— Ну, Клавка, ты и загнешь другой раз!
— Берешь в руки пряжу, размотаешь ее, а она сама вокруг тебя так и вьется, так и вьется, как живая…
— А мы лампы делаем. Они людям свет дают.
— Или возьми ткань. Ничего вроде в ней особенного нет… А она ведь к человеческому телу будет приложена. Ему тепло даст и от него возьмет. В ней душа есть…
— А у нас…
— А у вас одно железо. Лежит — молчит, стоит — молчит… Что, может, не согласный со мной?
— Согласный, Клавочка, согласный я с тобой, всегда и во всем согласный, ты же знаешь.
— А кто на меня заорал сегодня на субботнике?.. «Берись за носилки, кому говорят!»
— Это нечаянно, Клавочка. Ей-богу, нечаянно.
— Прощения просишь?
— Прошу.
— Ну, то-то.
В молочной лавке купили молока и масла, в булочной — хлеба, в гастрономе — конфет-подушечек. Костя ходил за Клавой с сумками от прилавка к прилавку, из магазина в магазин. Клава выбивала чеки, брала покупки, заворачивала их в бумагу, а Костя стоял перед ней, держа широко открытой одну из сумок, и ждал, пока Клава положит в нее очередной сверток. Знакомые продавщицы приветливо и понимающе кивали Клаве из-за прилавков, как бы говоря: правильно, подруга, так их и надо держать, мужиков-то, чтобы ходил за тобой, как бычок на веревочке. А Клава гордо вскидывала красивую рыжую голову, как бы отвечая: ничего здесь особенного нет, просто умная женщина всегда к мужчине подход найдет, на то нам и красота дана, чтобы на дело ее употреблять, на семью и детей, а не пускать по ветру на гулянки и прочие глупости.
Когда купили все, что хотели, Костя вдруг сказал:
— Клаша, а может, в кино сходим? Что-то я давно с тобой в кино не был.
— С полными сумками?
— А чего? Я понесу, они легкие.
— Ну, пошли.
Взяли билеты, постояли немного в фойе, разглядывая фотографии знаменитых заграничных артистов — Чарли Чаплина, Мэри Пикфорд, Дугласа Фербенкса, Асты Нильсен, Вестера Китона… Потом Костя кивнул в сторону буфета:
— По бутылочке пивца, Кланя, с устатку?
— Не люблю я его.
— А ты крем-соду выпьешь с пирожным, а я «Жигулевского» с бутербродом.
— Разгулялись мы что-то сегодня с тобой.
— День сегодня хороший, Клавочка, работали вместе.
В буфете Костя усадил Клаву за столик, сложил на пол около своего стула сумки, принес пиво, воду, бутерброды, пирожные. Клава с улыбкой смотрела, как ухаживает за ней муж, как за молодой, словно и не было у них троих детей.
— Я тебе чего хотел сказать, Клавочка, — начал Костя, усаживаясь напротив жены. — Бабы у вас, конечно, на фабрике сноровистые и дружные, тут говорить нечего…
— Кость, да ну ее!
— Кого «ее»?
— Да фабрику нашу. Чего мы заладили все про нее да про нее…
— Здрасьте! То ниточки мягонькие, а то — ну ее…
— Костик, не обижайся. Налей лучше водички.
— Клавочка, с дорогой душой.
— Костя, тебе какой цвет больше всего нравится?
— Рыжий!
— Я серьезно.
— И я серьезно.
— А кроме рыжего?
— Красный. Как твои волосы.
— Они же у меня рыжие…
— Когда как. Иногда красные бывают.
— Чудила ты, Константин… Какие еще цвета, кроме рыжего и красного, знаешь?
— Малиновый. Розовый. Рябиновый.
— Еще пунцовый есть, алый, оранжевый, георгиновый…
— Кумачовый. Червонный. Маковый. Багровый…
— Горящие цвета называем, сейчас загоримся…
— А я уже загорелся…
—.
—.
—.
—.
— Ну, остыл немного?
— Остываю…
— Пива выпей…
— А ты водички…
— Сумасшедшие мы с тобой…
— Есть немного…
— А мне, Костя, знаешь еще какой цвет нравится?
— Какой?
— Синий. Я когда-нибудь платье себе синее куплю. В белый горошек. И с кружевами…
— Красивая будешь. Я в тебя еще сильнее влюблюсь.
— Куда уж сильнее…
— Пирожные вкусные?
— Вкусные.
— Еще принести?
— Нет, Костик, не надо. Я и эти-то еле доем.
— Помочь?
— Помоги.
— Вот это возьму, рыжее. На тебя похожее…
— Какое же оно рыжее? Оно коричневое, шоколадное…
— Ам… и нету.
Раздался первый звонок. Народ зашевелился, начали подниматься из-за столов, двинулись из буфета к зрительному залу.
— Костя, гляди, кто в углу сидит! — зашептала Клава.
Костя оглянулся. За самым последним столиком в дальнем углу сидели… тетя Маруся и Серега.
— Вот это да! — повернулся Костя обратно к Клаве и даже рот открыл от удивления.
Клава, пригнувшись к столу, тихо смеялась.
— Ты рот-то закрой, муха залетит…
— Ну, дела…
Серега, отставив мизинец, солидно пил пиво, не обращая внимания на звонки.
— Пошли, что ли, Костя, без нас кино начнется…
— А вот я сейчас к ним подойду…
— Не мешай, пускай сидят, если сидится.
— Она ведь старше его.
— При чем тут старше, младше? Хорошее у людей настроение…
— Чего ж это Маруська задумала?
