ицу, чуть подкрашивает глаза, находит флакончик духов, опрокидывает его несколько раз на палец, проводит пальцем по шее около розового уха, потом около второго и гордо вдруг вся преображается, выпрямляется, туже заправляет кофточку в юбку, быстро надевает туфли на высоких каблуках и, дернув плечом, оборачивается вокруг себя на триста шестьдесят градусов.
И уже совершенно другая рыжая Зина Сигалаева стоит в коридоре перед зеркалом — веселая, задиристая, дерзкая, вызывающе привлекательная. И я, широко открыв глаза, словно постигнув какую-то новую для себя тайну бытия, неотрывно смотрю на нее. И отдаленное приближение к секрету загадочного обаяния девичьего сигалаевского рода снисходит на меня. И я, будто найдя в конце учебника арифметики (а может быть, учебника жизни) правильный ответ на только что решенную задачу, испытываю светлое волнение от этого мгновенного приобщения к извечно прекрасному процессу переменчивости женского состояния от печали к радости, от неуверенности в себе к полному овладению всеми своими возможностями.
— Ну чего ты уставился? — слышу я вдруг рядом сердитый шепот Алены. — Нам же еще изложение надо писать, забыл?
Я возвращаюсь с неба на землю, из райского сада на страницы учебника русского языка и литературы.
— Ничего я не забыл, — солидно отвечаю я Алене и достаю тетрадь.
А она все еще ревниво смотрит на меня, как бы проверяя искренность моего возвращения от какой-то там ерунды к такому ответственному и серьезному занятию, как приготовление домашних уроков.
— Только, чур, не списывать, — очень важно и даже надменно говорит мне Алена.
— Вот еще, — ерзаю я по парте, — больно нужно мне у тебя списывать.
И, уткнувшись каждый в свою тетрадь, тщательно загораживаясь друг от друга плечами и локтями, мы начинаем писать изложение.
И вдруг к нам в комнату входит Зина. Она проходит в десяти сантиметрах от меня, что-то ищет в маленьком комодике младших сестер, находит наконец яркую косынку, набрасывает ее на плечи и спрашивает у Алены:
— Ну как, ничего?
(Меня, одинокого Пьерро, фантазера и выдумщика, она вроде бы и не замечает.)
Алена сидит за партой в пионерском галстуке (она всегда надевала галстук, когда садилась делать уроки). Бархатные брови ее строго сошлись у переносицы «домиком».
— Очень красиво, — ледяным голосом отвечает Алена.
Зина снисходительно смотрит на нее.
— Все учишься? — улыбается Зина.
— Все учусь, — поджимает губы Алена.
— Ну, учись, учись, — с философской неопределенностью высказывается Зина. — Может, на профессора выучишься.
— Может, и выучусь, — зло говорит Алена.
— А лучше на профессоршу, — подмигивает Зина Алене (на меня, одинокого Пьерро, вздыхателя и страдателя, она не обращает совершенно никакого внимания — вот что обидно).
— Ты нам мешаешь, — встает из-за парты Алена, — мы делаем уроки.
(Характер у Алены — не дай бог. Что думает, то и говорит.)
— Ну, не буду, не буду мешать, — говорит Зина.
В дверях она останавливается.
— Ты бы хоть чаем кавалера угостила, — смеется Зина, — а то засохнет он у тебя над книгами.
— Угощу, не беспокойся, — огрызается Алена.
Зина уходит. А я счастлив — меня заметили, на меня обратила внимание рыжая преображенская красавица Зина Сигалаева, в которую я уже так давно, так тайно и так безнадежно влюблен (впрочем, как и во всех остальных сестер Сигалаевых).
Вот такие вечера бывали в квартире Сигалаевых, когда мы с Аленой, сидя за партой друг около друга, делали вместе уроки.
А бывали и другие вечера…
Хлопает входная дверь, и Клава Сигалаева, сбросив на пороге туфли, босиком идет по коридору на кухню (все еще красивая, статная, веселая, словно и не нарожала уже полные комнаты рыжих дочерей).
— Донечки, лапочки мои! — кричит Клава из кухни. — Что же вы мамку свою не встречаете, не кормите ее? Целый день у машины отстояла, руки все нитками иссекла, а домой придешь — никто тебе и воды не подаст, никто ласковое слово не скажет. Или уж разлюбили вы меня совсем?
Клава, конечно, шутит. Все рыжие «донечки» любят ее восторженно и шумно.
— Мама пришла! Мамочка пришла! — слышно отовсюду, и со всех сторон сбегаются на кухню все имеющиеся в наличии сигалаевские сестры. — Наша мама пришла!
Только Алена, с которой мы сидим за маленьким, кукольным столиком в комнате младших и делаем уроки по рисованию (все остальные уроки уже сделаны, и парта стоит пустая), не бежит на кухню сломя голову, а чинно встает в своем синем, почти форменном платье и пионерском галстуке, солидно идет на кухню, целует мать и возвращается обратно.
А на кухне в это время начинается «дележ» — в открытую дверь через коридор мне все видно.
— Моя мама! — почти со слезами на глазах, сидя у Клавы на руках и обнимая ее за шею, говорит самая маленькая Галочка, соскучившись по матери за целый день. — Моя мама, моя!
— Твоя, донечка, твоя! — целует Клава младшенькую. — Только твоя, больше ничья.
— Нет, моя мама! — врывается в кухню голенастая Тамарка, утыкается Клаве в спину и обхватывает ее руками. — Моя, моя, моя!
