и все разъяснилось. Но Клава все равно очень долго не могла выйти из своего шокового состояния.
Костя снова уехал на фронт, снова был ранен и снова долго лежал в госпитале. Письма в Ташкент приходили плохо, и Клава плакала по ночам, думая, что Костя убит. До самого конца войны не могла Клава освободиться от этого страшного ежедневного ожидания похоронной. И только когда отгремели победные залпы и Костя, демобилизовавшись, звеня густым завесом орденов и медалей, снова появился на Преображенке, Клава успокоилась.
Они начали хорошо жить после сорок пятого года. Костя вернулся на Электрозавод. Как героя войны и ветерана труда, его окружили почетом и уважением, выбрали в партком цеха, избрали депутатом райсовета. А Клава, стосковавшись по своей «Красной заре», с какой-то небывалой энергией, с вновь обретенной силой, словно и не была матерью шестерых дочерей, словно не уезжала ни в какую эвакуацию, не надрывалась там от тоски и печали, начала работать на фабрике сначала на четырех станках, потом на десяти, потом на двенадцати.
Имя ее стало широко известно в текстильной промышленности. Дважды присваивали ей звание лучшей работницы отрасли, наградили орденом. Жить бы, как говорится, да поживать, да добра наживать.
Успокоилась вроде бы со своим Частухиным и Зинаида, и, как говорили люди, пошла у них новая семейная жизнь в уважении друг к другу, в солидном и спокойном содержании дома и даже с началом какой-то запоздалой, но сильной любви.
Смешно теперь было даже подумать, что когда-то Зина была неравнодушна к Николаю Крысину — Леонид Евдокимович Частухин-то против него был орел. Всем было сейчас видно, что Зина Сигалаева поняла ошибку своей юности. Жизнь выпрямляла заблуждения пылкой юности, все расставляя на свои истинные и правильные места.
Алена еще хороводилась с парнями, Тамара и Галя учились в ФЗО при «Красной заре» — пошли, как и Алена, по линии матери, а вот с Тоней было совсем плохо. Муженек ее, старший крысинский сын, становился мрачной фигурой на Преображенке. Он и с войны еще пришел как бы повредившийся в чем-то главном. Костя, как старый солдат, сразу это почувствовал. Ишь ты, Буфет, король барыг! Да за Буфета, что ли, старшую дочь замуж выдавали?
Тогда, до войны, когда взялся он за ум, поверили ему. Хороший сапожник — тоже не последняя должность на земле. Но Крысин на войне, видно, не только два пальца оставил, но и половину мозгов. Ничего себе зятек, которого вся Преображенка боится. Папашина кровь, что ли, взыграла?
Ничего, нашлась в свое время на Фому узда, и на помет его тоже лопата найдется. Не такие на Преображенке люди Сигалаевы, чтобы позор на свою голову терпеть. Весь район о них знает, в городе знают, в президиумах Сигалаевы сидят, Клавдии Сигалаевой текстильный министр Красное знамя для всей фабрики вручал. А кто у нее зять? Мамай Толкучий, которому даже Володя-дурачок дань платит.
Сигалаев Константин на сессии райсовета обо всем районе думает, с директорами всех Преображенских заводов и фабрик за руку здоровается, на городской партийной конференции за всю Москву голосует, в Кремле два раза был… А кто у него зять? Султан на черном рынке. Не-ет, врешь, брат, так дело дальше не пойдет. Мы на войне и не на таких удальцов нагляделись. Самому Гитлеру сопли набили — зря, что ли, нам ордена и медали вешали? Какой такой еще Буфет вздумал всей Преображенкой заправлять? Кто ее строил, Преображенку? Чей отец монахов из монастыря выбивал? Кто свалку в пепел сжег? Кто деревья в сквере сажал? Кто мозоли здесь свои наживал — сперва на ткацкой, а потом на заводе на электрическом?.. Не будет никакого короля барахолки на Преображенке! Здесь, на Преображенке, всегда был, есть и будет один закон — чьи мозоли, тот и король!
