Был в нашем подъезде еще один человек, который почти с болезненной страстью относился к сыну Алены и Геннадия Сигалаевых. Человеком этим был капитан милиции Леонид Евдокимович Частухин.
Почти каждое воскресенье, с утра, он поднимался со своего первого этажа на третий и говорил Косте Сигалаеву:
— Пошли, что ли, с Григорием в сквер погуляем?
Алена и Геннадий при участии Клавы обряжали маленького Гришу Сигалаева во множество голубых и розовых одежонок, и надувшийся от важности дед, Костя Сигалаев, и капитан милиции Леонид Евдокимович Частухин, держа с двух сторон за руки не по дням, а по часам подраставшего Гришу, торжественно отправлялись в сквер.
Они садились на лавочку где-нибудь на самом берегу Хапиловки и закуривали, а Гриша, держась за их руки, ноги, спинку скамейки и все другие, удобные для его роста предметы, неутомимо ходил и ходил вокруг них на своих подгибающихся ножках, учась великой науке общения человека с землей.
— Эх, какая тут свалка двадцать лет назад, при нэпе, была! — вспоминал Костя. — Подумать страшно.
— А какая тут свалка во время барахолки была? — усмехнулся капитан Частухин. — Лучшие отбросы общества.
— Мы с Клавдией тогда вон там, в бараках жили…
— А я вот около того дерева двух барыг брал однажды…
— А мы, значит, как сожгли свалку, дома наши строить начали. С отцом твоим строили, царствие ему небесное…
— Он рассказывал…
— У меня картинка была — замечательная такая картинка! С гражданской ее привез. И все на ней было уже нарисовано — и дома наши, и сквер этот. А называлось «Деревня будущего», понял? Мы прямо с этой картинки все шесть корпусов и скверик наш и слепили…
— А вон около той скамейки тетка одна любила прохаживаться — поперек себя шире. Я ее на всякий случай — в отделение. И по дороге все понял. Приходим в дежурную часть, я ей и говорю: а ну расстегнись!.. Она пальто расстегивает, а под ним еще одно, и еще, третье… А под пальто два костюма, четыре платья, и порток кружевных, стерва, десять штук на себя надела. Ребята наши милицейские в дежурной части со смеху на пол попадали, сроду такого не видели… Я ей говорю: мамаша, говорю, ну как же тебе не стыдно целый магазин на себе носить?
— Да-а, были у нас тут на Преображенке дела, — почесал в затылке Костя. — Я вот помню, когда строили мы наши дома — материалы у нас воровали. А как пришел твой отец сторожем, так все сразу кончилось. Талант у Евдокима-покойника был жуликов ловить. Ты, видать, весь в него пошел, но только, конечно, не по дворницкой линии…
— И по дворницкой тоже, — улыбнулся Частухин. — Я у папаши своего обе линии сразу взял — и первую, и вторую. Я ведь, если хорошо разобраться, кто такой есть? И сторож, и дворник. Чистое, нужное — караулю, грязное — мету с дороги…
Эпилог
До войны я жил на северо-восточной окраине Москвы, на Преображенской заставе.
Сейчас я живу на противоположной стороне города, на Юго-Западе.
Иногда по утрам я выхожу из своего дома на проспекте Вернадского, спускаюсь в метро и еду через всю Москву от одной конечной станции Сокольнического радиуса, «Юго-Западной», до другой конечной станции этого же радиуса, до «Преображенской площади».
Я еду из своей зрелости в свою юность. Я возвращаюсь в страну своего детства.
Поезд метрополитена — голубой экспресс времени — мчит меня в черных аортах туннелей. Стучат колеса на стыках рельсов, сокращая дорогу в страну детства. И сердце мое тоже стучит вместе с колесами. И каждый их общий удар — еще один километр, еще сто метров, еще один поворот жизненного круга на пути к детству.
А Москва летит у меня над головой с юго-запада на северо-восток…
«Университет».
«Ленинские горы».
«Фрунзенская».
«Кропоткинская».
«Площадь Дзержинского».
«Кировская».
«Красные ворота».
«Сокольники»…
И вот, наконец, и «Преображенская площадь», конечная станция моего назначения, последняя остановка на пути в страну детства.
Семнадцать станций промелькнуло передо мной, семнадцать остановок возникали в окне вагона и исчезали в темноте туннелей. И с каждой из них, так или иначе, была чем-то связана моя жизнь — с одной больше, с другой меньше, но связана.
Я выхожу из метро, и передо мной Преображенка — моя родина…
Все чаще и чаще совершаю я в последние годы этот маршрут, с юго-запада Москвы на северо-восток. Что-то незримое, несуществующее, но ощутимо реальное (непреодолимое и неопровержимое) зовет, манит, влечет, тащит, затягивает меня сюда.
Что же именно? Как называется это состояние, которое заставляет, отодвинув в сторону все срочные взрослые дела, опять и опять возвращаться на эти мостовые и тротуары, на которых прошло твое детство? Что произошло среди этих домов и деревьев, листва и стены которых рождают щемящее сердце чувство светлой грусти и невеселой радости, печальные ощущения невосполнимых потерь и неиссякаемых приобретений одновременно?