— И твоя тоже, — соглашается Клава, обнимая второй рукой Тамарку, — обязательно твоя. Обеих вас я ваша мамка.
В кухне появляются старшие. Тоня и Зина любят позлить самых младших, которых Клава, собственно говоря, только родила, а выросли они, естественно, на руках у двух первых дочерей, успев порядком им надоесть.
— А вот и не ваша мама, а моя, — усмехается Тоня и кладет Клаве руку на плечо.
— Уйди, Тонька, противная! — плачет Галочка и сбрасывает руку сестры. — Моя мама, только моя! Больше ничья!
— А я тогда как же? — улыбается Зина. — Выходит, у меня нет мамы? Нет уж, моя мама.
Тамарка отпихивает Зину, загораживает Клаву, еще крепче прижимаясь к ней.
Приходит Аня. У нее, средней дочери, свои счеты и со старшими сестрами, и с младшими. В свое время старшие сестры, нянчившие Аню и Алену, а потом и Тамарку с Галочкой, как только средние сестры подросли, мгновенно свалили на них все черновые заботы по уходу за самыми маленькими — горшки, пеленки, стирка, глажка, гуляние во дворе с колясками. В этом смысле сигалаевская семья всегда находилась как бы на своеобразном «хозрасчете» — нянек со стороны брать было не нужно. Старшие дочери — Тоня, Зина, Аня и Алена — были образцовыми хозяйками, прошедшими в самом раннем возрасте суровую женскую школу ведения большой семьи, как бы окончившими «ФЗУ домоводства» в своем собственном доме. Поэтому Клава Сигалаева, рожая детей, фабрику свою тем не менее никогда не бросала.
…Некоторое время Аня молча поглядывает на сестер.
— Значит, у всех есть мама, — саркастически спрашивает, наконец, Аня, — а у меня нету? Значит, я чужая? Так, что ли, получается? — И решительно тут же заявляет: — Мама моя.
Галочка рыдает на руках у Клавы. Ей не хочется ни с кем делить маму. Тамарка судорожно цепляется за Клавину юбку — ей тоже хочется иметь маму только для одной себя. Ну, в крайнем случае, пополам с Галкой.
Тоня и Зина, усмехаясь, поглядывают на младших, Аня держится особняком.
И только Алена, самая серьезная — пионерка, отличница — не выходит из своей комнаты и не принимает участия в споре за маму.
Клава отирает рукой счастливую слезу.
— Ладно уж, чего там, — со смехом говорит она, — всех вас я общая мамка, всех вас родила, никто не помогал…
— Да уж, — замечает Тоня, — рожали, не стеснялись…
— Как это не помогал? — раздается веселый голос от входных дверей.
Все поворачиваются — Костя Сигалаев, «автор» группового семейного портрета, собственной персоной, стоит на пороге квартиры, а за ним — лучший его друг Степан Авданин, управляющий нашими домами. По всему видно, что вошли они уже давно и всю сцену «дележа» видели и слышали.
— Сироты! — не то лукаво, не то горько ухмыляется Костя. — Одну мать на шестерых делят. Как капусту рубят. А мне чего останется?
— И тебе останется, не плачь, — решительным жестом заканчивает дискуссию Клава. — Всем достанется и еще останется. Поговорили, и хватит. Ужин готовить надо. Гостей полный дом, а мы тут слюни пускаем.
(Гости — это, наверное, Авданин. Ну, может быть, и я. Хотя, какой я гость, живу этажом выше. Каждый день здесь бываю.)
Клава берет «процесс» приготовления ужина в свои руки. Все дочери помогают ей. Только не Алена. Алена делает уроки по рисованию. Низко склонившись над альбомом, свесив свои рыжие кудри, она сидит напротив меня за маленьким, кукольным столиком. И я тоже старательно делаю уроки по рисованию, то и дело поглядывая на розовую Аленину макушку.
Кто-то заводит музыку (патефон или радио). Вкусные запахи доносятся из кухни. Гремят тарелки, вилки, ножи. Озабоченно хлопочут по всей квартире симпатичные рыжие существа (все такие ладные, длинноногие, ясноглазые). И ожидание чего-то естественно необходимого, обязательно нужного, житейски закономерного незримо витает в воздухе, в уютной, тепло и мягко умиротворенной всеми этими женскими приготовлениями атмосфере сигалаевского дома. И мне, мальчику, живущему всего лишь одним этажом выше, у которого нет сестер и братьев, так хорошо сейчас здесь от этого ожидания, от близости своего дома (подняться всего на один этаж и увидеть папу и маму), от близости розовой макушки Алены и ее низко опущенных к альбому по рисованию волнистых рыжих волос.
Благостно улыбаясь, к нам входит Костя Сигалаев. За ним идет Степан Авданин. Костя садится за парту, Авданин — напротив него, на стул. Оба они, кажется, немного навеселе.
— Вот, — говорит Костя, показывая на Алену, — отличница. Профессором будет. А это парнишка с нашего подъезда, над нами живет.
— Знаю я этого парнишку, — басит Авданин, — стекло в котельной на прошлой неделе футбольным мячом разбил.
Я краснею.
— Это не он разбил, — сверкнув глазами, вступается за меня Алена, — это Генка Частухин разбил.
Алена видела, как мы играли в футбол около котельной. Октябрь ударил по мячу, попал в меня, мяч отскочил — и в окно котельной. «Авторство» за разбитое стекло явно спорное. Но мы, естественно, не стали спорить, кто больше виноват, а мгновенно смылись.