— Каждому свое, Костя…
Фильм был заграничный, комедия. Маленькие, усатые человечки непрерывно били друг друга палками по голове, давали друг другу пинки под зад, швырялись пирожными, дрались, сталкивались, падали, вскакивали, мчались куда-то на автомобилях.
Зал оглушительно и непрерывно хохотал. Вместе со всеми смеялась и Клава. А Костя, сев рядом и сложив на полу сумки, как взял ее руку, так и не отпускал до самого конца сеанса. Иногда он, словно вспоминая что-то, подолгу смотрел на Клаву сбоку, и тогда она, смущаясь, тихо шептала:
— Чего уставился? Вперед гляди.
Но Костя только улыбался в темноте и молча гладил ее руку. Проходило несколько минут, и он снова, будто разбуженный каким-то воспоминанием, начинал смотреть на жену, на пушистый ее профиль, искрящийся от голубовато-пепельных лучей киноаппарата, идущих из маленького окошка в задней стене зала на экран. Казалось, что никакого кино и вообще ничего на свете сейчас нету для Кости, а есть только одна его Клава, тепло и уютно сидевшая рядом. Клава веселилась от души, хохотала не переставая, то наклоняясь вперед, то откидываясь назад, и от этих ее движений на Костю шли волны — рыжие, красные, малиновые, розовые, пунцовые, багрово качавшие его из стороны в сторону, уносившие в какую-то неведомую оранжевую даль — за маковое поле, за георгиновый луг, за костер рябиновый, за кумачовый алый горизонт.
…Когда вышли на улицу, Клава сказала:
— У нас премии сегодня дают на торжественном заседании. — Она быстро взяла у мужа сумки. — Костя, ты давай в детский сад за Тоней и Зиной и в ясли за Анютой, а я быстро на фабрику слетаю и тут же обратно.
— Сумки-то зачем взяла?
— Тебе же троих тащить.
— Управлюсь.
— Ничего, сама донесу. Проводи до трамвая.
Костя взял из детского сада Тоню и Зину, из яслей — маленькую Анютку, накормил их, умыл, причесал и уложил спать. Анютку — в самодельную колыбель, которую собственноручно сколотил из двух старых ящиков из-под конфет, взятых на заднем дворе кондитерской лавки на рынке, а Зину и Тоню (обеих вместе) — тоже на самодельный топчан, сделанный из особой деревянной обшивки, в которой прибыл однажды на Электрозавод иностранный груз. Доски из заграничной упаковки были чуть ли не полированные, так что топчан получился очень хороший, будто купленный в магазине.
Уложив детей, Костя, тоже умытый и причесанный, сидел на кровати босиком, в майке и штанах и ждал Клаву.
Костя крепко наломался сегодня на субботнике. Но был он молод, физически здоров, и усталость не утомила его, а, наоборот, только размяла, растревожила мускулы.
…Клава вбежала с улицы в их тесную, четырнадцатиметровую, комнатушку раскрасневшаяся, свежая. (Кровать, топчан, люлька, кухонный столик, на котором обедали, комод — вот и все четырнадцать метров, повернуться негде.)
Костя вскочил с кровати, взял из рук Клавы сумки, прижался губами к ее огненно-рыжим волосам, вдохнул любимый, вкусный, родной запах жены.
Клава сняла парусиновые туфли и, оставшись тоже босой, как и Костя, осторожно, на цыпочках подошла к Анютке, поправила одеяло, потом взглянула на старших, повернулась к Косте (он так и стоял с сумками в руках, гордый от того, что порученное ему дело «транспортировки» детей домой и ухода за ними не только выполнено, но и перевыполнено) и поцеловала мужа в щеку.
— Молодец! — сказала Клава.
Костя, не выпуская авосек, хотел было обнять жену, но Клава прижала палец к губам и кивнула на дочерей: «Т-с-с! Подожди, пока уснут».
Потом Клава начала выкладывать покупки. Между прочим на столе оказалась бутылка красного вина. Костя удивленно посмотрел на жену.
— С премии! — шепотом объяснила Клава.
Она доставала с висевшей на стене над столом застекленной полки тарелки, стаканы, вилки, тянулась, белея икрами ног, то в одну, то в другую сторону, и вся ее ладная и как-то по-женски вызывающая, дразнящая мужской глаз фигура, «ложилась» Косте на сердце, освобождала от всех забот и мыслей и оставляла в душе только одно состояние — все время, все двадцать четыре часа в сутки быть рядом с этой женщиной, чтобы каждую минуту, вытянув руку, можно было бы ощутимо убедиться в реальности ее присутствия.
Клава постепенно раздевалась.
Она знала, что Косте нравится смотреть, как она раздевается, да и самой ей почему-то тоже нравилось раздеваться при муже.
Конечно, если бы у них была вторая комната, то Клава, по всей вероятности, уходила бы переодеваться туда. Но этой второй комнаты у них не было, и с самого начала их брака, когда они еще жили у свекра за занавеской, Клава сразу привыкла не стесняться Костю, и он привык к тому, что она всегда раздевалась на ночь за занавеской рядом с ним. Привык к этому и полюбил эти, поначалу вроде бы напряженные и неловкие минуты приобщения к чему-то запретному и тайному, когда на него веяло от раздевающейся рядом жены слабым потом и еще чем-то женским, кружащим голову, путающим мысли, но потом эти минуты в пору их жадной и ненасытной друг другом молодости стали самыми желанными, самыми ожидаемыми, и так это и осталось между ними и с каждым годом становилось все более желанным и ожидаемым для обоих.