Ты дал здесь себе клятвы, которые остались неисполненными? Сделал свой первый необдуманный, неосторожный порывистый шаг, навсегда нарушивший твое душевное равновесие? Впервые нарушил верность незыблемым законам бытия, и это обрекло тебя на вечное недовольство самим собой, на неутолимый поиск недостижимого совершенства? Или, может быть, здесь возникли у тебя желания, которые так и не превратились в твои возможности? Тебе захотелось притянуть небо к земле, но суровая земля оттолкнула от себя твое игрушечное небо, и ты на всю жизнь понял, что разрыв между желаниями и возможностями и есть главная трагедия всякой человеческой жизни и в то же время необходимое условие жизни каждого человека, ибо, только преодолевая эту трагедию, человек избегает соблазна превратить свою жизнь в комедию полного соответствия своих возможностей своим желаниям.
Нет, не только это произошло здесь, не только неосуществленное и неисполненное тянет тебя сюда, на мостовые и тротуары твоего детства (сильнее, наверное, чем преступника на место преступления), не только грусть деревьев юности увлекает тебя под сень тревоги своей листвы, и не только печаль родных стен зовет тебя приблизиться к себе.
Просто здесь ты родился, здесь небо впервые распахнулось над твоей головой, здесь ты сделал первый шаг по земле, испил первый глоток воздуха, поймал душой первый луч солнца, и с этим теперь уже ничего не поделаешь, этого теперь уже изменить нельзя.
Все стало другим на моей Преображенке, все изменилось вокруг, сделалось многоэтажным, крупнопанельным, геометрически упорядоченным. Давно уже засыпана Черкизовская яма с ее беспорядочным скоплением ископаемых хибар и времянок, и на их месте, вдоль ультрасовременной Большой Черкизовской улицы стоят огромные шестнадцатиэтажные жилые дома, краса и гордость нашей строительной индустрии. И жители этих шестнадцатиэтажных башен, торопливо поспешая на ставший маленьким-маленьким привозной Преображенский рынок, наверное, и не знают, что ветхие краснокирпичные башенки, стоящие по углам старой монастырской стены, ограждающей территорию рынка, являются остатками Преображенского дворца царя Петра I. Наверное, и не догадываются, что то место, где стоят овощные ряды, в которых они наполняют свои кошелки и сумки огурцами, картошкой, редиской, луком и прочими корнеплодами, овеяно седой славой древности и легендарной памятью истории. Наверное, и не подозревают, что через полуразрушенные глазницы окон ветхих одноэтажных башенок на них, обитателей современности, испытующе и строго взирает всемогущее время, делая о них свои выводы и обобщения.
Да, многое резко и крупно изменилось в жизни вокруг нас, и, очевидно, не меньше изменились и мы сами, прожившие на земле нелегкие годы, бывшие свидетелями больших испытаний, выпавших на долю наших современников.
И каждый раз, приезжая на Преображенку, бродя по ее переулкам и улицам, я мысленным взором окидываю судьбы людей, прошедших через мое детство и юность и оказавших в той или иной степени заметное для меня влияние на мою будущую жизнь.
Костя и Клава Сигалаевы. Их уже нет. Сначала умерла Клава, а через полгода не стало и Кости. В квартире их теперь живет семья Алены и Геннадия. У них трое детей. Алена уже бабушка, старший их сын, Гриша, женился, и уже у него родился сын, названный в честь деда Константином, — такой же рыжеволосый и симпатичный, каким был в свое время Костя.
Так что сигалаевская порода не знает перевода.
Аня Сигалаева, вышедшая замуж за профессора Сухарева, окончила аспирантуру и стала кандидатом наук.
Удачнее всех продолжила семейную традицию Кости и Клавы самая младшая их дочь — Галина. Единственная из всех сестер она нашла себе такого же рыжего мужа, как и она сама (не специально, конечно, искала, но все получилось очень хорошо). Рыжий муж оказался большой молодец по той самой линии, которая в свое время составила громкую популярность на Преображенке Косте Сигалаеву, — у Гали одна за другой родились четыре девочки с буйными и огненными, как у бабушки Клавы, рыжими головенками.
Конечно, жаль, что судьба так и не дала детей второй дочери Кости и Клавы, Зинаиде Константиновне Частухиной, — количественные показатели потомства Кости и Клавы могли бы выглядеть еще более внушительно.
Частухины, когда Леонид Евдокимович получил звание майора и новое повышение по службе, переехали из старомодных белых шестиэтажных домов напротив въезда на Преображенское кладбище на Большую Черкизовскую улицу в новую современную квартиру (с лоджиями и так далее) в шестнадцатиэтажном доме.
В своей новой квартире Леонид Евдокимович и Зинаида Константиновна сначала жили не одни. Вместе с ними в их новой квартире жили… дочь Николая Крысина и его вдова, Тоня Сигалаева.
Тоня приехала в Москву на похороны Клавы — кто-то из сестер вызвал ее телеграммой. Увидев друг друга на Преображенском кладбище около раскрытой могилы матери, Тоня и Зина несколько мгновений молчали, а потом обнялись и заплакали. Рядом с ними, вытирая слезы, стоял майор милиции Леонид Евдокимович Частухин.