Обо всем этом не один уже раз говорили между собой Костя и Клава, обсуждая неудавшееся замужество старшей дочери. Долго терпели они доносившиеся со всех сторон разговоры о делах своего зятя на толкучем рынке. И вот терпение кончилось. Надо было ставить точку. Им ли, Косте и Клаве Сигалаевым, прожившим всю жизнь на Преображенке, вырастившим здесь детей, построившим шесть белых домов, — им ли, чуть ли не самым знатным людям Преображенки, чьими руками держалась известность этого района Москвы, сносить на старости лет черную славу мужа старшей дочери?
Не будет этого.
— Укорот ему надо сделать, — сказала Клава, когда услышала, как кто-то из соседок рассказывал в подъезде, что Колька, мол, Крысин совсем озверел на барахолке, а Ленька-де Частухин ушами хлопает.
— Сделаем, — пообещал Костя.
В дверь позвонили.
— Идет, — сказала Клава.
— Я открою, — сказал Костя и пошел в коридор.
Николай Фомич Крысин явился в дом тещи и тестя не с пустыми руками — галантно поставил в прихожей на столик перед зеркалом бутылку красного вина.
— А где же супруга твоя? — спросила Клава, увидев вино. — Или ты теперь на бутылке женатый?
— Приболела, — объяснил Николай, — во дворе простудилась.
— Гляжу я, — продолжала Клава, — она у вас там за шестерых работает. У родной матери, как у бога за пазухой жила, а муж в черном теле держит… Чего ж жену-то не жалеешь? Жену жалеть надо, в старости тебе за это воздастся.
— До старости еще дожить надо, — усмехнулся Крысин.
— Ну, пошли в комнаты, — пригласил зятя Костя, — в коридоре чего стоять?
Бутылку вина Костя с собой не взял. Николай сразу заметил это и насторожился.
Сели за стол. На столе ничего не было. «Не угощать позвали, — подумал Крысин, — да угощать вроде бы и не за что. Ну-ну».
— Разговор у нас к тебе, Николай, будет простой, — начал Костя. — Мы люди рабочие — мудрено говорить не умеем. Позоришь ты нас. И жену свою позоришь. Хотя она вроде и откололась от нас, но все же родное дитя.
Крысин молчал, изучающе поглядывая то на тестя, то на тещу.
— А я тебе, зятек любезный, такие слова скажу, — вступила в разговор Клава. — Завязывай-ка ты свои дела. Помнишь, что до войны обещал, когда к Тоньке сватался? И чтобы не размусоливать долго, прямо говорю: не остановишься — пожалеешь. Мы дочку в обиду больше давать не будем.
— Пугаете? — прищурился Крысин.
— Предупреждаем, — сказал Костя.
— А вы у дочки своей спросили — она обижена?
— Мы тобой обижены! — взорвался Костя. — Не последние, кажется, люди в районе, а про зятя вспоминать стыдно!
— Ах, вот оно в чем дело, — насмешливо протянул Крысин. — Карьеру я вам пролетарскую мешаю делать…
— Мешаешь! — стукнул Костя кулаком по столу. — Я депутат райсовета! А мне начальник отдела милиции в глаза не смотрит! Обидеть боится!
— А у вас же еще один родственник есть — Частухин, красный милиционер. Вот вы им и гордитесь.
«Эх, что говорю! — спохватился Крысин. — Зачем слово «красный» сказал? Неужели заметят?..»
— Это что еще за звание? — нахмурился Костя. — Он красный, а ты какой? Черный? На черном рынке главный хозяин, да?
— Николай, — волнуясь, заговорила Клава, — вот мое слово последнее. Устраивайся на работу. Не послушаешь — у меня влияния в районе хватит, чтобы тебя в чувство привести. Если Ленька Частухин из-за Зинки с тобой связываться не хочет и все прощает, я прощать не буду. Ты и Тоне жизнь испортил, и Зинке голову крутил…
— Не крутил я ей ничего! — вспылил Крысин. — Сама раньше лезла!.. Кончилось у нее давно уже все!.. Зачем сейчас-то сюда ее приплетаете? Она с Частухиным давно уже душа в душу живет… А Тоне я никогда жизнь не портил и сейчас не порчу. Она у меня с копейкой…
— С какой копейкой? — вскочила Клава. — От барыг ей копейку приносишь? Такая копейка хуже плевка!